ка, захотелось взять ее на руки и понести.
   Но вот они вышли на широкую улицу, в конце  которой  находилась  тюрьма
Маршалси, и Кленнэм увидел, как они слегка замедлили шаг, а потом свернули в
переулок. Он остановился, чувствуя себя не вправе идти  дальше,  и,  постояв
немного, нерешительно повернул назад. Ему и в голову не  приходило,  что  им
грозит опасность всю ночь провести на улице; и  лишь  много,  много  времени
спустя он узнал правду.
   Убогий домишко, к которому они подошли, был весь погружен в темноту,  и
ни звука не доносилось из-за запертой двери.  Тогда  Крошка  Доррит  сказала
своей подопечной:
   - Мэгги, тебе на этой квартире живется хорошо,  и  поэтому  не  следует
вызывать неудовольствие хозяев. Постучимся тихонько раз и другой; а если нам
не отворят, придется ждать до утра.
   Крошка Доррит осторожно постучала  в  дверь  и  прислушалась.  Еще  раз
осторожно постучала в дверь и еще раз прислушалась. Все было тихо.
   - Ничего не поделаешь, милая Мэгги. Запасемся терпением и  будем  ждать
утра.
   Ночь была сырая и темная, холодный ветер пронизывал до костей, и  когда
они вновь очутились на улице, которая вела к  Маршалси,  где-то  рядом  часы
пробили половину второго. - Еще  каких-нибудь  пять  с  половиной  часов,  -
сказала Крошка Доррит, - и можно будет  идти  домой.  -  Заговорив  о  доме,
который находился так близко, естественно было пойти взглянуть на него.  Они
подошли к запертым воротам тюрьмы и  заглянули  сквозь  решетку  в  наружный
дворик. - Надеюсь, отец мирно спит и не тревожится обо мне, - сказала Крошка
Доррит, целуя холодное железо.
   От ворот, таких привычных и знакомых, словно  веяло  дружеским  теплом.
Они поставили в уголок корзинку Мэгги и уселись  на  нее,  тесно  прижавшись
друг к другу. Тишина и безлюдье ночной улицы не  пугали  Крошку  Доррит,  но
стоило ей заслышать в отдалении чьи-то шаги или  увидеть,  как  чья-то  тень
метнулась от фонаря к фонарю, она вздрагивала и  шептала:  -  Мэгги,  кто-то
идет. Пойдем отсюда! - И Мэгги просыпалась, недовольно сопя, и они уходили в
сторону от тюрьмы, но когда  все  стихало,  опять  возвращались  на  прежнее
место.
   Вначале  Мэгги,  увлеченная  едой,   держалась   довольно   бодро.   Но
мало-помалу это занятие потеряло для  нее  прелесть  новизны,  и  тогда  она
начала хныкать и жаловаться на холод. - Потерпи, моя  хорошая,  уже  немного
осталось, - ласково уговаривала  ее  Крошка  Доррит.  -  Да,  вам-то  легко,
маменька, - возражала Мэгги, - а каково  мне,  бедненькой,  ведь  мне  всего
десять лет.
   Наконец, когда все  кругом  вовсе  уж  стихло,  Крошке  Доррит  удалось
убаюкать свою подопечную, положив ее большую безобразную голову  к  себе  на
грудь. Так и сидела она в этот глухой ночной час,  все  равно  что  одна,  у
тюремной решетки, сидела и смотрела на небо, где в бешеном хороводе  неслись
среди звезд облака - это и были танцы на балу Крошки Доррит.
