а  есть  только
видимость,  скрывающая  побуждения  низкие  и  мелочные.  Он  испытал  много
разочарований, но дух его остался твердым и  здоровым,  и  тлетворные  мысли
были ему чужды. Сам пребывая в темноте, он умел видеть свет и радоваться  за
других, кого этот свет озарял.
   Вот и сейчас, сидя у догорающего огня,  он  с  грустью  вспоминал  весь
долгий путь, пройденный до этого вечера, однако  не  пытался  отравить  ядом
зависти чужие пути. Но горько было сознавать в его годы,  что  в  жизни  так
много не удалось и что не видно кругом никого, кто  разделил  бы  и  скрасил
остаток его жизненной дороги. Огонь в камине уже  не  горел,  только  тускло
рдели дотлевающие угли, потом от них  остался  лишь  пепел,  потом  и  пепел
рассыпался серой пылью, а он все смотрел и думал: "Вот скоро и я пройду  все
положенные перемены и перестану существовать".
   Перебирая в памяти свою жизнь, он как будто  шел  издалека  к  зеленому
дереву, которое увядало по мере его приближения -  осыпался  цвет,  облетала
листва, а потом и ветки, засыхая, обламывались одна за другой.
   "Безрадостное, унылое детство, печальная юность в холодном и неприютном
доме, долгие годы на  чужбине,  возвращение,  встреча  с  матерью,  тоже  не
принесшая ни  тепла,  ни  радости,  а  теперь  еще  сегодняшнее  злосчастное
свидание с Флорой - к чему все это привело меня? Что у меня есть в жизни?"
   Дверь тихонько отворилась, и, вздрогнув от  неожиданности,  он  услышал
два слова, прозвучавшие словно в ответ:
   - Крошка Доррит.



 ГЛАВА XIV - Бал Крошки Доррит

   Артур Кленнэм вскочил на ноги  и  увидел  в  дверях  Знакомую  фигурку.
Рассказывающий эту историю должен порой смотреть глазами Крошки Доррит,  что
он и попытается сейчас сделать.
   Комната,  на  пороге  которой  стояла  Крошка  Доррит,  показалась   ей
просторной и роскошно обставленной.  Знаменитые  ковент-гарденские  кофейни,
где джентльмены в шитых золотом кафтанах  и  при  шпагах  затевали  ссоры  и
дрались на дуэлях; живописный ковент-гарденский рынок, где зимой продавались
цветы по гинее за штуку, ананасы по гинее за фунт и зеленый горошек по гинее
за  чашку;  великолепный  ковент-гарденский  театр,  где  разодетые  дамы  и
кавалеры смотрели увлекательные представления, какие  и  не  снились  бедной
Фанни и бедному дядюшке; мрачные ковент-гарденские  аркады,  где  оборванные
ребятишки жались друг к  другу,  чтобы  согреться,  шныряли  точно  крысы  в
поисках  отбросов  и  точно  крысы  разбегались  от  погони  (бойтесь  крыс,
уважаемые Полипы, бойтесь крыс,  молодых  и  старых,  ибо,  видит  бог,  они
подгрызают фундамент здания, в котором мы  живем,  и  рано  или  поздно  оно
обрушится  нам  на  голову!);  Ковент-Гарден,  где   тайны   минувших   дней
соседствуют с  тайнами  нового  времени,  романтика  с  житейскими  буднями,
изобилие с нуждой, красота с  безобразием,  аромат  цветников  со  зловонием
сточных канав, - все эти пестрые видения роились  в  голове  Крошки  Доррит,
затуманивая вид и без того полутемной комнаты, куда она робко заглядывала  с
порога.
