ько от своего лица, но и - кха - от лица миссис Дженерал сказать,  что
не вижу никаких препятствий к удовлетворению твоего желания.  Эми  -  скорей
даже - кха-кхм - наоборот. Позволю себе усмотреть  в  этом  -  кха  -  твоем
желании, - продолжал мистер Доррит благосклонно-ободряющим  тоном,  -  некий
добрый знак. Подобное знакомство можно только приветствовать.  Ничего  кроме
хорошего в подобном знакомстве нет. Имя мистера Мердла - кха -  славится  во
всем мире. Предприятия мистера Мердла грандиозны.  Они  приносят  ему  такие
колоссальные  прибыли,  что  рассматриваются,   как   -   кха   -   источник
национального дохода. Мистер Мердл - воплощение духа нашего времени. Его имя
- имя века. Прошу тебя передать мистеру и миссис Гоуэн мои  лучшие  чувства,
так как мы - кхм - безусловно не обойдем их своим вниманием.
   Это милостивое волеизъявление решило  вопрос.  Никто  не  заметил,  что
дядюшка  Фредерик  отодвинул  свою  тарелку  и  перестал  есть,  но  дядюшку
Фредерика вообще редко замечал кто-нибудь, кроме Крошки Доррит.  Вновь  были
призваны слуги, и завтрак благополучно завершился.  Миссис  Дженерал  встала
из-за стола и вышла. Крошка Доррит встала из-за стола  и  вышла.  За  столом
остались Эдвард и Фанни, которые перешептывались о чем-то  своем,  и  мистер
Доррит, который кушал винные ягоды и читал французскую газету, - и тут вдруг
дядюшка Фредерик привлек  общее  внимание.  Он  поднялся  со  своего  места,
стукнул кулаком по столу и воскликнул:
   - Брат! Я протестую!
   Если бы он воззвал к присутствующим на неизвестном языке  и  тотчас  же
пал замертво, они были бы не больше ошеломлены. Мистер Доррит выронил из рук
газету и окаменел, не донеся до рта винную ягоду.
   - Брат! - повторил старик, и необычное воодушевление  зазвучало  в  его
дрожащем голосе. - Я протестую! Я люблю тебя; ты знаешь, как я  тебя  люблю.
За все эти годы я ни разу не отступился от тебя даже в мыслях. Я слаб, но  я
ударил бы всякого, кто осмелился бы дурно  говорить  о  тебе.  Но  сейчас  я
протестую, брат! Да, да, да, я протестую!
   Казалось странно и непонятно, откуда взялась такая сила  гнева  в  этом
дряхлом старике. Глаза его сверкали, седые волосы  встали  дыбом,  в  чертах
проступила решимость, уже двадцать пять лет им  несвойственная,  рука  вновь
обрела твердость и жесты стали уверенными и энергичными.
   - Мой милый Фредерик!  -  с  трудом  выговорил  мистер  Доррит.  -  Что
случилось? В чем дело?
   - Как ты смеешь! - продолжал старик, повернувшись к  Фанни.  -  Как  ты
смеешь! Что, у тебя памяти нет? Или у тебя нет сердца?
   - Дядя! - воскликнула испуганная Фанни и ударилась в слезы. - За что вы
так набросились на меня? Что я сделала?
   - Что сделала? - повторил старик, указывая на стул Крошки Доррит. - Где
твой любящий, бесценный друг? Где твоя верная защитница? Где  та,  что  была
для тебя больше нежели матерью? Как  смеешь  ты  заноситься  перед  сестрой,
которая одна воплотила в себе все это? Стыдись, черствая душа, стыдись!
   - Да я ли не люблю Эми! - воскликнула мисс Фанни, плача  навзрыд.  -  Я
люблю ее как свою жизнь  -  даже  больше.  Я  не  заслужила  таких  жестоких
упреков. Я так предана Эми и так благодарна Эми, как никто на  свете.  Лучше
бы мне умереть. Никогда еще я не терпела подобной несправедливости. И только
за то, что я забочусь о семейном достоинстве!
   - Пропади оно пропадом, это семейное достоинство! - взревел старик, вне
себя от негодования. - Брат, я протестую против чванства!  Протестую  против
неблагодарности! Протестую против никчемных претензий, которые хоть  на  миг
могут выставить Эми в невыгодном свете или причинить ей огорчение -  на  что
никто из нас, знающих то, что мы знаем, и видевших то,  что  мы  видели,  не
имеет права! А если мы допустим что-либо подобное, господь бог покарает нас.
Брат, - я протестую именем господа бога!
