оценить все особенности моего существования. Не буду вам навязывать  учение,
которым я руководствуюсь в жизни, - она взглянула на стопку книг  в  твердых
пожелтевших переплетах, высившуюся перед  нею  на  столике,  -  у  вас  своя
дорога, и ошибки ваши падут  на  вашу  голову;  скажу  лишь,  что  путь  мне
указывают кормчие, испытанные надежные кормчие,  с  которыми  я  никогда  не
потерплю - не  могу  потерпеть  кораблекрушение;  и  что  я  слишком  сурово
наказана за свои грехи, чтобы пренебрегать напоминанием, заключенным в  этих
двух буквах.
   Любопытно было ее стремление при каждом удобном случае вступать в  спор
с каким-то невидимым  противником.  Быть  может  -  с  собственным  разумом,
пытавшимся бунтовать против самообмана.
   - Если бы я забыла  заблуждения  тех  дней,  когда  я  была  здорова  и
свободна, я могла бы роптать на жизнь, которую обречена вести теперь, - но я
не ропщу, и никогда не роптала. Если б я забыла, что наш грешный мир создан,
чтобы служить юдолью скорби, лишений и тяжких мук для  существ,  сотворенных
из праха земного, я могла бы сожалеть об утраченных мирских радостях. Но мне
чужды такие сожаления. Если бы я не знала, что все мы, люди, взысканы (и  по
заслугам) божьим гневом, который должен быть утолен и  против  которого  все
наши попытки бессильны, я могла  бы  сетовать  на  несправедливость  судьбы,
столь суровой ко мне и снисходительной к другим.  Я  же  полагаю,  что  небо
явило мне величайшую милость и  благодеяние,  избрав  меня  для  той  жизни,
которую я здесь веду, для тех жертв, которыми я здесь  искупаю  свои  грехи,
для тех раздумий, которым мне здесь ничто не мешает предаваться.  В  этом  -
смысл моих страданий для меня. Вот почему я ничего не  забыла  и  ничего  не
хочу забывать. Вот почему я не жалуюсь  на  свою  участь  и  утверждаю,  что
многие и многие могли бы ей позавидовать.
   С этими словами она протянула руку к часам, взяла их и переложила на то
место, которое они постоянно занимали на ее столике; и еще  несколько  минут
сидела, не отнимая руки и глядя на них твердым взглядом, в  котором  отчасти
даже чувствовался вызов.
   Мистер Бландуа выслушал ее  речь  с  неослабным  вниманием,  все  время
пристально на нее глядя и в задумчивости поглаживая обеими руками свои  усы.
Мистер Флинтвинч то и дело  проявлял  признаки  некоторого  беспокойства  и,
наконец, вмешался в разговор.
   - Ну, ну, ну, - сказал он. - Все это ясно и понятно, миссис Кленнэм,  и
вы  изложили  это  с  большим  воодушевлением,  как  и   подобает   верующей
христианке. Но мистер Бландуа, думается мне, не из породы ревнителей веры.
   -  Ошибаетесь,  сэр!  -  воскликнул  названный  джентльмен,  прищелкнув
пальцами. - Прошу прощения! Напротив, это - одно из моих природных  свойств.
Я чувствителен, пылок, совестлив и одарен  воображением.  А  чувствительный,
пылкий, совестливый и одаренный воображением человек должен  быть  верующим,
иначе грош ему цена.
   Судя по тени, скользнувшей по лицу мистера Флинтвинча, у него мелькнула
мысль, что гость, пожалуй, большей цены и не заслуживает - особенно когда он
увидел, как тот поднялся  с  кресла  и  в  картинной  позе  склонился  перед
хозяйкой дома (для этого человека, как и для всех ему подобных,  характерным
было отсутствие чувства меры: нет-нет, да и переиграет свою роль).
   - Я несколько увлеклась разговором о себе и о  своих  немощах,  сэр,  -
сказала миссис Кленнэм, - и вы вправе увидеть тут эгоизм больной  старухи  -
хотя если бы не ваш случайный намек, этого бы  не  произошло.  Вы  были  так
добры, что навестили меня; будьте же добры и далее, не поставьте мне в  вину
мою  слабость.  Нет,  нет,  пожалуйста,  без  комплиментов.  (Она  правильно
отгадала его намерение.) Мистер Флинтвинч сочтет за честь оказать вам  любую
услугу, и надеюсь, пребывание в Лондоне будет благоприятно для ваших дел.
   Мистер Бландуа поблагодарил, целуя кончики своих пальцев, и  направился
к выходу. У самых дверей он остановился  и  с  неожиданным  интересом  обвел
глазами комнату.