   Однако она сразу увидела того, кого  искала,  -  человека  с  печальным
загорелым лицом, который  улыбался  так  ласково,  говорил  так  сердечно  и
деликатно и все же  своей  прямой  манерой  обращения  напоминал  ей  миссис
Кленнэм, только у матери прямота шла от суровости, а у сына от  благородства
души. Когда она вошла, он сидел в кресле перед потухшим камином, но, услышав
ее голос,  оглянулся  и  встал,  и  теперь  смотрел  на  нее  тем  пытливым,
внимательным взглядом, перед которым она всегда опускала глаза - опустила  и
теперь.
   - Мое бедное дитя! Вы здесь, в такой час!
   - Я знала, что вы будете удивлены, сэр. Я  потому  нарочно  и  сказала:
"Крошка Доррит", чтобы предупредить вас.
   - Вы одна?
   - Нет, сэр; со мной Мэгги.
   Услышав  свое  имя,  Мэгги   сочла,   что   ее   появление   достаточно
подготовлено, и ступила на порог, растянув  рот  до  ушей  в  приветственной
улыбке. Впрочем, она тотчас же согнала с лица этот знак  веселья  и  приняла
торжественно сосредоточенный вид.
   - А у меня уже погас огонь в камине, - сказал Кленнэм, - а вы так...  -
он хотел сказать "так легко одеты", но спохватился, что это было бы  намеком
на ее бедность, и сказал. - А вечер такой холодный.
   Он усадил ее в свое кресло,  придвинув  его  поближе  к  камину,  потом
принес дров, угля и развел огонь.
   - У вас ноги совсем ледяные, дитя мое  (стоя  на  коленях  и  возясь  с
дровами, он нечаянно коснулся ее ноги), протяните их к  огню.  -  Но  Крошка
Доррит торопливо поблагодарила и стала уверять, что ей тепло, очень тепло! У
Кленнэма сжалось сердце: он понял, что она не хочет показывать  свои  худые,
стоптанные башмаки.
   Крошка Доррит не стыдилась своих изношенных башмаков.  Кленнэм  знал  о
ней все, и ей не приходилось перед ним стыдиться. Крошку  Доррит  беспокоило
другое: не осудил бы он ее отца, увидя, в каких она башмаках, не подумал бы:
"Как может он спокойно есть свой обед в то время, как это маленькое существо
чуть не босиком ходит по холодному камню!" Не то,  чтобы  ей  самой  казался
справедливым этот упрек; просто она по опыту  знала,  что  подобные  нелепые
мысли иногда приходят людям в голову - к несчастью для ее отца!
   - Прежде всего, - начала  Крошка  Доррит,  греясь  у  бледного  пламени
камина и снова подняв глаза  на  того,  чье  живое  участие,  сострадание  и
покровительство казалось ей непонятной загадкой, - прежде всего мне хотелось
сказать вам кое-что.
   - Я вас слушаю, дитя мое.
   Легкая тень прошла по ее лицу; ее огорчало, что он обращается к ней как
к ребенку. Она не ожидала, что он подметит это, но к ее удивлению он  тотчас
же сказал:
   - Я искал ласкового обращения и ничего другого  не  придумал.  Вы  сами
только что назвали себя именем, которым вас зовут  в  доме  у  моей  матери;
позвольте же и мне называть вас  так,  тем  более  что  в  мыслях  я  всегда
употребляю это имя: Крошка Доррит.
   - Благодарю вас, сэр; это имя мне очень нравится.
   - Крошка Доррит.
   - Никакая не Крошка, а маменька, - наставительно поправила  Мэгги,  уже
совсем было задремавшая.
   - Это одно и то же, Мэгги, - успокоила ее Крошка Доррит, -  одно  и  то
же.
   - Совсем одно и то же, маменька?
   - Да, да, совсем.
   Мэгги рассмеялась и тотчас же захрапела. Но для Крошки  Доррит  в  этой
нелепой фигуре и в этих  вульгарных  звуках  не  было  ничего  безобразного.
