ольно темной общей лестницы, и почти все оно состоит из большой  неуютной
комнаты,  которая  служит  мистеру  Гоуэну  мастерской.  Окна  до   половины
заделаны, а на стенах рисунки углем и мелом - память о  прежних  жильцах,  и
должно быть, за много  лет!  Часть  комнаты  отделена  красной  драпировкой,
которая от пыли кажется скорее серой; это гостиная. Когда  я  в  первый  раз
пришла туда, я застала миссис Гоуэн одну; она сидела, выронив из рук  шитье,
и  смотрела  на  небо,  синевшее  в  верхней  части  окна.  Пожалуйста,   не
огорчайтесь, но я должна признаться, мне хотелось бы, чтобы вокруг нее  было
больше воздуха, света, веселья, молодости.
   Мистер Гоуэн пишет папин портрет (я, пожалуй, не догадалась бы, кто  на
нем изображен, если бы не присутствовала при  сеансах),  и  благодаря  этому
счастливому обстоятельству мне теперь гораздо чаще удается видеться с миссис
Гоуэн. Она очень много бывает одна. Слишком много.
   Рассказать Вам о моем втором посещении? Я зашла  к  ней  днем,  часа  в
четыре или пять,  воспользовавшись  тем,  что  гуляла  без  провожатых.  Она
обедала в  полном  одиночестве,  если  не  считать  старика,  принесшего  из
харчевни обед на жаровне с горящими угольями. Он ей  рассказывал  длиннейшую
историю про каменную статую  какого-то  святого,  которая  помогла  изловить
шайку разбойников, - хотел немножко развлечь ее, как он мне объяснил  потом,
когда я уходила; у него, по его словам, "у самого дочка в ее  годах,  только
не такая раскрасавица".
   Я тут хочу вставить  несколько  слов  о  мистере  Гоуэне,  прежде,  чем
досказать то немногое, что  мне  еще  осталось.  Не  сомневаюсь,  он  отдает
должное ее красоте, он гордится ею - ведь все кругом от нее в восхищении,  -
и  он  любит  ее,  да,  да,  бесспорно  любит,  но  на  свой  лад.  Мне   он
представляется  человеком  холодным  и  склонным  ко  всему   относиться   с
небрежностью; если и у Вас подобное же впечатление,  стало  быть,  я  права,
думая, что она заслуживает лучшего. Если же  Вы  этого  не  находите,  то  я
наверняка ошибаюсь; ведь та, кого Вы, бывало, называли  "мое  бедное  дитя",
по-прежнему доверяет Вашему уму и доброте  больше,  чем  могла  бы  выразить
словами, если бы попыталась. Но не бойтесь, я не стану и пытаться.
   Из-за своего капризного и переменчивого нрава (так мне  кажется,  если,
конечно, и Вы того же мнения) мистер Гоуэн очень мало времени уделяет  своей
профессии. В нем нет ни упорства, ни терпения, сегодня он берется за одно, а
завтра за другое, и ему совершенно все равно, доведена ли  работа  до  конца
или брошена на середине. Слушая его разговоры с папой во  время  сеансов,  я
иногда думаю: может быть, он оттого не верит в других, что у него нет веры в
себя? Так это или нет? Хотелось бы мне знать, что Вы скажете,  прочитав  эти
строчки! Я так ясно вижу сейчас Ваше лицо и, кажется, даже слышу Ваш  голос,
будто мы с Вами беседуем на Железном мосту.
   Мистер Гоуэн много бывает в домах, составляющих здешнее высшее общество
(хотя по нем не видно, чтобы ему там было  приятно  или  весело),  -  иногда
один, иногда вместе с нею; впрочем, последнее время она выезжает очень мало.
Я часто слышу разговоры о том, что она сделала блестящую  партию,  выйдя  за
мистера Гоуэна, и странно, что это говорят дамы, которые, верно, не пожелали
бы его в мужья ни для себя, ни для своих дочерей. Он также  часто  ездит  за
город, писать этюды; знакомых у него множество, и редко какой  званый  вечер
обходится без него. В довершение всего у мистера  Гоуэна  есть  приятель,  с
которым он почти не расстается, ни дома, ни в гостях, хотя обращается с  ним
очень неровно и, во всяком случае, без дружеской теплоты. Я твердо знаю, что
она очень не любит этого приятеля (она сама говорила мне об этом). Он и  мне
настолько отвратителен, что сейчас, когда он на  некоторое  время  уехал  из
Рима, у меня даже на душе легче стало. А у нее и подавно!