   "А хорошо бы в самом деле быть сейчас на балу! - мелькнуло вдруг у  нее
в мыслях. - Чтобы вокруг  было  светло  и  тепло  и  красиво,  и  чтобы  бал
происходил у нас, в нашем доме, и мой отец, бедный дорогой отец мой  был  бы
хозяином этого дома, а никакой тюрьмы Маршалси и не  знавал  бы  никогда.  И
чтобы мистер Кленнэм тоже там был, и мы бы  с  ним  танцевали  под  чудесную
музыку, и у всех было бы так  легко  и  весело  на  душе.  Хотелось  бы  мне
знать..." Много чего хотелось бы знать Крошке Доррит, и,  глядя  на  звезды,
она забылась в мечтах, но вскоре  ее  вернуло  к  действительности  хныканье
проснувшейся Мэгги, которая озябла и хотела согреться на ходу.
   Три часа, половина четвертого, а они все ходили и ходили. Они  миновали
Лондонский мост, слушали, как  плещется  вода,  набегая  на  его  устои,  со
страхом вглядывались в туман испарений, клубившийся над поверхностью реки, и
там, где на воду ложились отсветы мостовых фонарей, видели мерцающие  блики,
точно дьявольские очи, привораживающие грех и нищету. Они убегали от пьяных.
Обходили бездомных, приютившихся на ночлег  в  темных  закоулках.  Испуганно
шарахались в сторону при виде ночных бродяг, которые шныряли  по  примолкшим
улицам, с громким свистом перекликаясь на перекрестках, или же со  всех  ног
удирали  от  кого-то.  Вот  когда  пригодилась  Крошке  Доррит  ее   детская
наружность - со стороны казалось, будто Мэгги ведет ее  за  собой,  хотя  на
самом деле это она и вела и ободряла свою  спутницу.  Не  раз  во  встречной
гурьбе гуляк или подозрительных  оборванцев  слышался  возглас:  "Эй,  дайте
пройти женщине с ребенком".
   И женщина с ребенком проходили и  шли  дальше,  и  вот  уже  где-то  на
колокольне пробило пять часов. Они теперь брели к востоку, всматриваясь,  не
покажется ли в небе первая бледная полоска рассвета, -  как  вдруг  какая-то
женская фигура загородила им дорогу.
   - Что ты тут делаешь с ребенком? - спросила женщина у Мэгги.
   Говорившая была молода - слишком молода, видит бог, чтобы одной бродить
по улицам в такой час! - и лицо ее не было ни безобразным, ни злым. Слова ее
прозвучали грубо, но голос вовсе не был груб от  природы,  напротив,  в  нем
слышались мелодичные нотки.
   - А вы что тут делаете? - в свою очередь спросила Мэгги, ничего лучшего
не придумав для ответа.
   - А ты сама не догадываешься?
   - Нет, не догадываюсь, - сказала Мэгги.
   - Гублю себя. Вот тебе ответ на твой вопрос, а теперь отвечай  на  мой.
Что ты тут делаешь с ребенком?
   Та, кого она приняла за ребенка, не поднимая головы, жалась к Мэгги.
   - Бедняжечка! -сказала женщина. - Сердца у тебя, что ли, нет, что ты ее
таскаешь ночью по улице в этакую стужу? Глаз, что ли, нет, что ты не видишь,
какая она худенькая и слабенькая? Ума, что ли, нет (впрочем, на то  похоже),
что ты не замечаешь, как дрожит ее озябшая ручонка. - Она шагнула  ближе  и,
взяв руку Крошки Доррит, принялась растирать ее своими ладонями.  -  Поцелуй
несчастную грешницу, милочка, - добавила она, склонив  голову,  -  и  скажи,
куда эта женщина ведет тебя.
   Крошка Доррит подняла лицо к говорившей.
   - Боже правый!  -  воскликнула  та,  попятившись.  -  Да  это  взрослая
девушка!
   - Не смущайтесь тем, что я  не  ребенок!  -  возразила  Крошка  Доррит,
удерживая разжавшиеся руки незнакомки. - Я все равно ничуть не боюсь вас.
   - Напрасно! - был сумрачный ответ. - У вас нет матери?
   - Нет.
   - И отца тоже нет?
   - Отец есть, и я горячо люблю его.