   - Какая прекрасная старинная комната! - сказал он. -  Я  был  настолько
поглощен приятной беседой, что ничего не замечал вокруг себя.  Но  теперь  я
вижу, что тут у вас - настоящая старина.
   - В этом доме все - настоящая старина, - откликнулась миссис Кленнэм со
своей ледяной усмешкой. - Дом простой, без претензий, но очень старинный.
   - Клянусь небом! - вскричал гость. - Если бы мистеру Флинтвинчу  угодно
было показать мне  и  остальные  комнаты,  он  бы  меня  весьма  разодолжил.
Старинные дома - моя слабость. У меня много слабостей, но  эта  едва  ли  не
самая большая. Обожаю все романтическое и очень живо интересуюсь им во  всех
областях жизни! Меня самого находят романтической личностью. Тут нет  особой
заслуги - у меня, несомненно, найдутся более ценные качества. - но, пожалуй,
во мне и в самом деле есть что-то романтическое. Совпадение  -  хотя,  может
быть, и не случайное.
   - Предупреждаю вас, мистер Бландуа, в  комнатах  очень  много  грязи  и
очень мало чего-нибудь еще, - сказал Иеремия, взяв свою свечу. -  Ничего  вы
там не увидите.
   Но мистер Бландуа только рассмеялся, дружески  хлопнув  его  по  спине;
после чего еще раз, целуя кончики своих пальцев, поклонился миссис Кленнэм и
вместе со своим провожатым вышел из комнаты.
   -  Наверх  вы,  верно,  не  захотите  подниматься?  -  сказал  Иеремия,
остановившись на площадке лестницы.
   - Напротив, мистер Флинтвинч, если это не  затруднительно  для  вас,  я
буду в восторге.
   Пришлось мистеру Флинтвднчу ползти вверх по лестнице, а мистер  Бландуа
следовал за ним. Так они добрались до просторной мансарды, где Артур  провел
первую ночь после возвращения домой.
   - Вот извольте, мистер Бландуа! -  сказал  Иеремия,  отворяя  дверь.  -
может, по-вашему, и стоило лезть на чердак, чтобы  любоваться  этим.  Я,  по
правде сказать, думаю иначе.
   Но  мистер  Бландуа  выразил  свое  полное  восхищение  и  не   пожелал
спускаться вниз, пока они не обошли все чердачные помещения и  переходы.  За
это  время  мистер  Флинтвинч  успел  убедиться,  что  гость  и  не   думает
осматривать  комнаты,  ограничиваясь  лишь  беглым  взглядом  с  порога   по
сторонам, но зато усиленно  рассматривает  его,  мистера  Флинтвинча.  Желая
проверить это обстоятельство, Иеремия внезапно обернулся  назад,  когда  они
уже шли по лестнице вниз - и точно:  взгляды  их  встретились,  и  в  то  же
мгновение (уже не в первый раз с тех пор, как они вышли из комнаты  больной)
усы и нос гостя пришли в движение, и дьявольская гримаса  беззвучного  смеха
обезобразила его черты.
   Будучи значительно меньше гостя ростом,  мистер  Флинтвинч  всякий  раз
оказывался в неприятном положении человека, на которого смотрят сверху вниз;
на лестнице это еще  усугублялось  тем,  что  он  шел  первым  и  все  время
находился на две-три ступеньки ниже своего спутника.  Поэтому  он  решил  не
оглядываться больше до тех пор, пока они  не  спустятся  с  лестницы  и  это
дополнительное неравенство не исчезнет. Но когда, войдя в комнату  покойного
мистера Кленнэма, он снова круто  повернулся  и  очутился  лицом  к  лицу  с
гостем, его встретил все тот же насмешливый взгляд.
   - Этот старый дом - просто прелесть, - улыбнулся мистер  Бландуа.  -  В
нем  все  так  таинственно.  Вы  никогда  не  слышите   здесь   каких-нибудь
необъяснимых звуков?
   - Звуков? - переспросил мистер Флинтвинч. - Нет.
   - И черти вам никогда не являются?
   - Нет, - повторил мистер Флинтвинч,  мрачно  скособочившись  в  сторону
вопрошавшего. - Во всяком случае, под своим именем и в своем обличье - нет.
   - Ха-ха! А это  что  -  портрет?  -  Смотрел  он,  однако,  на  мистера
Флинтвинча, как будто тот именно и был портрет.
   - Портрет, сэр, как вы сами видите.
   - А можно узнать чей, мистер Флинтвинч?
   - Покойного мистера Кленнэма. Ее мужа.