   Он с размаху стукнул опять кулаком по столу, и стол дрогнул, словно под
могучим ударом кузнеца. Несколько  минут  прошло  в  молчании;  затем  кулак
разжался, и рука повисла, расслабленная, вялая, как  всегда.  Своей  обычной
шаркающей походкой старик добрел до кресла брата, положил руку на его  плечо
и сказал упавшим голосом: "Уильям, голубчик, я не мог иначе;  ты  уж  прости
меня, но я не мог иначе!" После чего вышел сгорбившись из роскошных  покоев,
как когда-то выходил из тюремных ворот.
   Все это время Фанни не переставала обиженно всхлипывать. Эдвард ни разу
не раскрыл рта (кроме как от удивления) и  только  молча  таращил  глаза  на
всех. Мистер Доррит, совершенно  ошарашенный,  тщетно  пытался  собраться  с
мыслями. Прервала молчание Фанни.
   - Никогда и никто со мной так не обращался! - рыдала она. -  Никогда  и
ни от кого я не слышала таких грубых,  таких  незаслуженных,  таких  злых  и
жестоких и несправедливых нападок! Милая, кроткая маленькая Эми,  каково  бы
ей было, знай она, что из-за нее меня так обидели! Но я ей  не  расскажу  об
этом! Конечно же, я ничего не расскажу моей доброй сестренке!
   Последние слова помогли мистеру Дорриту обрести дар слова.
   - Дитя мое, - сказал он, - я - кха - одобряю  твое  намерение.  Гораздо
лучше ничего -  кха-кхм  -  не  говорить  об  этом  Эми.  К  чему  -  кха  -
расстраивать ее. Кхм. Она непременно расстроится,  если  узнает.  Мы  должны
постараться избавить ее от огорчения. Пусть все это - кха - останется  между
нами.
   - Но каков все-таки дядя! - вскричала Фанни. - В жизни не прощу ему его
жестокости со мной!
   - Дитя мое, - сказал мистер Доррит, впадая в свой обычный тон, так  что
лишь бледность его лица напоминала о недавнем потрясении. - Прошу  тебя,  не
говори так. Не нужно забывать, что твой дядя уже не - кха -  не  тот,  каким
был когда-то. Не нужно забывать,  что  его  состояние  -  кхм  -  заставляет
относиться  к  нему  с  чуткостью  и  снисхождением,  да,  с   чуткостью   и
снисхождением.
   - Ну и что ж,  -  воскликнула,  надувшись,  Фанни.  -  Вот  из  доброго
отношения к нему  и  приходится  предполагать,  что  у  него  где-то  что-то
неладно, иначе он бы не набросился так  -  и  на  кого?  на  меня,  подумать
только!
   - Фанни, - возразил мистер Доррит с братской слезой в голосе, - ты сама
знаешь, что твой дядя, при всех его многочисленных  достоинствах,  не  более
чем - кха - обломок человека; а потому, во  имя  любви,  которую  я  к  нему
питаю, во имя моей, известной  тебе,  несокрушимой  преданности  ему,  прошу
тебя: делай выводы сама и пощади мои родственные чувства.
   На том и закончилась сцена, в которой Эдвард Доррит, эсквайр,  исполнял
роль  лица  без  речей,  сохраняя,  однако  же,  до  конца   растерянный   и
недоумевающий вид. Крошка Доррит была в этот  день  немало  смущена  и  даже
обеспокоена поведением своей сестры, которая  то  принималась  душить  ее  в
объятиях, то дарила ей свои брошки, то выражала желание умереть.



 ГЛАВА VI - Где-то что-то налаживается

   Очутиться, как мистер Генри Гоуэн, меж двух  лагерей:  со  зла  покинув
один, не найдя себе места в другом, и бродить неприкаянным по ничьей  земле,
посылая проклятья обоим - положение, не способствующее душевному равновесию,
и время тут ничего исправить  не  может.  Задачи  нашей  повседневной  жизни
трудней  всего  решать  там  горе-математикам,  которые   легко   производят
вычитание, подсчитывая чужие заслуги или успехи, но путаются в сложении  при
подсчете собственных.
   К тому же и привычка утешаться, козыряя своим  разочарованием,  таит  в
себе немалую опасность. Она побуждает жить спустя рукава,  не  заботиться  о
последовательности своих речей  и  поступков.  Человек,  подвластный,  такой
привычке, начинает находить извращенное удовольствие в  том,  чтобы  унижать
достойное, возвышая недостойное; а жонглирование истиной  в  любой  игре  не
проходит для игрока безнаказанно.
