ся, и он услышал несколько сбивчивый,  но  интересный  рассказ  о
жизни обитателей Подворья Кровоточащего Сердца.  Всем  им  живется  нелегко,
говорил Плорниш, а верней сказать, и вовсе тяжело живется. Почему  оно  так,
кто его знает - скорей всего, что никто, но только так уж оно есть. Когда  у
человека пустой карман и пустой желудок, так человек  знает,  что  он  беден
(тут мистер Плорниш был совершенно непоколебим в своем  мнении),  и  словами
его в этом не разуверишь, все равно как словами не вговоришь ему  в  желудок
хорошего бифштекса. А есть ведь люди, незнакомые с нуждой, которые чуть что,
начинают кричать, что в Подворье живут "расточительно" -  это  у  них  такое
любимое словечко (а сами-то, между прочим, не  задумываются  проживать  все,
что имеют, а то и больше, так  по  крайней  мере  он,  Плорниш,  слышал).  К
примеру, позволит себе человек, может раз в году, съездить в Хэмптон-Корт  *
с женой и ребятишками, а они тут как тут: "Эге, приятель! Мы думали, что  вы
бедняк, а вы вон как расточительствуете!" Ах ты господи, до чего  же  обидно
это слышать! Ведь живешь-то как? От такой  жизни  и  свихнуться  недолго;  а
разве они от этого выиграют,  если  человек  свихнется?  По  мнению  мистера
Плорниша, они от этого только проиграют. А между тем они словно даже и  рады
довести человека до того, чтобы он свихнулся. Только этого и добиваются - не
одним манером,  так  другим.  Вы  хотите  знать,  чем  занимаются  обитатели
Подворья? А вы бы зашли поглядели. Увидели бы,  как  дочери  и  матери  гнут
спину над работой, не зная ни  дня,  ни  ночи,  шьют,  чинят,  перекраивают,
перешивают, чтобы хоть как-нибудь свести концы с концами, а  бывает,  что  и
того не заработаешь. Как мастеровые всех видов  ремесла  мечутся  в  поисках
работы и не могут найти ее. Как старики, честно трудившиеся всю свою  жизнь,
вынуждены искать прибежища в работных домах *, где с ними  обращаются  хуже,
чем с какими-нибудь - мистер Плорниш хотел  сказать  "злоумышленниками",  но
сказал "промышленниками". Господи, ведь не знаешь, откуда ждать  хоть  кроху
утешения! Что до того, кто же во всем этом виноват,  то  мистер  Плорниш  не
знал, кто виноват. Он мог сказать, кто страдает, но не  мог  сказать,  из-за
кого приходится страдать. Не ему разбираться в таких вещах, а если  б  он  и
разбирался, кто бы стал его слушать? Он только знал,  что  те,  кто  берется
исправить существующее зло, не исправляют его, а само по себе  оно  тоже  не
исправляется. Отсюда следовал нелогичный вывод, что если ему ничем не  могут
помочь, так пусть уж его оставят в покое; а то от всяческих попыток  в  этом
роде ему только хуже приходится. Так, косноязычно, беззлобно  и  не  слишком
вразумительно сетуя на судьбу, Плорниш бродил вокруг сложной загадки  своего
положения в обществе, словно слепой, старающийся ощупью размотать запутанный
клубок. У ворот  тюрьмы  они  расстались,  и  Кленнэм  поехал  дальше  один,
размышляя о том, сколько тысяч Плорнишей распевают  на  разные  лады  ту  же
самую песню чуть не над самым ухом Министерства Волокиты, без того чтобы это
прославленное учреждение хотя бы запомнило ее мотив.



 ГЛАВА XIII - Под Патриаршим кровом

   Упоминание о Кэсби вновь заставило разгореться в памяти  Кленнэма  чуть
тлевшую искру интереса и любопытства, которую в день его  приезда  в  Лондон
раздула было миссис Флинтвинч.  Предмет  его  юношеской  любви  звали  Флора
Кэсби, и  Флора  Кэсби  была  единственной  дочерью  Старого  Истукана  (как
непочтительно величали за глаза  Кристофера  Кэсби  кое-какие  досужие  умы,
должно быть в близком знакомстве с ним получившие к тому основания).  Мистер
Кэсби был владельцем доходных домов,  населенных  беднотой,  и  если  верить
слухам, выжимал вопреки пословице немало масла из камня неприглядных с  виду
дворов и закоулков.