   - И должно быть, прежнего  владельца  замечательных  часов?  -  спросил
гость.
   Мистер Флинтвинч, поворотившийся  было  к  портрету,  снова  извернулся
кругом - и снова встретил все тот же взгляд и улыбку.
   - Да, мистер Бландуа, - колко ответил он. - Это были его часы, они  ему
достались от дяди, а дяде - бог весть  от  кого,  и  это  все,  что  я  могу
сообщить об их родословной.
   - Весьма энергичный характер у нашей  больной,  не  правда  ли,  мистер
Флинтвинч?
   - Да, сэр, - сказал Иеремия, опять извернувшись лицом к гостю,  что  он
проделывал несколько раз в течение разговора, напоминая собой винт,  который
никак не удается ввинтить куда следует; ибо поймать мистера Бландуа врасплох
оказывалось решительно невозможно и ему  всякий  раз  приходилось  отступать
назад. - Это необыкновенная женщина. Редкое мужество - редкая сила души.
   - Я полагаю, они были очень счастливы? - заметил Бландуа.
   - Кто? - спросил мистер Флинтвинч, делая очередную попытку ввинтиться в
нужное место.
   Мистер Бландуа ткнул правым  указательным  пальцем  в  сторону  комнаты
больной,  а  левым  указательным  пальцем  -  в  сторону   портрета,   затем
подбоченился, широко расставил ноги и улыбнулся мистеру Флинтвинчу,  опустив
нос и приподняв усы.
   - Как большинство  супружеских  пар,  надо  думать,  -  отвечал  мистер
Флинтвинч. - Ручаться не могу. Не знаю. В каждой семье есть свои тайны.
   - Тайны! - живо подхватил мистер Бландуа. - Повторите-ка, милейший, что
вы сказали.
   - Я сказал, - отвечал мистер Флинтвинч, чуть  подавшись  назад,  потому
что гость вдруг так выпятил грудь, что мистер Флинтвинч едва не уперся в нее
носом. - Я сказал, что в каждой семье есть свои тайны.
   - Есть, милейший, есть! - воскликнул Бландуа. схватив его  за  плечи  и
раскачивая взад и вперед. - Ха-ха! Вы правы. В каждой семье они есть! Тайны!
Клянусь небом! И в некоторые  семейные  тайны  замешан  сам  дьявол,  мистер
Флинтвинч! - Он дружески  похлопал  мистера  Флинтвинча  по  плечам,  словно
восхищаясь остроумием  отпущенной  им  шутки,  потом  вскинул  руки  кверху,
откинул голову назад, переплел  пальцы  на  затылке  и  разразился  громовым
хохотом. Новый оборот винта не  принес  мистеру  Флинтвинчу  успеха.  Мистер
Бландуа хохотал до тех пор, пока не улегся его приступ веселости. - Дайте-ка
мне на миг свечу, - сказал он, успокоившись наконец. - Поглядим  на  супруга
этой необыкновенной женщины поближе. Ага! - Он поднял свечу  к  портрету.  -
Тоже, видно, недюжинной силы характер, хотя несколько в ином роде. Почтенный
джентльмен как будто говорит - как это, а?  -  Не  Забывай!  Не  правда  ли,
мистер Флинтвинч? Клянусь небом, сэр, мне кажется, я слышу эти слова!
   Он вернул свечу мистеру Флинтвинчу, не упустив случая снова  пристально
на него поглядеть, и небрежной походкой направился вместе с ним в  сени,  не
переставая восхищаться  старинной  прелестью  дома  и  твердя,  что  получил
удовольствие, от которого не отказался бы и за сто фунтов.
   С этой неожиданной развязностью тона  изменилось  и  поведение  мистера
Бландуа; он стал грубее, резче,  в  нем  появилось  нахальство  и  дерзость,
которых  прежде  не  было;  мистер  Флинтвинч  замечал  все  это,   но   его
пергаментная физиономия, не подверженная никаким переменам,  сохраняла  свое
обычное бесстрастие.  Могло  разве  показаться,  что  он  чуть-чуть  лишнего
повисел в петле, прежде чем дружеская рука перерезала веревку;  в  остальном
же он оставался таким, как всегда, невозмутимым и хладнокровным. Осмотр дома
закончился в маленькой комнатке, смежной с сенями. Здесь они остановились, и
мистер Флинтвинч посмотрел на мистера Бландуа.
   - Очень рад. что вы получили удовольствие, сэр, - спокойно заметил  он.
- Признаюсь, никак не ожидал. Вы даже словно бы повеселели.
   - Мало сказать, повеселел,  -  ответил  Бландуа.  -  Честное  слово,  я
отдохнул и набрался свежих сил. Скажите,  мистер  Флинтвинч,  у  вас  бывают
предчувствия?