   А теперь я хочу сказать Вам главное, ради чего и вела весь этот длинный
рассказ с риском встревожить Вас больше, чем нужно.  Она  так  верна  и  так
преданна, так убеждена в том, что принадлежит ему навек  по  праву  любви  и
долга, что Вы можете не сомневаться; до конца своих дней  она  будет  любить
его, восхищаться им, хвалить его и скрывать все его недостатки. Мне кажется,
она их скрывает и всегда будет скрывать даже от самой себя. Она  отдала  ему
свое сердце целиком и безвозвратно; и как  бы  он  ни  поступил,  любовь  ее
нерушима. Вы сами знаете это лучше меня, ведь Вы все знаете; но мне  приятно
сказать Вам, какая у нее чудесная душа - нет таких похвал,  которых  она  не
была бы достойна.
   Я ни разу не назвала ее по имени в этом письме, а между тем  мы  теперь
такие друзья, что с глазу на глаз всегда называем друг друга по  именам;  но
она меня зовет не тем именем, которое мне дано при крещении, а тем,  которое
дали мне Вы. Когда она первый раз назвала меня "Эми", я ей вкратце  поведала
свою историю и сказала, что Вы меня всегда звали Крошкой Доррит  и  что  это
имя для меня лучше всех. С тех пор и она зовет меня так.
   Может быть, ее отец и мать еще не успели написать Вам о том, что у  нее
родился сын. Это произошло всего два дня назад, ровно через неделю после  их
приезда. Они не нарадуются на внука. Однако,  раз  уж  я  решила  ничего  не
скрывать, скажу Вам, что, по-моему, отношения с мистером Гоуэном  у  них  не
ладятся: как видно, его насмешливая манера обращения кажется им обидной  для
их родительской любви. Вчера при мне мистер Миглз вдруг переменился в  лице,
встал и вышел из комнаты, словно опасаясь, что иначе не удержится и выскажет
зятю всю правду в лицо.  А  между  тем  они  такие  добрые,  внимательные  и
разумные  родители,  что  мистеру  Гоуэну  не  следовало  бы  доставлять  им
огорчения. Не знаю, как он может быть таким черствым и нечутким.
   Я сейчас перечитала  все  написанное,  и  мне  сперва  показалось,  что
слишком уж о многом я берусь судить и толковать, и меня даже взяло сомнение,
стоит ли посылать это письмо. Но, пораздумав, я успокоилась -  Вы,  я  знаю,
сразу поймете, что  я  только  ради  Вас  старалась  быть  наблюдательной  и
подмечала (или думала, что подмечаю) то, что  считала  для  Вас  интересным.
Можете не сомневаться в моих словах.
   Теперь главное уже сказано, и осталось написать совсем немного.
   Мы все  здоровы,  а  Фанни  с  каждым  днем  совершенствуется  во  всех
отношениях. Вы даже вообразить не можете, какая она  добрая,  сколько  труда
кладет, чтобы и меня  усовершенствовать  немножко.  Есть  у  нее  поклонник,
который ездит за ней от самой Швейцарии - сперва в Венецию,  затем  сюда,  а
недавно он мне объявил по секрету, что  намерен  ездить  за  ней  решительно
повсюду. Мне было очень неловко выслушивать подобные  признания,  но  что  я
могла поделать? Я не знала, как отвечать, и в  конце  концов  сказала,  что,
по-моему, все это напрасно. Он не пара Фанни (этого я ему не говорила),  она
для него чересчур умна и бойка. Но он  твердил  свое.  У  меня,  разумеется,
никаких поклонников нет.
   Если у Вас хватит  терпения  дочитать  до  этого  места.  Вы,  пожалуй,
подумаете: "Не может быть, чтобы Крошка Доррит ничего не  рассказала  мне  о
своих путешествиях, так не пора ли ей начать рассказ?" Да, верно, пора,  но,
право же, я не знаю, как за это взяться. После Венеции мы столько  объездили
прекрасных городов (назвать хотя  бы  Геную  и  Флоренцию),  столько  видели
достопримечательностей, что у меня голова идет кругом, когда я  пытаюсь  все
припомнить. Но ведь обо всем этом Вы можете, рассказать гораздо больше меня,
зачем же мне докучать Вам своими рассказами и описаниями?
