себе, - сказал Кленнэм, - не далее как полчаса назад я то
же самое говорил заходившему  сюда  Панксу.  Мы  оба  сошлись  на  том,  что
увлечение спекуляциями -  одно  из  самых  опасных  и,  к  сожалению,  самых
распространенных в наше время безумств, чтобы не сказать пороков.
   - Панкс? - повторил Дойс, сдвинув шляпу на затылок  и  задумчиво  качая
головой. - Ага, ага! Он человек осмотрительный.
   - Очень осмотрительный, - подтвердил Артур. -  Можно  сказать,  образец
осмотрительности.
   Оба, видимо, были очень довольны осмотрительностью мистера Панкса, хотя
из содержания их беседы не явствовало, почему.
   - А теперь, уважаемый мой компаньон, - сказал Дэниел, взглянув на часы,
- время не ждет, и экипаж уже готов к отъезду,  а  потому  еще  одно  только
слово на прощанье. У меня есть к вам просьба.
   - Охотно все исполню, с одной оговоркой, - поспешил  добавить  Кленнэм,
увидя по лицу собеседника, что оговорка вполне своевременна.  -  Не  просите
меня оставить хлопоты по делу о вашем изобретении.
   - А я именно это и хотел сделать, вы угадали, - сказал Дойс.
   - Тогда я вам скажу: нет. Нет, нет  и  нет.  Раз  уж  я  начал,  то  не
отступлюсь до тех пор, пока не получу какого-нибудь  вразумительного  ответа
или хотя бы объяснения в официальном порядке.
   - Ничего у вас не выйдет, - возразил Дойс, качая головой.  -  Попомните
мое слово, ничего не выйдет.
   - Все равно, нужно пытаться, - сказал Кленнэм. - Попытка не пытка.
   - Как сказать, - отозвался Дойс, кладя ему руку на  плечо.  -  Мне  эти
попытки дорого обошлись, мой друг. Они  меня  состарили,  извели,  вымотали,
обескуражили. Когда не видишь конца  несправедливостям,  которые  приходится
терпеть, характер от этого не улучшается. Мне кажется, кстати, что и на  вас
уже оказали свое действие чиновничьи увертки и проволочки; у вас  утомленный
вид.
   - К тому есть личные причины, - сказал Кленнэм. - Чиновники тут ни  при
чем. Они еще не успели умерить меня.
   - Так вы не хотите исполнить мою просьбу?
   - Ни в коем случае, - отвечал Кленнэм. - Стыдно было бы мне так  быстро
бежать  с  поля  битвы,  когда  человек   старше   меня   и   более   кровно
заинтересованный мужественно сражался столько лет.
   Видя, что его не переубедишь, Дэниел Дойс сердечно  пожал  ему  руку  и
вместе с ним спустился вниз, бросив прощальный взгляд на станки и машины. Он
направлялся в Саутгемптон, где должен был присоединиться к своим попутчикам,
и  у  ворот  стояла  дорожная  карета,  полностью   оснащенная   для   этого
путешествия. Вокруг толпились рабочие, вышедшие  пожелать  счастливого  пути
своему хозяину, которым они явно гордились. "В добрый час,  мистер  Дойс!  -
крикнул один из них. - Куда бы вы ни заехали, везде сразу разберут,  что  за
человек им попался: и машину-то знает, и его машина знает, и до дела охоч, и
на все руки мастер, и уж если это  не  настоящий  человек,  так  где  его  и
искать, настоящего-то!" Эта речь, произнесенная  хриплым  баском  из  задних
рядов, была встречена троекратным "ура", и  оратор,  за  которым  прежде  не
знали подобных талантов, прославился на всю жизнь. Не успело последнее "ура"
отгреметь, как Дэниел растроганно воскликнул: "Прощайте, друзья!"  И  карета
исчезла с такой быстротой, словно сотрясение воздуха выдуло ее  из  Подворья
Кровоточащего Сердца.
   Мистер  Баптист,  как  лицо,  облеченное  доверием  (за  которое   этот
маленький человечек умел быть благодарным), тоже был среди рабочих и  вместе
со всеми  кричал  "ура"  в  меру  своих  скромных  способностей  иностранца.
Известно, что нет на земле людей, которые бы так умели  кричать  "ура",  как
англичане, когда они всерьез возьмутся за дело; дружный  хор  многих  глоток
воодушевляет и сплачивает их, точно голос всех предков, начиная от  Альфреда
Саксонца  *,  точно  шелест  исторических  боевых  знамен.  Мистер  Баптист,
подхваченный этим могучим вихрем, долго не мог отдышаться и прийти  в  себя,
даже когда Кленнэм позвал его наверх прибрать книги и бумаги.