   - Не знаю, что вы под этим подразумеваете, сэр, - был ответ.
   - Предчувствие, это когда вам  смутно  кажется,  что  должно  произойти
нечто - в данном случае нечто приятное.
   - Пока что мне ничего такого не кажется,  -  отвечал  мистер  Флинтвинч
самым серьезным тоном. - Если начнет казаться, я вам сообщу.
   - Мне, например, кажется,  -  продолжал  Бландуа,  -  что  нам  с  вами
предстоит познакомиться поближе, милейший. А вам не кажется?
   - Н-нет, - с осторожностью отвечал миегер Флинтвинч. - Пока, нет.
   - Я предчувствую, что мы с вами станем близкими друзьями. Неужели у вас
не появилось такое предчувствие?
   - Пока не появилось, - сказал мистер Флинтвинч.
   Мистер Бландуа снова ухватил его за плечи и  несколько  раз  тряхнул  в
виде дружеской шутки; затем взял  его  под  руку  и  высказал  надежду,  что
любезнейший старый плут не откажется распить с ним бутылочку вина.
   Мистер Флинтвинч, не  колеблясь,  принял  приглашение,  и  они  тут  же
отправились в знакомую нам таверну, не смущаясь дождем,  который  неугомонно
стучал по оконным стеклам, крышам и тротуарам. Гроза миновала, уже не гремел
гром, не сверкали молнии, но дождь лил как из  ведра.  Добравшись  до  своей
комнаты, Бландуа  в  качестве  любезного  хозяина  тут  же  приказал  подать
портвейну и уютно свернулся на диванчике у окна  (для  удобства  подмяв  под
себя все хорошенькие подушечки), а мистер Флинтвинч расположился в кресле по
другую сторону стола. Мистер Бландуа предложил пить большими  стаканами,  на
что мистер Флинтвинч охотно согласился. Когда стаканы были принесены и  вино
налито, мистер Бландуа, окончательно разошедшись, чокнулся со своим гостем и
предложил тост за дружбу, которая  согласно  его  предчувствию  должна  была
связать их в самом недалеком будущем. Мистер Флинтвинч не  разделял  бурного
веселья своего хозяина, но тосты принимал любые, и исправно, хоть  и  молча,
пил сколько бы ему ни налили. Он с готовностью протягивал свой стакан, когда
мистер Бландуа изъявлял желание чокнуться (а он  его  изъявлял  всякий  раз,
вновь наполнив стаканы), и с не меньшей готовностью осушал бы не только свой
стакан, но и стакан Бландуа тоже, ибо от винной бочки его отличало лишь  то,
что бочка не ощущает вкуса вина.
   Короче говоря, мистеру Бландуа пришлось  убедиться,  что  лить  вино  в
Флинтвинча совершенно бесполезно, ибо от этого язык у него не развязывается,
а еще больше  прилипает  к  гортани.  Более  того,  он,  видимо,  готов  был
продолжать это занятие всю ночь, а там, если доведется, весь следующий  день
и следующую ночь; тогда  как  мистер  Бландуа  смутно  чувствовал,  что  его
собственный язык начинает болтаться чересчур уж усердно. А потому  он  после
третьей бутылки прекратил развлечение.
   - Вы завтра зайдете к  нам  за  деньгами?  -  деловито  спросил  мистер
Флинтвинч, прощаясь.
   - Не беспокойтесь, моя прелесть, деньги  я  с  вас  получу,  -  отвечал
мистер Бландуа, хватая собутыльника за ворот. - До свидания, Флинтвинчик!  -
Тут он с истинно южным пылом сжал его в объятиях и звучно  облобызал  в  обе
щеки. - Мы еще увидимся, громы и молнии! Слово джентльмена!
   Но на следующий день он так и не появился, хотя рекомендательное письмо
из Парижа было получено с утренней  почтой.  А  вечером,  зайдя  в  таверну,
мистер Флинтвинч к  немалому  своему  удивлению  узнал,  что  он  еще  утром
полностью расплатился и отбыл на континент. Однако же  Иеремия  до  тех  пор
скреб свой подбородок, пока не выскреб  из  него  твердую  умеренность,  что
мистер Бландуа сдержит свое слово и им еще приведется увидеться.