   В  оценках  таких  живописных  произведений,  которые  с  точки  зрения
Искусства ровно ничего не стоили, Гоуэн был самым снисходительным судьей  на
свете. Он охотно утверждал, что у такого-то больше таланта в  одном  мизинце
(если это была бездарность), чем у такого-то ко всем его существе (если  это
был настоящий художник).  Когда  ему  возражали,  что  картина,  которую  он
хвалит, - дребедень, он отвечал: "Дружище,  а  все  мы  разве  не  дребедень
пишем? Я по крайней мере только этим и занимаюсь, говорю откровенно".
   Еще он любил при каждом удобном случае подчеркивать  свою  бедность;  в
этом тоже находил  себе  выражение  его  сплин.  Впрочем,  может  быть,  это
делалось нарочно, чтобы дать понять, что по праву он бы должен  быть  богат;
точно так же он на всех перекрестках  то  расхваливал,  то  бранил  Полипов,
чтобы напомнить о своем родстве с ними. Так  или  иначе,  эти  две  темы  не
сходили у него с языка; и он их разрабатывал столь успешно,  что,  занимайся
он самовосхвалением месяц подряд, это не придало  бы  ему  и  половины  того
весу, который он приобрел тем, что слегка  набрасывал  тень  на  собственную
персону.
   Из той же легкомысленной болтовни как-то само собой выходило  для  тех,
кто встречал его с женой в  обществе,  что  он  женился  против  воли  своих
высокопоставленных родичей, и лишь ценою больших  усилий  достиг  того,  что
родня признала его жену. Он никогда не выказывал себя  сторонником  подобных
предрассудков - напротив, с презрением высмеивал их; однако  сколько  он  ни
умалял свои достоинства, всегда преимущество оказывалось на его  стороне.  С
первых дней своего медового месяца Минни Гоуэн  почувствовала,  что  на  нее
смотрят как на жену человека, для которого такой брак был явным мезальянсом,
но который, как истинный рыцарь, пренебрег этим ради любви.
   Мсье Бландуа из Парижа был их спутником до Венеции,  а  по  прибытии  в
Венецию мсье Бландуа из Парижа сделался почти неразлучен  с  Гоуэном.  Когда
этот бравый господин впервые представился им в Женеве, Гоуэн не знал, как  с
ним обойтись: турнуть его или приветить; за целые сутки он так и  не  пришел
ни к какому решению, и уже готов был положиться на  волю  судьбы,  подбросив
вверх пятифранковую монету: орел - турнуть,  решетка  -  приветить.  Но  тут
Минни случилось обмолвиться, что обворожительный Бландуа ей не по душе; да и
в  гостинице  о  нем  сложилось  не  слишком  благоприятное  мнение.   Этого
достаточно, чтобы Гоуэн решил вопрос в его пользу. Откуда  взялось  подобное
упрямство (ибо едва ли можно  было  предположить  тут  великодушный  порыв)?
Зачем понадобилось Гоуэну, который был не чета мсье Бландуа из Парижа и  без
труда мог раскусить этого нагловатого господина, - зачем понадобилось Гоуэну
заводить  с  ним  дружбу?  Во-первых,  он   действовал   наперекор   первому
самостоятельному побуждению своей жены,  потому  что  ее  отец  уплатил  его
долги,  и  желательно  было  как   можно   скорей   доказать   свою   полную
независимость. Во-вторых, он действовал наперекор общему мнению, потому что,
несмотря на заложенные в нем добрые качества, был человеком злонравным.  Ему
доставляло наслаждение утверждать, что  в  любой  стране,  где  нравы  более
утонченны, человек с такими изысканными манерами, как у Бландуа,  сделал  бы
блестящую  придворную  карьеру.  Ему  доставляло  наслаждение  провозглашать
Бландуа образцом изящества  и  пользоваться  им  для  высмеивания  тех,  кто
чересчур много мнил  о  достоинствах  своей  особы.  Он  совершенно  всерьез
уверял,  что  поклоны  Бландуа  -  воплощение   грации,   что   против   его
обходительности невозможно устоять, что за непринужденную  живописность  его
поз не жаль бы отдать и сто тысяч франков - если бы дары природы  покупались
на деньги. Отсутствие чувства меры, характерное для Бландуа и ему  подобных,
из какого бы круга они ни вышли (не меньше, нежели наличие солнца характерно
для солнечной системы), особенно нравилось Гоуэну; это  была  карикатура,  в
которой были доведены до крайности черты, присущие тем, кто служил предметом
его насмешек. Вот почему он отнесся к этому знакомству благосклонно;  а  там
уже привычка и какое-то ленивое удовольствие, которое он находил в  болтовне
с Бландуа, сделали то, что он  мало-помалу  втянулся  в  почти  приятельские
отношения с ним. А между тем он нимало не сомневался, что его новый приятель
- попросту шулер и плут; угадывал в нем  труса,  тогда  как  сам  обладал  и
мужеством и дерзкой отвагой; знал, что он неприятен его жене, да  и  сам  не
испытывал к нему никаких теплых чувств, так что, услышь  он,  например,  что
неприязнь  Минни  вызвана  хоть  малейшим  неуважением  со   стороны   этого
изысканного кавалера,  он  бы,  не  задумываясь,  вышвырнул  его  из  самого
высокого в Венеции окна в самый глубокий канал.