Маленькая маменька даже как будто  гордилась  своим  неуклюжим  ребенком,  и
глаза ее сияли, когда она вновь посмотрела в печальное, загорелое лицо того,
к кому пришла. Ей было любопытно, какие мысли приходят ему в  голову,  когда
он смотрит на нее и на Мэгги. Она думала о том, как счастлива была  бы  дочь
человека, у которого такое лицо, каким бы он был заботливым, любящим отцом.
   - Я хотела сказать вам, сэр, - снова начала Крошка Доррит,  -  что  мой
брат выпушен на свободу.
   Артур был очень рад это слышать и выразил надежду,  что  теперь  все  у
него пойдет хорошо.
   - И еще я хотела сказать вам, сэр, - продолжала Крошка Доррит, с дрожью
в голосе и во всем своем маленьком теле, - что мне запрещено знать, кому  он
обязан своей свободой, запрещено спрашивать об этом, запрещено догадываться,
запрещено высказать этому великодушному  человеку,  как  безгранично  я  ему
благодарна!
   Ему, верно, не требуется  благодарности,  заметил  Кленнэм.  Он,  может
быть, сам (и с полным основанием) благодарит судьбу, что она дала ему случай
и  средство  оказать  маленькую  услугу  той,  которая  заслуживает  гораздо
большего.
   - И еще я хочу сказать, сэр, -  продолжала  Крошка  Доррит,  дрожа  все
сильней и сильней, - что, если бы я знала его и могла говорить, я бы сказала
ему, что никогда, никогда он не  сможет  представить  себе,  как  глубоко  я
тронута его добротой и как был бы тронут ею мой добрый отец. И  еще  я  хочу
сказать, сэр, что, если бы я знала его и могла говорить - но я его не  знаю,
и я помню, что должна молчать! - я бы сказала ему, что до конца моей жизни я
буду каждый вечер молиться за него. И если бы я знала его, если бы я  могла,
я стала бы перед ним на колени, и целовала бы ему  руку,  и  умоляла  бы  не
отнимать ее - хоть одно мгновение! - чтобы я  могла  пролить  на  нее  слезы
благодарности, потому что больше мне нечем его отблагодарить!
   Крошка Доррит прижалась губами к его руке и хотела было  опуститься  на
колени, но он мягко удержал ее и  усадил  снова  в  кресло.  Ее  взгляд,  ее
взволнованный голос были для него самой лучшей благодарностью, хоть  она  не
догадывалась об этом. С трудом преодолевая собственное волнение, он сказал:
   - Ну, полно, полно, Крошка Доррит! Будем считать, что  вы  узнали,  кто
этот человек, и что вы все это имели возможность исполнить и даже исполнили.
И теперь забудьте об этом человеке и расскажите мне - не ему, а мне,  вашему
другу, которым вы всегда можете располагать, - почему вы бродите по улицам в
такой поздний час и что завело вас чуть не в полночь так далеко от дома, мое
милое... - "дитя", чуть было не сорвалось опять у него с языка, - моя  милая
маленькая Крошка Доррит?
   - Мы с Мэгги нынче были в театре,  -  сказала  она,  привычным  усилием
справившись со своими чувствами, - в театре, где у моей сестры ангажемент.
   - Ой, до чего же там хорошо!  -  неожиданно  отозвалась  Мэгги,  видимо
обладавшая способностью засыпать и просыпаться  в  любую  минуту  по  своему
усмотрению. - Не хуже, чем в больнице. Только что курятины не дают.
   Она слегка поежилась и снова заснула.
   - Мне иногда хочется своими глазами взглянуть, как идут дела у  сестры,
вот мы туда  и  отправились,  -  пояснила  Крошка  Доррит.  -  Люблю  иногда
посмотреть на нее издали, так, чтобы ни она, ни дядя не знали.  Правда,  мне
это редко удается, ведь если я не ухожу на работу, так сижу с отцом, а  если
и ухожу, так всегда спешу к нему вернуться. Но сегодня я  ему  сказала,  что
иду на бал.