   Артур стоял за своей конторкой, задумчиво глядя  в  освещенное  солнцем
окно, и на душе у него было грустно, как всегда бывает после  проводов;  эта
грусть, это щемящее чувство пустоты, сопровождающее  любую  разлуку,  словно
служит предвестием той Великой Разлуки, тень которой нависает над каждым  из
нас. Вскоре, однако, его праздно  блуждавшие  мысли  вернулись  к  предмету,
который больше всего занимал их последнее время,  и  он  в  сотый  раз  стал
перебирать  в  памяти  все  подробности  того  вечера,  когда  он  у  матери
встретился с Бландуа. Снова этот загадочный человек обгонял  его  на  кривой
темной улочке, снова Артур следовал за ним и терял его из  виду,  неожиданно
находил во дворе материнского дома и  вместе  с  ним  дожидался  у  запертых
дверей.

   Кто там шагает в поздний час? Кавалер де да Мажолэн.
   Кто там шагает в поздний час? Нет его веселей.

   Не первый раз вспоминался ему  этот  куплет  детской  песенки,  который
тогда напевал незнакомец; но, поглощенный своими думами, он не заметил,  что
повторил его вслух - и потому вздрогнул от неожиданности, когда чей-то голос
пропел следующий куплет:

   Придворных рыцарей краса Кавалер де ла Мажолэн,
   Придворных рыцарей краса, Нет его веселей!

   Это  Кавалетто,  думая,  что  он  остановился,  не  зная,  как  дальше,
услужливо подсказал ему слова и напев.
   - А, вы знаете эту песенку, Кавалетто!
   - Per Bacco! {Черт подери (итал.).} Еще бы, сэр! Кто же ее не знает  во
Франции! Я сотню раз слышал, как ребятишки поют ее  за  игрой.  В  последний
раз, когда ее привелось мне слышать,  -  добавил  мистер  Баптист,  который,
вспоминая о родине, всегда начинал строить фразы по образцу родной  речи,  -
ее пел нежный, детский голосок.  Такой  милый,  совсем  ангельский  голосок.
Altro!
   - В последний раз, когда мне привелось ее слышать, - сказал Кленнэм,  -
ее пел голос, в котором ничего ангельского не было. Скорей  наоборот.  -  Он
сказал Это больше для себя, чем для собеседника, и так же для себя  повторил
сказанные тогда незнакомцем слова: "Громы и молнии, сэр,  нетерпение  -  мое
природное свойство!"
   - Ай! - вскричал Кавалетто, ошеломленный, и вся краска  сбежала  с  его
лица.
   - Что с вами?
   - Сэр, знаете ли вы, где я последний раз слышал эту песенку?
   С живостью, свойственной ему от природы, он  пальцами  стянул  глаза  к
переносице, очертил в воздухе большой  крючковатый  нос,  растрепал  волосы,
надул  верхнюю  губу,  изображая  густые  усы,  и  закинул  на  плечо   полу
воображаемого плаща.  Разыгрывая  эту  пантомиму  с  быстротой,  недоступной
представлению тех, кому не случалось наблюдать итальянских крестьян, он  еще
ухитрился изобразить на своем лице странную и зловещую улыбку. Но  мгновение
спустя  он  уже  опять  был  самим  собой  и  растерянно  глядел  на  своего
покровителя.
   - Ради всего святого, что это должно означать? - спросил Кленнэм. -  Вы
знаете человека по фамилии Бландуа?
   - Нет! - сказал мистер Баптист, энергично тряся головой.
   - Но вы только что изображали кого-то, кто вместе  с  нами  слушал  эту
песенку, не так ли?
   - Да! - сказал мистер Баптист, столь же энергично кивая головой.
   - Так разве этого человека звали не Бландуа?
   - Нет! - сказал мистер Баптист. - Altro, altro,  altor!  -  К  движению
головы он присоединил  движение  указательного  пальца,  и  то  еще  протест
казался ему недостаточно выразительным.
   - Погодите! - воскликнул Кленнэм  и,  достав  афишку,  разложил  ее  на
конторке. - Он это или не он? Вы поймете, если я прочитаю вам вслух?
   - Пойму, пойму. Все пойму.
   - Но вы и глазами следите тоже. Подите сюда и смотрите, что я читаю.
   Мистер Баптист стал подле Артура и, быстро водя глазами по строчкам,  с
нетерпением выслушал все от начала до конца, после чего с  силой  прихлопнул
афишку обеими ладонями, точно хотел раздавить какое-то  ядовитое  насекомое,
и, повернувшись к Артуру, крикнул:
   - Он! Он самый!