   Крошка Доррит предпочла бы поехать к миссис Гоуэн одна; но мисс  Фанни,
которая все не могла опомниться после устроенной дядюшкой сцены (хотя прошло
уже больше суток), навязалась ей в спутницы. Сестры сели в одну  из  гондол,
дожидавшихся под окнами, и с большой помпой, в сопровождении курьера, отбыли
к месту назначения. Впрочем, помпа, по совести говоря, была  тут  совершенно
излишней, ибо сторона,  в  которой  жили  Гоуэны,  оказалась,  по  выражению
возмущенной Фанни, "форменной трущобой", и, чтобы попасть туда, им  пришлось
пробираться через бесконечную путаницу узеньких каналов, которые та же  мисс
Фанни пренебрежительно назвала "канавами".
   Дом, расположенный на  пустынном  островке,  выглядел  так,  словно  он
оторвался  откуда-то,  и  его  случайно  прибило  сюда  вместе  с   одиноким
виноградным кустом,  на  вид  не  менее  жалким,  чем  какие-то  потрепанные
личности, растянувшиеся под ним в  холодке.  Окружающий  пейзаж  составляли:
церковь, взятая в леса для ремонта, должно быть лет  сто,  не  меньше,  тому
назад, поскольку за это время сами леса успели сгнить и  частью  обвалиться;
белье, развешанное для просушки; дома, которые стояли вразброд, наклонившись
в разные стороны, и были очень  похожи  на  нарезанные  кое-как  куски  сыру
доадамовой поры, заплесневелые и кишащие червями; и фантастическая  пестрядь
окон с оторванными или покривившимися ставнями и каким-то  грязным  тряпьем,
свисавшим отовсюду.
   В первом этаже дома помещался банк - неожиданный  сюрприз  для  каждого
солидного  коммерсанта,  прибывшего  сюда  с  запасом  законов   для   всего
человечества, изготовленных в Англии; и два сухопарых, бородатых  конторщика
в зеленых бархатных шапочках, украшенных золотыми кистями,  стояли,  похожие
на высушенных кузнечиков, за невысокой стойкой в небольшой комнатке, где  не
видно было других предметов, кроме раскрытого несгораемого  шкафа,  зиявшего
пустотой, графина для воды и обоев с веночками из роз; и где тем  не  менее,
словно по мановению руки, выкладывались перед предъявителем чека целые  горы
пятифранковых монет. Под банком находилось помещение из нескольких комнат  с
железными решетками на окнах - ни дать ни взять, тюрьма для  проштрафившихся
крыс. Над банком была расположена резиденция миссис Гоуэн.
   Хотя сырость разрисовала здесь стены наподобие немых карт,  по  которым
любознательные жильцы  могли  бы  изучать  географию;  хотя  разнокалиберная
мебель была покрыта пятнами плесени, а обивка  ее  истрепалась  и  полиняла;
хотя во всех комнатах стоял особый венецианский запах - запах стоялой воды и
водорослей, - все же эта резиденция оказалась лучше, чем можно было ожидать.
Двери отворил человек с физиономией раскаявшегося убийцы - нанятый на  месте
слуга; он приветливо заулыбался, гостьям и  проводил  их  в  комнату  миссис
Гоуэн, которой доложил, что ее желают видеть две прекрасные английские леди.
   Миссис  Гоуэн  с  некоторой  поспешностью  сложила  в  корзиночку  свое
рукоделие и встала навстречу сестрам. Мисс Фанни рассыпалась в  любезностях,
пустословя с воодушевлением испытанного ветерана светской жизни.
   - Папа крайне огорчен, - щебетала она, - что не мог  нам  сопутствовать
(он совершенно не принадлежит себе, ведь  у  нас  столько  знакомых,  просто
ужас!); но он наказал, чтобы я  непременно  передала  его  карточку  мистеру
Гоуэну. Позвольте уж мне, для облегчения своей совести, сразу исполнить  это
поручение, которое я выслушала раз двадцать, и положить карточку вон на  тот
столик.