   Потратив несколько дней на розыски и справки, Артур  Кленнэм  убедился,
что в деле Отца Маршалси никаких концов не найти, и  с  грустью  должен  был
отказаться от мысли помочь  ему  выйти  на  свободу.  Набрести  на  какие-то
сведения,  важные  для  самой  Крошки  Доррит,  тоже,  видимо,  нечего  было
рассчитывать; но он уверял себя,  что  именно  ради  нее  решил  возобновить
старое знакомство  -  а  вдруг  да  окажется  это  как-нибудь  полезным  для
бедняжки. Нет нужды добавлять, что визит к мистеру Кэсби все равно состоялся
бы, если бы даже никакой Крошки Доррит и на свете не было; но ведь известно,
что всем нам ("нам" в смысле человечества; мы лично составляем,  разумеется,
исключение) свойственно обманывать себя относительно причин, побуждающих нас
к тому или иному поступку.
   Итак, в один прекрасный вечер Артур Кленнэм  подходил  к  дому  мистера
Кэсби в приятной и даже по-своему искренней уверенности,  что  им  руководит
лишь забота о Крошке Доррит - хотя Крошка Доррит тут была решительно ни  при
чем. Мистер Кэсби жил близ Грэйс-Инн-роуд, в переулке, который ответвился от
этой улицы с  твердым  намерением  одним  духом  сбежать  вниз,  к  подножью
Пентонвиллского холма, и взобраться на его вершину,  но,  пробежав  двадцать
ярдов, запыхался и остановился, да так и не сделал больше  ни  шагу.  Теперь
этого переулка больше нет, но много лет он просуществовал  там,  сконфуженно
поглядывая на пятна чахлых садиков и прыщики беседок,  испещрившие  пустырь,
который ему так и не удалось пересечь.
   "Дом так же мало изменился, как и дом моей  матери,  -  думал  Кленнэм,
поднимаясь по ступенькам, - и снаружи  он  такой  же  мрачный.  Но  на  этом
сходство кончается. Я помню чинное спокойствие, которое  там  царит  внутри.
Кажется, уже отсюда чувствуется запах сухих лепестков роз и лаванды".
   И в самом деле, когда на стук ярко начищенного медного дверного молотка
служанка отворила дверь,  его  встретил  знакомый  аромат,  точно  в  зимнем
холодном воздухе повеяло вдруг слабым дыханием  давно  прошедшей  весны.  Он
вошел в этот безмолвный, безмятежный,  воздухонепроницаемый  дом,  и  дверь,
затворившись за ним, словно отрезала его от шума  и  движения  живой  жизни.
Мебель в доме была солидная, старинная, по-квакерски строгая, но  добротная,
и выглядела так внушительно, как обычно выглядит все -  будь  то  деревянная
табуретка или человеческое существо, - что могло бы приносить много  пользы,
а не приносит почти никакой.
   Где-то наверху торжественно тикали часы,  и  безголосая  птица  долбила
клювом клетку, тоже как будто тикая. В камине гостиной,  потрескивая,  тикал
огонь. Перед камином сидел человек, и было слышно,  как  у  него  в  кармане
тикает хронометр.
   Служанка доложила: "Мистер Кленнэм", но протикала эти слова  так  тихо,
что они не были услышаны, и после ее ухода гость остался стоять у дверей, не
замеченный хозяином. Последний, человек  почтенных  лет,  сидел  в  глубоком
кресле, вытянув на каминный коврик ноги в мягких туфлях, и  медленно  вращал
большие пальцы рук один вокруг другого. Отблески огня играли на его лице,  и
от этого казалось, будто его пушистые седые брови шевелятся в такт  тиканью.
Старого Кристофера Кэсби - это был он - можно было узнать с первого взгляда;
за двадцать с лишком лет он изменился не больше, чем добротная  мебель,  его
окружавшая, и чередование времен года проходило для него так  же  бесследно,
как для сухих лепестков роз и лаванды в фарфоровых вазах.
   Быть может, в этом изобилующем  трудностями  мире  не  сыскать  другого
человека, которого так трудно было бы вообразить себе ребенком, как  мистера
Кэсби. А между тем он почти не менялся на протяжении всей своей жизни. Прямо
напротив его кресла висел портрет мальчика,  в  котором  всякий  признал  бы
сразу Кристофера Кэсби в возрасте десяти лет, даром что в  руках  он  держал
грабли  (предмет  столь  же  любезный  и  необходимый  ему,  как  водолазный
колокол), а сидел, поджав под себя  одну  ногу,  среди  цветущих  фиалок,  с
противоестественным в его годы  глубокомыслием  созерцая  шпиль  деревенской
церкви. То же гладкое лицо и гладкий лоб, те же ясные голубые глаза,  то  же
кроткое выражение. Конечно, ни сияющей лысины, от  которой  голова  казалась
такой большой, ни обрамлявших ее седых кудрей,  похожих  на  шелк-сырец  или
стеклянную пряжу, которые никогда не  подстригались  и,  ниспадая  до  самых
плеч, придавали этой голове такое благообразие - ничего этого на портрете не
было. И тем не менее в  ангелочке  с  граблями  легко  было  распознать  все
приметы патриарха в бархатных туфлях.