 ГЛАВА XXXI - Достоинство

   Кому не доводилось  встречать  на  людных  улицах  столицы  тщедушного,
желтого,  сморщенного  старичка,  словно  бы  свалившегося  с   неба   (если
предположить,  что  какое-либо  из  небесных  светил  может   ронять   такие
слабенькие тусклые искры), который, оробев от шума  и  суеты,  с  испуганным
видом жмется поближе к стенам. Это всегда именно старичок, а не старик. Если
он когда-нибудь был стариком, то с годами усох  и  превратился  в  старичка;
если и раньше был  старичком,  то  в  конце  концов  съежился  в  маленького
старичонку. На нем сюртук никогда и нигде не виданного  цвета  и  покроя,  к
тому же сшитый явно не на него, да и ни на кого  из  смертных  в  частности.
Какой-то оптовый поставщик изготовил пять  тысяч  таких  сюртуков  по  мерке
Судьбы, и Судьба наделила одним из них этого старичка, как могла бы наделить
любого другого. Сюртук украшают большие тусклые оловянные пуговицы, также ни
на  что  не  похожие.  На  голове  у  старичка  шляпа  -  потертая  шляпа  с
захватанными  полями,  которую  даже  время  не  могло   сделать   мягче   и
приспособить к форме его многострадального черепа. Под стать сюртуку и шляпе
рубашка из грубого холста, и грубой ткани галстук; они  тоже  лишены  всяких
личных примет, они тоже словно бы не его и ничьи. И все же видно,  что  даже
этот скромный костюм непривычен для старичка и стесняет его,  как  будто  он
принарядился, собираясь идти на люди, а то  все  больше  ходит  в  халате  и
ночном колпаке. И бредет он по улице, этот  старичок,  точно  полевая  мышь,
которая в голодный год собралась к городской  в  гости  и  пугливо  крадется
через город, населенный котами.
   Иногда,  если  вы  встретите  его  в  праздничный  вечер,   вам   может
показаться, что идет он особенно нетвердым  шагом,  а  в  старческих  глазах
мерцает тусклый болотный огонек. Это значит,  что  старичок  пьян.  Ему  для
этого многого не требуется; полпинты довольно, чтобы он начал спотыкаться на
своих слабых  ногах.  Какой-нибудь  сердобольный  знакомый  -  скорей  всего
случайный - угостил его кружкой пива,  чтобы  он  мог  согреть  свои  старые
кости; а приведет это к тому, что он теперь долго не появится на улице. Ведь
наш старичок возвращается в работный дом; там он живет, и  оттуда  его  даже
при хорошем поведении редко отпускают прогуляться (можно бы и  почаще,  если
подумать, много ли ему вообще осталось гулять на этом свете); а  уж  раз  он
проштрафился, то его и вовсе запрут в четырех стенах, среди полусотни  таких
же старичков, пропахших одним общим смешанным запахом.
   Отец миссис Плорниш, щуплый маленький старичок с пискливым надтреснутым
голоском,  похожий  на  облезлую  птицу,  когда-то,  по   его   собственному
выражению, занимался музыкой, а точней сказать, был переплетчиком нот.
   Но с течением времени на него с разных сторон стали сыпаться удары,  от
которых он не умел ни уберечься, ни отмахнуться, ни оправиться,  так  что  в
конце концов на нем живого места не осталось; и после того как было  улажено
дело, приведшее его зятя за решетку Маршалси, он сам попросился  в  работный
дом, заведение, которому закон  предназначил  быть  добрым  самаритянином  *
местных бедняков (во  всем,  кроме  динариев,  ибо  такие  затраты  были  бы
неразумны с точки зрения политической экономии). До  того,  как  с  мистером
Плорнишем приключилась упомянутая беда, старый Нэнди (так его  звали  в  его
официальном прибежище, но для Кровоточащих Сердец он по-прежнему был  старым
мистером Нэнди) грелся у  плорнишевского  камелька  и  ел  за  плорнишевским
столом. Он не терял надежды вернуться под семейный кров, как только его зятю
улыбнется судьба; но пока ее лик сохранял хмурое выражение,  твердо  намерен
был оставаться одним из полусотни старичков с общим ароматом.
   Но ни его нищета, ни сюртук несусветного  покроя,  ни  запах  работного
дома не могли умерить дочерних восторгов миссис Плорниш. Она  так  гордилась
талантами отца, как если бы они доставили ему титул лорд-канцлера.  Она  так
свято верила в безупречную изысканность  его  манер,  как  если  бы  он  был
лорд-камергером.  Бедный  старичок  знал  несколько  наивных  и  простеньких
песенок, из тех, что были в моде  у  наших  прабабушек  -  о  Хлое,  Филлис,
Стрефоне *, раненных стрелами Амура; и когда он принимался их петь,  никакие
фиоритуры оперных примадонн не могли сравниться для миссис  Плорниш  с