   - Кавалетто! - с большим волнением сказал Кленнэм. - Вы не знаете,  как
это для меня важно! Скажите, где вы повстречались с этим человеком?
   Мистер Баптист, явно смущенный вопросом, медленно снял руки  с  афишки,
попятился на несколько шагов, сделал вид, будто стряхивает с  рук  пыль,  и,
наконец, через силу ответил:
   - A Marsiglia - в Марселе.
   - Что он делал там?
   - Сидел в тюрьме. Он - altro! -  Мистер  Баптист  снова  приблизился  и
договорил шепотом: - Он убийца!
   Кленнэм отшатнулся, как от удара - слишком страшным было  это  слово  в
применении к человеку, с которым имела дела его мать. А Кавалетто между  тем
упал на одно колено и, отчаянно жестикулируя, умолял,  чтобы  ему  позволили
объяснить, каким образом он очутился в такой чудовищной компании.
   Он чистосердечно рассказал Кленнэму о том, как он угодил  в  тюрьму  за
контрабандные делишки, но, выйдя на волю, твердо решил больше ничем подобным
не заниматься. Как однажды в харчевне "Утренняя Заря", в  городе  Шалоне  на
Соне, он был среди ночи  разбужен  человеком,  который  оказался  тем  самым
убийцей, его сотоварищем по марсельской тюрьме; как  этот  убийца  предложил
ему продолжать путь вместе; как  ужас  и  отвращение  заставили  его  тайком
убежать из харчевни на рассвете и как с  той  поры  он  живет  в  постоянном
страхе, что убийца разыщет его и опять станет навязывать ему свою дружбу.  В
течение всего рассказа он с особенным выражением упирал на  слово  "убийца",
каждый раз заставляя Кленнэма содрогаться; а дойдя до конца, вдруг  вскочил,
вцепился снова в печатный листок с горячностью, которая  у  любого  уроженца
северных  широт  служила  бы  несомненным  признаком  умопомешательства,   и
завопил: "Это он! Это он, убийца!"
   В своем неистовстве он чуть было не позабыл, что  не  так  давно  видел
убийцу в Лондоне. Кленнэм ухватился за это сообщение в надежде,  что,  может
быть, встреча про изошла после того вечера, когда Бландуа,  или  Ланье,  или
Риго приходил к его матери; но точность, с которой Кавалетто припомнил время
и место, не оставляла простора для сомнений: случилось это раньше.
   - Послушайте, -  с  глубочайшей  серьезностью  сказал  Артур.  -  Здесь
написано, что этот человек пропал без вести.
   - Тем лучше! - воскликнул Кавалетто, набожно возводя глаза  к  небу.  -
Слава пресвятой деве! Проклятый убийца!
   - Не так уж это хорошо, - возразил Артур, - потому что я не буду  знать
покоя, пока не раскроется тайна его исчезновения.
   - Тысяча извинений, благодетель мой! Это совсем меняет дело.
   - Вот что, Кавалетто, - сказал Кленнэм, взяв  его  за  плечо  и  слегка
повернув к себе, так, чтобы их взгляды встретились. - Я  знаю,  что  вы  мне
благодарны всем своим добрым сердцем за то  немногое,  что  я  мог  для  вас
сделать.
   - Клянусь в этом! - вскричал Кавалетто.
   - Не нужно. Так вот, если бы вам  удалось  найти  этого  человека,  или
узнать, что с ним сталось, или вообще добыть какие-нибудь сведения о нем, вы
бы мне оказали неоценимую услугу, за которую я был бы вам так же благодарен,
как вы мне, причем с большим основанием.
   - Я не знаю, где его искать, - воскликнул маленький итальянец, с  жаром
целуя  руку  Кленнэма.  -  Не  знаю,  с  чего  начинать.   Не   знаю,   кого
расспрашивать. Но все это пустяки. Не будем унывать! Сейчас же за дело!
   - Только помните, Кавалетто, никому ни слова.
   - Altro! - вскричал Кавалетто - и был таков.


   ГЛАВА XXIII - Миссис Эффери даст  условное  обещание  касательно  своих
снов

   Нелегкий день выдался для младшего компаньона  фирмы  Кленнэм  и  Дойс.