   - Так возвращайтесь же в отчий дом и бойтесь таких, как я. Пустите, мне
недосуг. Прощайте!
   - Я прежде хочу поблагодарить вас. Позвольте мне говорить с  вами  так,
как если б я и в самом деле была ребенком.
   - Увы, это невозможно, - сказала женщина. - У вас чистая душа и  доброе
сердце, но вы не можете смотреть на меня  детскими  глазами.  Я  никогда  не
осмелилась бы прикоснуться к  вам,  если  бы  не  думала,  что  передо  мною
ребенок.
   Надрывный, болезненный стон вырвался из ее груди, и она исчезла.
   Еще в небе не занималась утренняя заря,  но  утро  уже  наступило.  Оно
звонко  перекатывалось  по  камням  мостовой,  скрипело   колесами   подвод,
экипажей, фургонов, хлопало ставнями отпирающихся  лавок,  спешило  в  толпе
рабочего люда на фабрики  и  в  мастерские,  шумело  на  рыночных  площадях,
суетилось  у  берега  реки.  Уже  по-утреннему  тускнели  и   меркли   огни,
по-утреннему крепчал холод, и ночь, обессиленная, умирала.
   Крошка Доррит со своей  спутницей  повернула  назад,  к  тюрьме,  решив
дождаться там, когда отопрут ворота, но стоять на сыром ветру было  холодно,
и, взяв за руку Мэгги, которая  спала  на  ходу,  Крошка  Доррит  повела  ее
дальше. Проходя мимо церкви, она  увидела  в  полуотворенной  двери  свет  и
решилась заглянуть.
   Какой-то тучный старик стоял посреди церкви и надевал на голову  ночной
колпак, словно собираясь лечь спать в одном из склепов.
   - Что нужно? - крикнул он, оглядываясь на дверь.
   - Ничего, сэр, - ответила Крошка Доррит, отступив назад.
   - Эй! - крикнул старик. - А ну покажись, кто там!
   Услышав это, Крошка Доррит, уже спускавшаяся со ступенек,  вернулась  и
вместе со своей подопечной перешагнула порог церкви.
   - Так и есть! - сказал старик. - Я ведь вас знаю.
   - И я вас знаю, сэр, - ответила Крошка Доррит, узнав  старика,  который
был не то причетником, не то пономарем,  не  то  церковным  сторожем.  -  Мы
видимся с вами всякий раз, когда я прихожу в церковь.
   - Ну, разумеется, - ведь ваше рождение  записано  в  метрической  книге
нашего прихода; мало того - вы одна из наших местных достопримечательностей.
   - Неужели? - сказала Крошка Доррит.
   - А как же! Вы ведь дитя  Ма...  кстати,  каким  образом  вы  так  рано
очутились на улице?
   - Мы вчера опоздали и теперь дожидаемся, когда откроют ворота.
   - Слыханное ли дело! Да вам еще  добрый  час  дожидаться!  Идемте-ка  в
ризницу. Там есть огонь, я развел  его  в  ожидании  маляров.  Кабы  не  эти
маляры, вы бы меня не застали здесь в такой час,  можете  быть  уверены.  Ну
идемте, идемте. Мы не допустим, чтобы одна из  наших  достопримечательностей
мерзла, когда в наших силах приютить и обогреть ее.
   Он был добрейший старик, этот причетник или пономарь, несмотря на  свою
воркотню. Помешав  в  печке,  он  принялся  рыться  на  полках,  уставленных
приходскими книгами.
   - Вот тут мы вас сейчас и разыщем, - сказал он, достав  толстый  том  и
листая его страницы. - Ага, вот, пожалуйста, черным по  белому:  "Эми,  дочь
Уильяма и Фанни Доррит. Родилась в тюрьме Маршалси, приход св.  Георгия".  А
когда мы кому-нибудь показываем эту запись, то всегда прибавляем: "И  с  тех
пор живет там, не отлучаясь ни на один день, ни на одну ночь". Верно Это?