   Что она и сделала, с непринужденностью ветерана.
   - Нам так приятно было узнать, что вы знакомы с Мердлами, -  продолжала
Фанни. - Мы  надеемся,  это  даст  нам  возможность  чаще  встречать  вас  в
обществе.
   - Семья Мердл в дружбе с родными  мистера  Гоуэна,  -  отвечала  миссис
Гоуэн. - Я еще не имела удовольствия лично познакомиться с миссис Мердл, но,
вероятно, буду представлена ей в Риме.
   - Вот  как!  -  сказала  Фанни,  великодушно  не  стараясь  подчеркнуть
преимущества своего положения. - Я уверена, она вам понравится.
   - Вы ее близко знаете?
   - Ах, мой бог, - отвечала Фанни, выразительно пожимая своими  округлыми
плечиками, - в Лондоне все друг друга знают. Мы с ней недавно  повстречались
на пути сюда, и признаться, папа было рассердился на  нее,  что  она  заняла
одну из оставленных для нас комнат. Но это  миленькое  недоразумение  быстро
уладилось, и мы расстались лучшими друзьями.
   За все это время Крошка Доррит еще ни словом  не  обменялась  с  миссис
Гоуэн, но, как видно, они отлично понимали друг друга  и  без  слов.  Гостья
смотрела  на  хозяйку  с  живым   и   неослабным   интересом,   взволнованно
вслушивалась в звук ее голоса, не упускала ни одной мелочи в  ней  самой,  в
том, что ее окружало, что так или иначе было  связано  с  нею.  Еще  никогда
Крошка Доррит не улавливала так чутко малейшую  смену  чужого  настроения  -
разве только в одном случае.
   - Как ваше здоровье после той ночи в горах? - спросила она наконец.
   - Отлично, дружочек. А ваше как?
   - О, я всегда здорова, - смущенно сказала Крошка  Доррит.  -  Я  -  да,
благодарю вас.
   Ей не было причины запинаться и путаться, кроме разве того, что  миссис
Гоуэн, отвечая на вопрос,  коснулась  ее  руки  и  взгляды  их  встретились.
Какая-то боязливая  грусть,  увиденная  Крошкой  Доррит  в  глубине  больших
ласковых глаз, заставила ее на миг осечься.
   - А вы, верно, не  подозреваете,  что  совсем  пленили  моего  мужа,  -
сказала миссис Гоуэн, - впору мне приревновать!
   Крошка Доррит, краснея, покачала головой.
   - Если он вам повторит то, что говорил  мне,  вы  услышите,  что  вы  -
просто чудо по своему спокойствию и уменью быстро прийти на помощь в беде.
   - Мистер Гоуэн слишком  лестного  мнения  обо  мне,  -  сказала  Крошка
Доррит.
   - Не нахожу; зато я нахожу, что мне следует сообщить ему, что вы здесь.
Он мне не простит, если я отпущу вас - вас и мисс Доррит, - не сказав ему об
этом. Вы позволите? Вас не смутит беспорядок мастерской художника?
   Мисс Фанни, к которой были обращены эти вопросы, любезно отвечала, что,
напротив, она будет в восторге, ведь это так интересно. Миссис Гоуэн на  миг
исчезла за дверью, и тотчас же возвратилась.
   - Генри вас очень просит зайти, -  сказала  она.  -  Я  знала,  что  он
обрадуется!
   Первое, что увидела Крошка Доррит,  переступив  порог  мастерской,  был
Бландуа из Парижа; в широком плаще и надвинутой на глаза шляпе он  стоял  на
подмостках в углу, совершенно такой же, как в тот день, когда  он  стоял  на
Большом  Сен-Бернаре  и  руки  деревянных  скелетов,  словно  предостерегая,
указывали на него. Она с испугом попятилась  от  этой  фигуры,  несмотря  на
любезную улыбку, которою была встречена.
   - Не пугайтесь, - сказал Гоуэн,  выходя  из-за  двери,  скрывавшей  его
мольберт. - Это только Бландуа. Он сегодня служит мне моделью. Я пишу с него
этюд. По крайней мере не нужно тратиться на натурщика. Мы, бедные художники,
должны избегать лишних трат.
   Бландуа из Парижа снял шляпу и издали поклонился дамам.
   - Тысяча извинений! - сказал он. - Но маэстро так беспощаден  со  мной,
что я боюсь пошевелиться.
   - И не шевелитесь! - хладнокровно  отозвался