   Патриарх - так его называли  многие.  Почтенные  старушки  из  соседних
домов говорили, что мистер Кэсби - последний из патриархов. И  это  название
очень к нему подходило: он был такой медлительный, такой  седовласый,  такой
спокойный, такой невозмутимый - чем не патриарх, в самом деле? К нему  часто
подходили на улице с покорнейшей просьбой послужить моделью для картины  или
статуи,  изображающей  патриарха;  судя  по  настойчивости   таких   просьб,
художники и скульпторы решительно  не  способны  припомнить  или  вообразить
черты, из которых  складывается  образ  патриарха.  Филантропы  обоего  пола
справлялись, кто этот почтенный старец, и услышав в ответ: "Кристофер Кэсби,
бывший управляющий лорда Децимуса Тита  Полипа",  восклицали  разочарованно:
"Как, с такой головой, и он не радетель  о  благе  ближнего?  Как,  с  такой
головой, и он не покровитель сирых, не защитник беззащитных?" Однако с такой
головой он был и остался Стариком Кэсби, одним из самых богатых, если верить
молве, домовладельцев округи, и с такой головой  он  сейчас  мирно  сидел  в
кресле в тишине  своей  гостиной.  Впрочем,  было  бы  верхом  безрассудства
предполагать, что он мог бы сидеть там вовсе без головы, хотя бы и такой.
   Чтобы привлечь к себе внимание, Артур Кленнэм сделал  шаг  или  два,  и
тотчас же на него вскинулись седые брови.
   - Прошу прощенья, сэр, - сказал Кленнэм. - Вы, верно, не  слышали,  как
обо мне доложили.
   - Не слышал, сэр. Вы ко мне за каким-нибудь делом, сэр?
   - Нет, только затем, чтобы принести вам свое почтение.
   Мистер Кэсби был как  будто  чуточку  разочарован  этим  ответом;  быть
может, он ожидал, что посетитель принес ему что-либо более существенное.
   - А позвольте узнать, сэр... - начал  он  снова,  -  прошу  садиться...
позвольте узнать, с кем... Ба, ба, погодите! Если не ошибаюсь,  мне  знакомы
эти черты! Уж не того ли я вижу джентльмена, о возвращении которого в родные
края недавно говорил мне мистер Флинтвинч?
   - Вы угадали, сэр.
   - Неужели! Мистер Кленнэм?
   - Он самый, мистер Кэсби.
   - Рад вас видеть, мистер Кленнэм. Что новенького у вас за это время?
   Полагая бесполезным распространяться о  тех  незначительных  переменах,
которые могли произойти в его здоровье и состоянии духа  за  четверть  века,
истекшие со дня их последней встречи,  Кленнэм  ограничился  какой-то  общей
фразой, вроде того, что все обстоит у него как нельзя лучше, и крепко  пожал
руку обладателю "такой головы", озарявшей его своим патриархальным сиянием.
   - Стареем, мистер Кленнэм, - сказал Кристофер Кэсби.
   - Да, не молодеем, - отозвался Кленнэм. Отпустив  это  глубокомысленное
замечание, он должен был сознаться себе, что оно  не  блещет  остроумием,  и
вдруг понял, что волнуется.
   - Стало быть, ваш почтенный батюшка приказал долго  жить,  -  продолжал
мистер Кэсби. - Весьма прискорбно было услышать об этом, весьма прискорбно.
   Артур, как положено в таких случаях, поблагодарил за участие.
   - Было время, - сказал мистер Кэсби, -  когда  отношения  между  вашими
родителями и мною несколько испортились. Тому причиной  послужило  маленькое
семейное недоразумение. Ваша почтенная матушка, пожалуй,  несколько  ревниво
относилась к  своему  сыну.  Я  разумею  вашу  достойную  особу,  сэр,  вашу
достойную особу.