Даже оставшись один, он  не  мог  позабыть  выразительные  жесты  и  гримасы
мистера Баптиста,  иначе  Джованни-Батиста  Кавалетто,  и  как  ни  старался
сосредоточиться на делах фирмы - мысли его упорно  возвращались  к  тому  же
мучительному  вопросу.  Вообразите  себе  преступника,   осужденного   вечно
качаться в лодке, прикованной на середине  реки,  над  тем  местом,  где  он
утопил свою жертву; волны бегут и бегут мимо, а перед ним все  время  маячит
на дне неподвижное тело и лишь слегка изменяет  свои  жуткие  очертания,  то
растягиваясь, то съеживаясь  под  рябью  воды.  Так  и  Артур  в  водовороте
сменявших друг друга дум и забот все время видел один  зловещий,  навязчивый
образ, и не мог уйти от него, как ни старался.
   Он теперь был уверен, что Бландуа (или как там его на самом деле звали)
не просто негодяй, а нечто похуже, и эта мысль  положительно  угнетала  его.
Если бы даже завтра тайна  загадочного  исчезновения  разъяснилась,  это  не
могло изменить того факта, что  его  мать  поддерживала  отношения  с  таким
человеком. Пусть никто, кроме него, не знает об этих отношениях и о том, что
мать почему-то слушалась и боялась своего странного гостя; но как ему самому
отделить то, что он знал, от своих старых опасений,  как  поверить,  что  за
этими отношениями не крылось ничего дурного?
   Она решительно не желала вступать ни в какие  объяснения,  и,  зная  ее
непреклонный характер, он мог только сокрушаться о своем бессилии. Это  было
похоже на ночной кошмар: чувствовать, что над матерью  и  над  памятью  отца
нависла угроза разоблачения и позора, и словно  упираться  в  глухую  стену,
которая преграждает ему путь и мешает прийти к ним на помощь. Он вернулся на
родину, имея перед собой твердую цель,  о  которой  с  тех  пор  никогда  не
забывал; и вот сейчас, когда осуществить эту цель было особенно  важно,  все
разбивалось о непоколебимое упорство его матери. Его воля, энергия,  деньги,
кредит, все доступные ему  средства  оказывались  бесполезны.  Обладай  она,
подобно  сказочному  чудовищу,  властью  обращать  в  камень  каждого,   кто
осмелится на нее посмотреть, она не могла бы парализовать  его  больше,  чем
теперь, когда в полутьме мрачной комнаты устремляла  на  него  свой  суровый
взгляд - так по крайней мере казалось ему в его душевном смятении.
   Но рассказ Кавалетто, пролив новый зловещий свет на все, пробудил его к
действию. Убежденный в правоте своей цели,  подгоняемый  ощущением  грозящей
опасности, он решил, если мать и дальше будет упорствовать, попытать счастья
с Эффери. Может быть, удастся заставить ее разговориться и приподнять завесу
тайны, окутавшей дом, и это поможет ему  выйти  из  состояния  столбняка,  с
каждым часом становящегося мучительней. Таков был итог  целого  дня  тяжелых
раздумий, и таково было решение, исполнять которое он отправился  на  исходе
этого дня.
   Первая неудача ожидала его, как только он подошел к  дому:  дверь  дома
оказалась открытой, и на крыльце стоял мистер Флинтвинч, попыхивая  трубкой.
Если бы судьба благоприятствовала его планам, дверь по обыкновению  была  бы
заперта,  и  отворить  вышла  бы  миссис   Эффери.   Но   судьба   явно   не
благоприятствовала, и потому дверь против обыкновения оказалась открытой,  а
на крыльце стоял мистер Флинтвинч, попыхивая трубкой.
   - Добрый вечер, - сказал Артур.
   - Добрый вечер, - отозвался мистер Флинтвинч.
   Дым  выходил  изо  рта  мистера  Флинтвинча  кривой  струйкой,   словно
пропутешествовал по всей его  скособоченной  фигуре,  прежде  чем  вырваться
наружу и смешаться с дымом кривых труб и туманом,  клубившимся  над  кривыми
излучинами реки.
   - Какие новости? - спросил Артур.
   - Никаких новостей, - отвечал Иеремия.
   - Я имею в виду иностранца, - пояснил Артур.
   - И я имею в виду иностранца, - сказал Иеремия.
   Скривленная набок голова и концы галстука, торчавшие  под  самым  ухом,
придавали  ему  такой  зловещий  вид,  что  у  Кленнэма  не  в  первый   раз
шевельнулась мысль: уж не Флинтвинч ли покончил с  Бландуа,  сведя  какие-то
старые счеты? Уж не его ли тайна оберегалась здесь, не его  ли  благополучие
было под угрозой? Малорослый и скрюченный, он едва ли обладал большой силой;
но при этом был крепок, как старый дуб, и хитер, как сорока.  Такому  ничего
не стоило при желании разделаться с врагом, даже если враг был много  моложе
и сильнее; он мог, зайдя сзади, нанести роковой удар, и никто в этой  глуши,
в ночной час не помешал бы ему это сделать.