   Робко и нерешительно произнеся это признание, она снова  подняла  глаза
на Кленнэма, и так ясно прочитала  на  его  лице  вопрос,  что  поторопилась
ответить:
   - О нет, что вы! Я ни разу в жизни не была на балу. И немного  помедлив
под его внимательным взглядом, добавила:
   - Я надеюсь, что тут нет большого греха. Приходится иной раз выдумывать
немножко, ради их же пользы.
   Она боялась, что он мысленно осуждает ее за эти уловки,  помогающие  ей
заботиться о своих родных, думать о  них,  оберегать  их  без  их  ведома  и
благодарности, быть  может,  даже  навлекая  на  себя  упреки  в  недостатке
внимания.  Но  у  Кленнэма  в  мыслях  было  совсем  другое  -  он  думал  о
необыкновенной  силе  духа,  сокрытой  в  этой  слабенькой  девушке,  об  ее
стоптанных башмаках и поношенном платьице, об ее несуществующих,  выдуманных
развлечениях. Где же этот бал, куда она будто бы отправилась, спросил он.  В
одном доме, где ей часто случается  работать,  отвечала,  покраснев,  Крошка
Доррит. Она не стала путаться в подробностях перед отцом; просто  сказала  в
двух словах, чтобы он не беспокоился. Отец не должен был  думать,  что  речь
идет о каком-то настоящем великосветском бале - да ему это вряд ли и  пришло
бы в голову. Она покосилась на свою плохонькую шаль.
   - Мне еще никогда не случалось уходить из дому на всю ночь,  -  сказала
Крошка Доррит. - Лондон кажется таким большим, таким чужим, таким пустынным.
   Крошка  Доррит  вздрогнула,   говоря   эти   слова;   огромный   город,
раскинувшийся под черным небом, пугал ее.
   - Но я не потому решилась обеспокоить вас, сэр, - продолжала она, снова
овладев собою. - Моя сестра свела знакомство с какой-то дамой, и ее рассказы
об этом знакомстве встревожили меня, вот я и отправилась сегодня в театр.  А
проходя мимо вашего дома, я увидела свет в окне, и...
   Не в первый раз. Нет, не в первый раз. Уже много вечеров  свет  в  этом
окне, точно далекая звездочка, манил Крошку Доррит.  И  нередко,  усталая  и
измученная, она возвращалась в Маршалси кружным путем,  чтоб  только  пройти
мимо дома, где  жил  вернувшийся  из  дальних  стран  человек  с  печальным,
загорелым лицом, который говорил с ней как друг и покровитель.
   - И вот я надумала подняться к вам, чтобы поговорить о  трех  вещах,  о
которых мне очень нужно вам сказать. Первое, это то, что я уже пыталась,  но
не могу... не должна...
   - Тсс, тсс! Мы ведь уже уговорились, что с этим покончено. Перейдем  ко
второму, - сказал Кленнэм, успокаивая ее  ласковой  улыбкой.  Он  помешал  в
камине, чтобы пламя разгорелось ярче, и поставил на столик перед  ней  вино,
пирожное и фрукты.
   - Второе вот что, сэр, - сказала Крошка Доррит, - мне  кажется,  миссис
Кленнэм узнала мою тайну - узнала, откуда  я  прихожу  и  куда  возвращаюсь.
Иначе говоря, - где я живу.
   - Вот как? - живо откликнулся Кленнэм  и,  немного  помолчав,  спросил,
почему она так думает?
   - Мне кажется, мистер Флинтвинч выследил меня, - сказала Крошка Доррит.
   Кленнэм помолчал еще немного, сдвинув брови  и  глядя  в  огонь;  потом
снова спросил: а почему она так думает?
   - Я два раза повстречала его. Оба  раза  недалеко  от  дома.  Оба  раза
вечером, когда возвращалась с работы. Оба раза у него был такой вид, что мне
эта встреча показалась не случайной - хоть, может быть, я и ошибаюсь.
   - Он вам что-нибудь говорил?