   Его гладкое лицо своею свежестью напоминало персик. От того,  что  лицо
было  таким  свежим,  глаза  такими  ясными,  голова  такой  величественной,
казалось, что он изрекает необыкновенно мудрые и добродетельные  мысли.  При
этом выражение лица у него было самое благостное. Никто не мог  бы  сказать,
где и в чем заключена его мудрость, добродетель и благость, но весь  он  был
словно овеян этими качествами.
   - Впрочем, - продолжал мистер Кэсби,  -  это  все  дело  прошлое,  дело
прошлое. Теперь  я  время  от  времени  навещаю  вашу  почтенную  матушку  и
неизменно восхищаюсь, видя, с каким мужеством и  силою  духа  она  переносит
свои тяжкие испытания, тяжкие испытания.
   У него была привычка дважды повторять сказанное, и при этом  он  кротко
улыбался, скрестив руки и склонив голову набок, с таким видом, словно затаил
в своих мыслях нечто  столь  утонченное,  что  этого  не  выразишь  словами.
Казалось, он отказывает себе в удовольствии высказаться до конца,  чтобы  не
воспарить слишком высоко, и из скромности ограничивается  простым  житейским
разговором.
   - Я слыхал,  -  заметил  Артур,  торопясь  воспользоваться  мелькнувшим
случаем, - что в одно из таких посещений вы взяли на себя труд рекомендовать
моей матери Крошку Доррит.
   - Крошку - какую крошку? Доррит? Ах, это швея, за которую  просил  меня
один из моих жильцов? Да, да. Ее фамилия, точно, Доррит. Как же, как  же.  А
вы ее зовете Крошкой Доррит?
   Нет, попытка не удалась. Не стоит двигаться дальше по этой дороге.  Она
никуда не приведет.
   - Моя дочь Флора, как вы, верно,  знаете,  -  сказал  мистер  Кэсби,  -
несколько лет назад вышла замуж и зажила своим домом. Но она имела несчастье
потерять мужа вскоре после свадьбы. Теперь она снова живет у меня. Она будет
очень рада вас видеть, если вы мне позволите известить ее, что вы здесь.
   - О, непременно! - воскликнул Артур. - Я сам хотел просить вас об этом,
но вы любезно опередили меня.
   Получив такой ответ, мистер Кэсби встал с кресла и направился к  двери,
медленно и грузно ступая в своих бархатных  туфлях  (он  был  слоноподобного
сложения). На  нем  был  просторный  долгополый  сюртук  бутылочного  цвета,
бутылочного цвета жилет и бутылочного цвета панталоны. Патриархи  не  носили
сукна бутылочного цвета, однако его одежда выглядела патриархальной.
   Только что он вышел из комнаты, и в ней опять воцарилась лишь  тиканьем
нарушаемая тишина, как снаружи загремел ключ, который  чья-то  быстрая  рука
поворачивала в замке, а вслед за этим хлопнула парадная дверь и почти тотчас
же какой-то живой, чернявый человечек так стремительно  влетел  в  гостиную,
что с разгона едва не наскочил на Кленнэма.
   - Здорово! - крикнул он.
   Кленнэм решил, что ничто не мешает ему ответить тем же "Здорово!".
   - Ну, в чем дело? - спросил чернявый человечек.
   - А какое, собственно, дело? - переспросил Кленнэм.
   - Где мистер  Кэсби?  -  спросил  чернявый  человечек,  оглядываясь  по
сторонам.
   - Он сейчас вернется - если он вам нужен.
   - Мне нужен? - удивился чернявый человечек. - А разве вам он не нужен?
   Кленнэму пришлось объяснить  положение  в  нескольких  словах,  которые
чернявый человечек выслушал, сдерживая дыхание и внимательно приглядываясь к
говорившему. Он был одет в черное и в серое как бы с налетом  ржавчины;  его
маленькие черные глазки  напоминали  агатовые  бусины;  короткий  подбородок
покрыт был двухдневной черной щетиной; жесткие черные  волосы  торчали,  как
зубья вилки или куски проволоки; лицо отличалось  необыкновенной  смуглотой,
то ли искусственной  -  от  грязи,  то  ли  природной;  а  может  быть,  тут
действовало сочетание природы и искусства. Руки  были  грязные,  с  грязными
обломанными ногтями, как будто он только  что  вылез  из  угольной  ямы.  Он
сопел, храпел, пыхтел и отдувался, точно маленький хлопотливый паровичок.
   - Ага! - воскликнул он, когда ему, наконец, стало ясно, кто такой Артур
и как здесь очутился. -  Ну  и  чудесно!  Превосходно!  Так  если  он  будет
спрашивать насчет Панкса, вы ему скажите, что Панкс уже пришел, ладно?  -  И
он тотчас же, сопя и пыхтя, выкатился в боковую дверь.