   Покуда все эти мысли проносились у Кленнэма в голове, не  затемняя  той
главной, которая его никогда не покидала,  мистер  Флинтвинч  курил,  закрыв
один глаз, а другим поглядывая на стену противоположного дома, и при этом  у
него было такое зверское выражение лица, словно он не наслаждался  курением,
а силился перегрызть мундштук трубки. Но на  самом  деле  он  наслаждался  -
по-своему.
   - Следующий раз вы легко сможете нарисовать мой портрет, Артур, -  сухо
заметил мистер Флинтвинч, наклоняясь, чтобы выколотить из трубки пепел.
   Артур смутился и попросил извинить его,  если  он  чересчур  пристально
смотрел на мистера Флинтвинча.
   - Я до того взволнован всей этой историей, - сказал он,  -  что  просто
себя не помню.
   - Хм! А собственно говоря, - сказал мистер Флинтвинч невозмутимо, - что
вам-то за дело до этого?
   - Мне?
   - Вам, - ответил мистер  Флинтвинч  так  коротко  и  отрывисто,  словно
принадлежал к собачьей породе и цапнул Артура за руку.
   - А эти объявления, расклеенные на всех углах? А то, что  имя  и  адрес
моей матери связывается со столь подозрительным происшествием - это все  для
меня ничего не значит, по-вашему!
   - Не вижу, - возразил мистер Флинтвинч, принимаясь скрести свою колючую
щеку, - не вижу, почему это должно для вас значить особенно много. Но я вижу
другое, Артур, - он поднял глаза, - я вижу свет в окнах у вашей матери.
   - Что же из этого?
   - А то, сэр, - отвечал Иеремия, ввинчиваясь в него,  -  что  при  свете
думать виднее; вот я и думаю, что если по пословице не стоит трогать  спящую
собаку, то и ловить бежавшую собаку, пожалуй, тоже не стоит.  Пусть  бегает.
Придет время, сама объявится.
   С последней сентенцией мистер Флинтвич повернулся на каблуках и вошел в
темные сени. Кленнэм, следуя  за  ним  взглядом,  видел,  как  он  прошел  в
маленькую комнатку направо от двери, долго чиркал там спичками  и,  наконец,
засветил тусклую лампу, висевшую на стене. И все что время  Кленнэм  рисовал
себе - верней, чья-то невидимая рука словно  бы  рисовала  ему  -  различные
способы, которыми мистер Флинтвинч мог совершить свое черное дело  и  скрыть
потом следы под покровом царившего вокруг мрака.
   - Ну, сэр, - нетерпеливо сказал Иеремия, - что  же  вы  не  подниметесь
наверх?
   - Матушка одна, я полагаю?
   - Нет, не одна, - сказал мистер Флинтвинч.  -  У  нее  мистер  Кэсби  с
дочерью. Я тут курил, когда они пришли, и остался, чтобы докурить трубку.
   Вторая неудача. Артур отметил это про себя, но вслух ничего не сказал и
пошел наверх, в комнату матери, где мистер Кэсби и Флора только что  кончили
пить чай и кушать горячие гренки  с  маринованными  анчоусами.  Следы  этого
пиршества еще видны были на столе и на раскрасневшейся  от  огня  физиономии
Эффери,  которая,  стоя  с  длинной  вилкой   в   руке,   напоминала   собой
аллегорическую фигуру, только, в  отличие  от  большинства  подобных  фигур,
смысл аллегории был здесь совершенно понятен.
   Шляпка   и   шаль   Флоры,   аккуратно    разложенные    на    кровати,
свидетельствовали о ее  намерении  не  торопиться  с  уходом.  Мистер  Кэсби
благодушествовал в кресле у камина, выпуклости его лба блестели,  как  будто
сквозь патриарший череп просачивалось масло гренков, а лицо было  кирпичного
цвета, словно патриаршие щеки окрасились маринадом. Видя по всему, что визит
угрожает затянуться, Артур решил не откладывать разговора с матерью.
   Так как миссис Кленнэм никогда не покидала своей комнаты, в  доме  было
заведено, что, если кто-нибудь желал поговорить с нею с глазу  на  глаз,  он
подкатывал ее кресло к стоявшему у стены бюро и поворачивал спинкой ко  всем
остальным, а сам садился рядом на табурет, нарочно  поставленный  здесь  для
такого случая. Гости миссис Кленнэм привыкли и не  удивлялись,  е