   Дорогой  мистер  Кленнэм,  прошлый  раз  я  не   побоялась   откровенно
признаться Вам в тех  странных  мыслях,  что  всегда  примешиваются  к  моим
дорожным впечатлениям, наберусь же смелости и теперь.  Вот  что  чаще  всего
происходит со мной, когда я раздумываю об этих древних городах:  не  то  мне
кажется самым удивительным, что они простояли здесь столько веков, а то, что
они существовали тогда, когда я и не знала об их существовании (кроме  разве
двух или трех), когда я вообще ничего почти не знала дальше  тюремных  стен.
Почему-то мне грустно от этой мысли, сама не понимаю почему. Когда мы в Пизе
ездили смотреть знаменитую падающую башню, был яркий солнечный день, небо  и
земля - казались такими молодыми по сравнению с древней башней и окружающими
постройками, а тень от башни манила такой прохладой!  Но  первая  моя  мысль
была не о том, как это красиво и любопытна;  первая  моя  мысль  была:  "Ах,
сколько же раз в то самое время, когда тень тюремной  стены  надвигалась  на
нашу комнату и со двора слышался унылый топот шагов, -  в  это  самое  время
здесь все было так же полно мирного очарования, как сейчас!"  Эта  мысль  не
давала мне покоя. Сердце мое переполнилось, и слезы хлынули из глаз,  как  я
ни старалась удержать их. И часто, очень часто появляется  у  меня  подобное
чувство.
   Знаете, с тех пор как  произошла  эта  перемена  в  нашей  судьбе,  мне
гораздо чаше стали сниться сны; но странно, что во сне я всегда вижу себя не
такой, как сейчас, а совсем, совсем юной.  Вы  можете  возразить,  что  я  и
сейчас не так уж стара. Да, но я не то хочу сказать. Во сне  я  всегда  вижу
себя совсем девочкой, такой, как я была, когда стала учиться шить. Часто мне
снится, что я опять хожу по тюремному двору, и вокруг меня знакомые лица,  и
даже не очень знакомые, которые не диво было бы и позабыть; а иногда я  вижу
себя за границей - в Швейцарии, во Франции, или в Италии - но  всегда  такою
же девочкой. Однажды мне приснилось, будто я вхожу к миссис Дженерал  в  том
заплатанном платьишке, в  котором  впервые  запомнилась  себе.  А  вот  сон,
повторявшийся много раз:  будто  мы  в  Венеции  и  у  нас  званый  обед  со
множеством гостей, а я сижу за столом в траурном платье,  которое  носила  с
восьми лет, когда умерла моя мать, и доносила до  того,  что  материя  стала
рассыпаться под иголкой. Сижу и с ужасом думаю о том, как  должны  удивиться
гости, что дочь такого богатого отца одета в лохмотья, и как рассердятся  на
меня папа, Фанни и Эдвард - ведь я выставила  их  на  позор,  раскрыв  перед
всеми то, что они так тщательно держали в секрете. Но от этих  мыслей  я  не
сделалась старше, и сидя за столом, тревожно подсчитываю,  во  что  обошелся
этот обед, и ломаю голову над тем, как нам покрыть такие расходы. Но ни разу
мне не снилась сама перемена в нашей судьбе; ни разу не снилось то  памятное
утро, когда Вы пришли ко мне с этой новостью; ни разу не  видала  я  во  сне
Вас.
   Дорогой мистер Кленнэм, может быть, я так много  думаю  о  Вас  -  и  о
других тоже - наяву, что за день успеваю передумать все  мысли.  Должна  Вам
сознаться, что я очень тоскую по родине - до того тоскую, что  порой,  когда
никто не видит, даже всплакну немножко. Я просто не могу больше  жить  вдали
от нее. У меня делается легче на душе,  когда  мы  хоть  на  несколько  миль
приближаемся к родной стороне, пусть даже я знаю, что это ненадолго. Так мне
дороги места, которые были свидетелями моей бедности и Вашей доброты ко мне.
Так дороги, так дороги!
   Бог ведает, когда Ваше бедное дитя снова  увидит  Англию.  Всем  у  нас
(кроме меня) очень нравится жить здесь, и о возвращении даже речи нет. Моему
дорогому отцу, может быть, придется будущей  весной  съездить  в  Лондон  по
делам, связанным с наследством, но едва ли он захочет взять меня с собой.
   Я стараюсь извлечь  пользу  из  уроков  миссис  Дженерал  и  льщу  себя
надеждой, что немного обтесалась под ее руководством. Теперь я уже  довольно
сносно могу объясняться на трудных языках, о которых говорила Вам в  прошлом
письме. Я тогда не подумала о том, что Вы и тот и другой  знаете;  но  потом
сообразила, и это помогло мне. Благослови Вас бог, дорогой  мистер  Кленнэм.