   Когда-то давно, еще до  своего  отъезда  из  Англии,  Артуру  случалось
ловить обрывки довольно странных слухов,  ходивших  о  последнем  Патриархе.
Какие-то сомнения и подозрения носились в то время в воздухе; и сквозь туман
этих подозрений Кристофер Кэсби рисовался чем-то  вроде  заманчивой  вывески
несуществующей гостиницы - призыва отдохнуть и возблагодарить там,  где  нет
ни места для отдыха, ни повода  для  благодарности.  Толковали  даже,  будто
Кристофер Кэсби попросту хитрый обманщик, а под сияющими выпуклостями "такой
головы" кроются весьма неблаговидные замыслы. По другим  толкам  он  выходил
тупым, медлительным  и  себялюбивым  ничтожеством,  которое  долго  неуклюже
топталось в гуще людской, пока ему не посчастливилось сделать открытие,  что
для успеха в жизни и доверия окружающих вполне достаточно  держать  язык  за
зубами, не стричь волос и заботливо холить лысину;  и  у  него  достало  ума
ухватиться за это открытие и  приложить  его  к  делу.  Говорили,  что  лорд
Децимус Тит Полип взял его в управляющие не за деловые качества,  которых  у
него и в помине не было, но лишь за то, что от человека с  такой  ангельской
кротостью во взоре трудно ожидать злоупотреблений или подвохов; и по тем  же
причинам он теперь извлекал из своих обветшалых владений не в пример  больше
выгоды, чем мог бы  извлечь  домохозяин,  не  обладающий  столь  неотразимой
лысиной. Все эти толки сводились к тому  (вспоминал  Кленнэм,  сидя  один  в
тикающей гостиной), что часто люди выбирают себе образец для подражания  так
же, как описанные выше художники выбирают модель для картины; и подобно тому
как  на  ежегодной  выставке   Королевской   академии   непременно   увидишь
какого-нибудь  отвратительного  живодера,  запечатленного  благодаря   своим
ресницам  или  икрам,  или  подбородку,  в  виде  воплощения   всех   земных
добродетелей - так и на великой  Выставке  жизни  наружные  приметы  нередко
принимаются за внутренние качества.
   Перебирая  в  памяти  все  эти  давние  слухи  и   сопоставляя   их   с
впечатлением, которое произвел на него мистер Панкс, Артур все больше  (хотя
и не окончательно) склонялся к мысли, что последний патриарх и в самом  деле
- тупое ничтожество, способное лишь холить  свою  лысину.  Бывает  порой  на
Темзе,  что  громоздкое  тяжелое  судно  неуклюже   скользит   по   течению,
поворачиваясь то боком, то кормой, застревая само и мешая всем другим,  хоть
при этом и кажется, что оно выполняет сложные навигационные маневры; и вдруг
откуда-то вывернется маленький закопченный пароходик, возьмет его на  буксир
и деловито потащит вперед; вот так, должно быть, и грузный Патриарх был взят
на буксир пыхтящим Панксом и теперь покорно тащился за этим юрким черномазым
суденышком.
   Приход мистера Кэсби и его  дочери  Флоры  положил  конец  размышлениям
Кленнэма. Он поднял голову, взглянул на предмет своей былой любви - и в  тот
же миг все, что еще оставалось от этой любви, дрогнуло и рассыпалось в прах.
   Есть много мужчин, которые, всегда оставаясь верны самим себе, остаются
верны и своему старому идеалу. И если идеал не выдерживает соприкосновения с
действительностью,  это  отнюдь  не  говорит  о  непостоянстве,   а   скорее
доказывает обратное; но крушение идеала - тяжелый удар. Именно  это  испытал
Кленнэм. В юности он горячо любил женщину, которая сейчас вошла в  гостиную,
щедро расточал ей нерастраченные богатства своих  чувств  и  воображения.  В
неприветливом отчем доме  Клепнэма  эти  богатства  никому  не  были  нужны;
подобно денежным сокровищам Робинзона Крузо, они ржавели без пользы, пока он
не одарил ими свою избранницу. И хотя он давно уже не  отводил  ей  никакого
места ни в настоящем своем, ни в будущем, как если бы она умерла (да у  него
и не было уверенности, что этого не случилось), все же образ  прошлого  жил,
не меняясь, где-то в заветных тайниках его сердца. И  вот  теперь  входит  в
гостиную последний из патриархов и тремя коротким