   - Нет, только кивнул и прошел мимо, склонив голову набок.
   - Черт бы его побрал с его головой, - задумчиво пробормотал Кленнэм, не
отводя глаз от огня, - она у него всегда набок.
   Опомнившись, он стал уговаривать ее выпить вина,  съесть  хоть  кусочек
чего-нибудь  -  трудная  задача,  принимая  во   внимание   ее   робость   и
застенчивость, - потом спросил прежним задумчивым тоном:
   - А моя мать не переменилась к вам?
   - О нет, ничуть. Она такая же, как всегда. Но я подумала,  может  быть,
рассказать ей всю свою историю. Я подумала, может  быть,  вы  сочли  бы  это
правильным. Я подумала, - Крошка Доррит умоляюще вскинула на  него  глаза  и
тотчас же  снова  опустила  их,  встретив  его  взгляд,  -  может  быть,  вы
посоветуете, что мне делать.
   - Крошка Доррит, - сказал Кленнэм; это имя, смотря по тому, как и когда
оно произносилось, уже начинало служить им обоим заменой множества  ласковых
имен, - не делайте ровно ничего. Я попробую поговорить с моим старым другом,
миссис Эффери. -  Ничего  не  нужно  делать,  Крошка  Доррит,  разве  только
подкрепить сейчас свои силы тем, что стоит на столе. Вот об этом я вас прошу
от всей души.
   - Благодарю вас, но мне, право же, совсем не хочется есть. И пить  тоже
не хочется, - добавила Крошка Доррит, заметив, что он  тихонько  подвинул  к
ней стакан. - Вот, может быть, Мэгги...
   - Непременно, - сказал Кленнэм. - И я надеюсь, что  у  нее  в  карманах
найдется место для всего, что она не успеет съесть здесь. Но прежде  чем  мы
ее разбудим - ведь вы собирались сказать мне еще что-то, третье?
   - Да. Только вы не обидитесь, сэр?
   - Обещаю, о чем бы ни шла речь.
   - Вам, верно, это покажется странным. Не знаю, как и сказать. Только не
сочтите это прихотью или неблагодарностью с моей стороны, - говорила  Крошка
Доррит, снова невольно поддаваясь волнению.
   - Нет, нет, нет. Я заранее уверен,  что  все,  что  вы  скажете,  будет
разумным и справедливым. И я ничуть не  опасаюсь  неверно  истолковать  ваши
слова.
   - Благодарю вас, сэр. Вы решили еще раз навестить моего отца?
   - Да.
   - И вы собираетесь сделать это завтра - по крайней  мере  вы  были  так
добры и внимательны, что предупредили его об этом запиской.
   - Да - но стоит ли говорить о таких пустяках!
   - Так вот, я хочу просить вас не  делать  кое-чего,  -  сказала  Крошка
Доррит, крепко сжав свои маленькие  ручки  и  устремив  на  него  взгляд,  в
который она вложила, казалось, всю свою душу. - Вы  не  догадываетесь,  чего
именно?
   - Пожалуй, догадываюсь. Но я могу и ошибаться.
   - Нет, вы не ошибаетесь, - сказала Крошка Доррит,  покачав  головой.  -
Если нам будет так трудно, так трудно, что мы не сможем без этого  обойтись,
тогда я сама попрошу у вас, хорошо?
   - Хорошо. Пусть будет по-вашему.
   - Не поощряйте его. А если он станет просить, делайте вид,  что  вы  не
понимаете просьб. И не давайте ему ничего. Пощадите его, избавьте  от  этого
унижения и вам тогда легче будет его уважать.
   Слезы заблестели в ее  полных  тревоги  глазах,  и  Кленнэм  дрогнувшим
голосом поспешил ответить, что ее желание для него священно.