   - Было верно, до вчерашнего вечера.
   - Боже ты мой! - Он взглянул на нее с восхищением, но при этом,  должно
быть, заметил нечто, придавшее его мыслям другой ход. - Какая же вы усталая,
да бледная, даже смотреть жалко. Вам надо отдохнуть. Пойду принесу несколько
подушек с церковных скамей, и вы с  вашей  подругой  приляжете  у  огня.  Не
бойтесь, домой поспеете вовремя. Я разбужу вас, когда откроют порота.
   Он принес подушки и разложил их на полу.
   - Ну вот, располагайтесь. Со всеми,  можно  сказать,  удобствами.  Нет,
нет, пожалуйста, не благодарите. У меня у самого есть дочери. Правда, они не
родились в тюрьме, но это легко могло случиться, если бы их отец  похож  был
на вашего.  Погодите-ка.  Изголовье  у  вас  слишком  низко,  что  бы  такое
подложить под подушку? А, вот книга погребений, как раз то,  что  требуется!
Здесь у нас записана миссис Бэнгем. Впрочем, когда  люди  смотрят  на  такие
книги, их обычно интересует не кто в  них  записан,  а  кто  в  них  еще  не
записан. Когда чья, можно сказать, очередь придет  -  вот  самый  интересный
вопрос.
   Он окинул одобрительным взглядом сооруженное ложе и  удалился,  пожелав
им приятного отдыха. Мэгги уже храпела вовсю; вскоре и Крошка Доррит  крепко
заснула,  положив  голову  на  книгу  Судьбы,  и  тайна,  которую   скрывали
незаполненные листы этой книги, не тревожила ее сна.
   Таковы были развлечения на балу Крошки Доррит. Зрелище позора,  нищеты,
бесприютности, безобразная изнанка жизни великой  столицы;  сырость,  холод,
быстрый бег облаков в  небе  и  томительная  медлительность  мрачных  ночных
часов. Таковы были развлечения на балу, с которого Крошка Доррит  вернулась,
усталая и измученная, в сером туманном свете дождливого утра.



 ГЛАВА XV - Миссис Флинтвинч снова видит сон

   Старый, одетый мантией копоти дом, что стоял на  одной  из  улиц  Сити,
тяжело опираясь на костыли, вместе с ним обветшавшие и источенные  временем,
не знал никаких утех в своем унылом существовании калеки. Если солнце  порой
освещало его, то лишь одним косым лучом, и то не больше чем на полчаса; если
озаряла его луна, то в заплатах лунного света его траурная  одежда  казалась
еще печальнее; а звезды, те уж, понятное дело,  смотрели  на  него  холодным
взглядом, когда ночь была ясная и дым не застилал неба. Зато всякая непогода
держалась за  него  с  редким  постоянством.  Дождь,  град,  мороз,  слякоть
продолжались здесь, когда в других местах о них  и  думать  забыли;  что  же
касается снега, то он лежал здесь неделями, успев уже из  желтого  сделаться
черным и, медленно исходя грязными слезами, доживал свою неприглядную жизнь.
Других завсегдатаев не было у этого дома. Уличный шум почти  не  проникал  в
его стены, стук колес  проезжавшего  мимо  экипажа  врывался  туда  лишь  на
мгновение, и от этого у миссис Зффери постоянно было такое чувство, будто  у
нее заложило уши и слух возвращается к ней только урывками и ненадолго.  Так
же было и с голосами прохожих, с пением, свистом, смехом, со  всеми  звуками
жизненного веселья. Они на  короткий  миг  будоражили  тишину  и  тотчас  же
пролетали дальше.
   Пламя свечи и пламя камина поочередно освещали комнату миссис  Кленнэм,
и только эта смена огней нарушала царившее там мертвенное однообразие.  Весь
день и всю ночь в двух длинных, узких окнах горел неяркий, мрачноватый свет.