Не забывайте
   Вашу любящую и неизменно признательную
   Крошку Доррит.

   P. S. Главное, помните, что Минни Гоуэн заслуживает того,  чтобы  Вы  о
ней вспоминали с самыми лучшими чувствами. Она  поистине  достойна  любви  и
уважения. Прошлый раз я совсем позабыла о мистере Панксе. Прошу Вас, если Вы
его увидите, передайте ему сердечный привет от Вашей Крошки Доррит.  Он  был
очень добр к Крошке Д.".



 ГЛАВА XII, - в которой происходит важное совещание радетелей о благе        отечества

   Громкое имя Мердла с каждым днем все больше гремело в стране. Никто  не
слыхал, чтобы прославленный  Мердл  кому-нибудь  сделал  добро,  живому  или
мертвому; никто не знал за  ним  способности  хотя  бы  слабеньким  огоньком
осветить чей-нибудь путь в лабиринте долга и развлечения,  горя  и  радости,
труда и досуга, реальности  и  воображения  и  всех  бесчисленных  троп,  по
которым блуждают сыны Адамовы; ни у кого не было ни малейшего повода думать,
будто этот идол слеплен не из самой обыкновенной глины, внутри которой тлеет
самый простой фитиль, не давая развалиться этой  бренной  оболочке.  Но  все
знали (или, во всяком случае, были наслышаны) об его колоссальном богатстве;
и оттого раболепствовали перед ним с самоуничижением, куда более постыдным и
куда менее оправданным, чем у невежественного дикаря,  который  простирается
ниц перед ящерицей или деревянной чуркой, обожествляемой им в простоте души.
   А между тем у жрецов этого культа  был  перед  глазами  живой  укор  их
бесстыдству в лице самого мистера Мердла. Толпа поклонялась слепо -  хотя  и
знала, чему поклоняется, - но служители алтаря видели свой кумир чуть ли  не
каждый день. Они сидели у него за столом, а он сидел за столом у них.  И  за
его спиной им виделся призрак,  который,  казалось,  говорил:  Взгляните  на
этого человека - на его голову, глаза, манеры; вслушайтесь в его  речь,  его
голос; это ли  черты  божества,  чтимого  вами?  Вы  -  рычаги  Министерства
Волокиты, вы властвуете над  людьми.  Если  вы  перессоритесь  между  собой,
кажется, мир погибнет, ибо некому будет управлять им. В чем же ваша заслуга?
В безупречном ли знании  человеческой  натуры,  побуждающем  вас  принимать,
возвеличивать и прославлять этого человека? А если вы  способны  оценить  по
достоинству те черты, на которые я никогда не забываю указать  вам,  -  быть
может, ваша заслуга в безупречной честности? Эти щекотливые  вопросы  всегда
возникали там, где появлялся мистер Мердл; и по молчаливому  уговору  всегда
оставлялись без внимания.
   Покуда  миссис  Мердл  путешествовала   за   границей,   мистер   Мердл
по-прежнему держал  свой  дом  открытым  для  нескончаемого  потока  гостей.
Кое-кто из последних любезно взял на себя труд распоряжаться в  нем,  как  в
своем  собственном.  Какая-нибудь  очаровательная  светская  дама   говорила
приятельнице: "Давайте в будущий четверг отобедаем у нашего  милого  Мердла.
Кого бы нам пригласить?" И наш милый Мердл получал соответствующие указания;
а потом, отсидев обед во главе стола,  уныло  бродил  весь  вечер  из  одной
гостиной в другую,  обращая  на  себя  внимание  разве  только  своей  явной
неприкаянностью среди праздничной толпы гостей.
   Мажордом, этот жупел великого мужа, был так же суров,  как  всегда.  Он
надзирал  за  обеденной  церемонией  в  отсутствие  Бюста  ничуть  не  менее
бдительно, чем в присутствии Бюста;  и  его  взгляд  действовал  на  мистера
Мердла, как взгляд василиска *. Человек непреклонного нрава, он не  потерпел
бы, чтобы на столе оказалось на одну бутылку вина или на одну унцию  серебра
меньше, чем положено. Он не позволил бы дать обед,  не  соответствующий  его
рангу.  Накрывая  на  стол,  он  заботился  прежде   всего   о   собственном
достоинстве. Он не возражал, чтобы гости ели то, что подавалось на стол,  но
подавалось это исключительно для поддержания его престижа. Стоя у буфета, он
всем своим видом говорил; "Я принял на себя обязанность  созерцать  зрелище,
представляющееся сейчас  моему  взгляду,  а  менее  значительные  зрелища  я
замечать не намерен". Если он ощущал отсутствие за  столом  Бюста,  то  лишь
потому, что это некоторым образом нарушало его привычное  самочувствие,  как
всякий, хотя бы и временный непорядок. Точно так же он бы ощущал  отсутствие
на столе хрустальной вазы или драгоценного  серебряного  ведерка  для  льда,
отправленных временно на хранение в банк.