   - Вы ведь его не знаете по-настоящему, - сказала она. - Не знаете и  не
можете знать. Вы только видите, до чего он дошел, бедный  мой,  дорогой  мой
отец, но вы не видели всего, что его довело до этого. А я видела и  знаю!  И
оттого, что вы были так добры к нам, отнеслись с таким чутким участием,  мне
особенно хочется, чтобы вы думали о нем лучше. Для меня нестерпима мысль,  -
вскричала Крошка Доррит, закрыв лицо руками, - для  меня  нестерпима  мысль,
что вы, именно вы, видите его только в минуты его унижения!
   - Ну, не надо так убиваться, - сказал Кленнэм. - Право, не надо, Крошка
Доррит. Я все понял, уверяю вас.
   - Благодарю вас, сэр. Благодарю! Я всячески  старалась  избежать  этого
разговора, день и ночь думала, как мне быть;  но  когда  я  узнала,  что  вы
обещались прийти к нам завтра, я решилась. Только это  не  потому,  чтобы  я
стыдилась своего отца, - она быстро вытерла слезы, - а потому,  что  я  знаю
его, как никто не знает, и люблю его и горжусь им.
   Высказав  то,  что  камнем  лежало  у  нее  на  душе,   Крошка   Доррит
заторопилась уходить. У Мэгги сна уже как не бывало;  она  пожирала  глазами
пирожное и фрукты, ухмыляясь в приятном  ожидании.  Кленнэм,  желая  отвлечь
Крошку Доррит от печальных мыслей, налил ее подопечной стакан вина,  который
та немедленно выпила,  причем  после  каждого  глотка  громко  причмокивала,
поглаживая себя по горлу, и приговаривала замирающим голосом, закатив  глаза
под самый лоб: "Ох, и вкусно! Ну прямо как в больнице!" Когда же с вином и с
восторгами было покончено, он просил ее сложить все угощение в свою корзинку
(Мэгги никогда не выходила без корзинки), да позаботиться,  чтобы  на  столе
ничего не  осталось.  Радость,  с  которой  Мэгги  бросилась  исполнять  его
просьбу, и  радость  маленькой  маменьки  при  виде  радости  Мэгги  убедили
Кленнэма, что лучшего завершения разговора и придумать нельзя было.
   - Но ведь ворота уже давным-давно заперты, - вдруг спохватился Кленнэм.
- Куда же вы пойдете?
   - Я буду ночевать у Мэгги, - ответила Крошка Доррит, -  Мне  там  будет
очень хорошо и покойно.
   - В таком случае, я  провожу  вас,  -  сказал  Кленнэм.  -  Я  не  могу
отпустить вас одних в такой час.
   - Нет, нет, пожалуйста, не провожайте, - взмолилась Крошка Доррит. -  Я
вас очень, очень прошу!
   Она просила так убедительно, что Кленнэм счел неделикатным настаивать -
тем более, что ему нетрудно было представить себе убогое жилье Мэгги.
   - Пойдем, Мэгги, - весело сказала Крошка Доррит, -  мы  отлично  дойдем
одни; дорогу мы знаем, верно, Мэгги?
   - Верно, маменька, дорогу мы знаем, - прыснув со смеху, сказала Мэгги.
   И они ушли; но прежде чем переступить порог, Крошка Доррит оглянулась и
сказала: "Благослови вас бог!" Она сказала это совсем тихо, но как знать!  -
быть может, там, в вышине, ее слова были слышны  не  хуже,  чем  если  б  их
пропел целый соборный хор.
   Артур  Кленнэм  выждал,  покуда  они  завернут  за  угол,  и  незаметно
последовал за ними. У него не было  намерения  навязывать  свое  присутствие
Крошке Доррит там, где оно оказалось бы нежеланным, но он  хотел  убедиться,
что она благополучно добралась до знакомого квартала. Такой крохотной, такой
хрупкой и беззащитной в сырой холодной мгле казалась ее фигурка, полускрытая
колышущейся тенью ее подопечной, что Кленнэму, который  привык  смотреть  на
нее как на ребен