Случалось, что он вдруг яростно вспыхивал, как то бывало и с ней  самой;  но
чаще мерцал уныло и ровно, медленно, как и она, пожирая самое себя. Однако в
короткие зимние дни, когда вскоре  после  полудня  начинало  смеркаться,  на
стене противоположного дома возникали искаженные тени самой миссис  Кленнэм,
мистера Флинтвинча  с  его  скривленной  шеей,  миссис  Эффери,  которая  то
появлялась, то исчезала. Они двигались по стене, дрожа и  колеблясь,  словно
изображения в гигантском волшебном  фонаре.  Когда  больная  укладывалась  в
постель, тени одна за другой пропадали  -  исполинская  тень  миссис  Эффери
всегда мелькала на  стене  дольше  других,  но,  наконец,  тоже  исчезала  в
воздухе, как будто она отправилась на шабаш ведьм. И  только  свеча  одиноко
горела в окне, постепенно бледнея с приближением утра, пока ее  не  задувала
миссис Эффери, чья тень появлялась к этому времени вновь, словно воротясь  с
шабаша.
   А может быть, слабый огонек  этой  свечи  служил  маяком  кому-то,  кто
нежданно-негаданно должен был явиться  сюда  по  зову  судьбы?  Может  быть,
слабый огонек  этой  свечи  был  сторожевым  огнем,  которому  суждено  было
зажигаться в комнате больной каждую ночь, до тех  пор,  пока  не  произойдет
назначенное от века событие? Кто же из несметного  множества  путников,  что
странствуют при солнце и при звездах, на  суше  и  на  море,  взбираются  на
крутые горы и устало бредут по бескрайным равнинам, сходятся и расходятся  в
прихотливом скрещении дорог, непостижимо влияя порой на свои и чужие судьбы,
- кто из них, сам не зная об истинной цели своих  странствий,  медленно,  но
верно приближался в то время к дому, где горел этот путеводный огонь?
   Время покажет  нам.  Почетное  возвышение  и  позорный  столб,  эполеты
генерала и палочки барабанщика, памятник в  Вестминстерском  аббатстве  *  и
зашитый мешок, спущенный  за  борт  судна,  митра  и  работный  дом,  кресло
лорд-канцлера и виселица, трон и гильотина  -  любой  жребий  может  ожидать
того, кто сейчас в пути на большой дороге  жизни;  но  у  этой  дороги  есть
неожиданные повороты, и только Время покажет нам, куда она приведет того или
иного путника.
   Однажды в зимние сумерки супруге мистера Флинтвинча, которую весь  день
одолевала дремота, привиделся сон.
   Снилось ей, будто она грела на кухне воду для чайника,  а  заодно  сама
уселась погреться у очага, подоткнув подол юбки и поставив ноги на  решетку,
где меж двух холодных черных провалов догорали остатки огня. И  будто  в  то
время, когда она так сидела, размышляя о том, что для  иных  людей  жизнь  -
довольно невеселая выдумка, ее вдруг испугали какие-то звуки,  послышавшиеся
за ее спиной. И будто это случилось не первый раз -  точно  такие  же  звуки
испугали ее однажды на прошлой неделе, загадочные, непонятные звуки,  сперва
тихий шорох, а потом топ-топ-топ, словно чьи-то быстрые шаги; и сразу у  нее
так и захолонуло сердце, как если б от этих шагов пол  затрясся  под  ногами
или чья-то ледяная рука протянулась и схватила ее. И будто тут ожили все  ее
старые страхи насчет того, что в доме нечисто, и она опрометью бросилась  по
лестнице наверх, сама не зная куда, лишь бы поближе к людям.