   Мистер Мердл давал  обед  для  Полипов.  Приглашен  был  лорд  Децимус,
приглашен был мистер Тит Полип, приглашен  был  любезный  молодой  Полип,  а
также вся парламентская камарилья Полипов, которая между сессиями разъезжала
по стране, славословя своего предводителя. От этого обеда многое  ожидалось.
Мистер Мердл должен был заключить с Полипами союз. Уже состоялись  кое-какие
переговоры деликатного свойства  между  ним  и  благородным  Децимусом  -  с
обходительным молодым Полипом в роли посредника, -  и  мистер  Мердл  обещал
Полипам положить на их чаши весов все свои немалые добродетели  и  все  свои
немалые капиталы.  Недоброжелатели  усматривали  тут  какие-то  махинации  -
должно быть исходя из того, что, если бы  с  помощью  махинаций  можно  было
заручиться поддержкой самого Дьявола, Полипы не преминули бы сделать  это  -
для блага отечества, разумеется для блага отечества.
   Миссис  Мердл  слала  своему  великолепному  супругу  -   который   для
непредубежденного ума олицетворял собою все британское купечество со  времен
Виттингтона * под слоем золота в три фута толщиной, - слала  своему  супругу
из Рима письмо за  письмом,  настаивая  на  срочной  необходимости  устроить
Эдмунда Спарклера. Миссис Мердл ставила вопрос так: теперь или никогда, -  и
намекала, что, если Эдмунд именно сейчас получит хорошее  место,  это  может
весьма благоприятно отразиться на его  будущей  судьбе.  Рассуждая  об  этом
важнейшем предмете, миссис Мердл не употребляла никаких  других  наклонений,
кроме повелительного, и никаких других времен, кроме настоящего. Под напором
столь энергично спрягаемых глаголов тягучая кровь мистера Мердла беспокойней
побежала по жилам, а руки беспокойней задвигались под длинными обшлагами.
   В таком состоянии беспокойства мистер Мердл пригласил к себе  мажордома
и, упорно разглядывая носки его башмаков  (взглянуть  в  грозный  лик  этого
величественного сфинкса у него недоставало мужества), выразил  свое  желание
дать  обед  для  избранного  общества,  не   слишком   многочисленного,   но
избранного. Мажордом милостиво согласился взять на себя заботу о том,  чтобы
зрелище, которое ему предстояло созерцать, стоило как можно  дороже;  и  вот
назначенный день наступил.
   Мистер Мердл стоял в одной из парадных комнат у камина и грел  спину  в
ожидании почетных  гостей.  Он  почти  никогда  не  разрешал  себе  подобной
вольности, если не был совсем один. В присутствии мажордома он бы ни за  что
не  осмелился  греться  у  камина.  Случись  сейчас  этому  наемному  тирану
заглянуть в дверь, его хозяин тотчас же ухватил бы сам  себя  за  руки,  как
полицейский вора, и стад бы прогуливаться перед камином взад  и  вперед  или
несмело блуждать по комнате среди раззолоченной  мебели.  Проказливые  тени,
игравшие в прятки по углам, выскакивая, когда  пламя  разгоралось,  и  снова
исчезая, как только оно опадало, были единственными свидетелями его скромных
утех: да и эти  свидетели  казались  ему  лишними,  судя  по  тому,  как  он
беспокойно озирался.
   Правая рука мистера Мердла была занята  вечерней  газетой,  а  вечерняя
газета была занята мистером Мердлом.  Его  необыкновенная  предприимчивость,
его несказанное богатство, его чудо-банк  составляли  сегодня  главную  пищу
вечерней газеты. Чудо-банк, им задуманный, им основанный и им возглавляемый,
был последним предприятием, которым мистер Мердл поразил мир. Но  такова  уж
была  природная  скромность  мистера  Мердла,  что  на   фоне   всех   своих
блистательных достижений он гораздо больше походил на человека,  у  которого
описали  имущест