   Снилось ей дальше, будто, очутившись в сенях, она увидела, что дверь  в
контору ее супруга и повелителя распахнута настежь и что там никого нет.  Во
сне она подошла к  узкому,  точно  прореха,  окошку  маленькой  комнатки  по
соседству с наружною дверью, чтобы хоть через стекло почувствовать  бьющимся
сердцем  близость  живых   существ,   непричастных   к   этому   населенному
привидениями дому. Во сне она увидела на противоположной  стене  тени  обоих
умников, судя по всему, занятых оживленной беседой. Во сне она сняла башмаки
и на цыпочках поднялась наверх, то  ли  чтоб  быть  поближе  к  этим  двоим,
которым и нечистая сила не страшна, то ли чтобы услышать, о чем идет  у  них
речь.
   - Вы свои фокусы оставьте, - говорил мистер Флинтвинч. - Я это  терпеть
не намерен.
   Миссис Флинтвинч снилось, будто она стояла за полуотворенной  дверью  и
совершенно отчетливо слышала, как ее муж произнес эти дерзкие слова.
   - Флинтвинч, -  отвечала  миссис  Кленнэм  своим  обычным,  глухим,  но
властным голосом. - В вас вселился демон гнева. Не поддавайтесь ему.
   - А хоть бы даже и не один, а целая дюжина демонов, -  возразил  мистер
Флинтвинч, тон которого неопровержимо доказывал, что последнее предположение
ближе к истине. - Хоть бы даже полсотни, все они вам скажут то же самое:  вы
свои фокусы оставьте, я это терпеть не  намерен.  А  не  скажут,  так  я  их
заставлю.
   - Да что я такого сделала,  злобный  вы  человек?  -  спросил  властный
голос.
   - Что сделали? - переспросил мистер Флинтвинч. - Набросились  на  меня,
вот что.
   - Если вы хотите сказать, что я упрекнула вас...
   - Я  хочу  сказать  именно  то,  что  говорю,  -  возразил  Иеремия,  с
непреодолимым и непонятным упорством держась за свое фигуральное  выражение.
- Сказано ясно: набросились на меня!
   - Я упрекнула вас. - начала она снова, - потому, что...
   - Не желаю слушать! - закричал Иеремия. - Вы набросились на меня.
   - Хорошо, сварливый вы человек, я набросилась на вас (Иеремия  злорадно
хихикнул, услышав, как  она  повторила-таки  это  слово)  за  ваш  неуместно
многозначительный тон в давешнем разговоре с  Артуром.  Мне  впору  было  бы
усмотреть тут в некотором  роде  злоупотребление  доверием.  Я  понимаю,  вы
просто не обдумали...
   - Не  желаю  слушать!  -  перебил  непримиримый  Иеремия,  отметая  эту
оговорку. - Я все обдумал.
   - Знаете что, вы уж разговаривайте сами с собой, а я лучше  помолчу,  -
сказала миссис Кленнэм после паузы, в которой чувствовалось  раздражение.  -
Бесполезно обращаться к упрямому старому сумасброду, который  задался  целью
перечить мне во всем.
   - И этого тоже не желаю слушать, - возразил Иеремия.  -  Никакой  такой
целью я не задавался. Я сказал, что все обдумал. Угодно вам  знать,  почему,
обдумавши  все,  я  говорил  с  Артуром  именно  так,  упрямая   вы   старая
сумасбродка?
   - Вы мне  решили  вернуть  мои  собственные  слова,  -  сказала  миссис
Кленнэм, стараясь обуздать свое негодование. - Да, я хочу знать.
   - Так я вам скажу. Потому что вы должны были вступиться перед сыном  за
память отца, а вы этого не сделали. Потому что прежде чем распаляться гневом
за себя, вы, которая...
   - Остановитесь, Флинтвинч! - воскликнула она  изменившимся  голосом.  -
Как бы вы не зашли чересчур далеко!
   Но старик и сам спохватился. Последовала новая пауза, во время  которой
он,  видимо,  перешел  на  другое  место;  потом  он  заговорил  опять,  уже
значительно мягче.
   - Я вам начал объяснять, почему я говорил с Артуром так. Потому что, на
мой взгляд, прежде чем думать о себе, вам следовало подумать об о