леннэм попытался оказать честь гостеприимству хозяина, но  безуспешно.
От ветчины его мутило, хлеб не  разжевывался.  Он  с  трудом  заставил  себя
проглотить чашку чаю.
   - Немножко зелени, - сказал Юный Джон, протягивая ему корзиночку.
   Кленнэм взял стебелек кресс-салата и сделал  еще  попытку;  но  хлеб  и
вовсе камнем застрял во рту, а от ветчины (хоть  и  очень  недурной)  пошел,
казалось ему, ветчинный дух по всей тюрьме.
   - Еще немножко зелени, - сказал Юный Джон и снова протянул корзиночку.
   Легко было догадаться, что он нарочно принес  эту  зелень,  как  глоток
свежего воздуха узнику, запертому среди раскаленного кирпича и камня  -  так
птице, тоскующей в  неволе,  просовывают  меж  прутьев  клетки  веточку  или
травинку; и Кленнэм, поняв это, с улыбкой сказал:
   - Вы очень добры, что хотите подбодрить птицу в клетке, но сегодня  мне
даже не до зелени.
   Болезнь оказалась  прилипчивой:  вскоре  и  Юный  Джон  отодвинул  свою
тарелку и стал вертеть  в  руках  капустный  лист,  в  который  прежде  была
завернута ветчина. Сложив его в несколько раз, так  что  получился  комочек,
умещавшийся на руке, он принялся сплющивать его между  ладонями,  все  время
следя глазами за Кленнэмом.
   - Знаете что - выговорил он наконец, сдавив зеленый  комочек  изо  всех
сил, - если уж вы не хотите беречь себя ради себя, поберегли  бы  хоть  ради
кого-то другого.
   - А мне, право, не для кого себя беречь, - отвечал  Артур,  вздохнув  и
печально улыбаясь.
   - Мистер Кленнэм, - горячо возразил Юный Джон,  -  меня  удивляет,  что
джентльмен, способный быть честным и  прямым,  как,  я  знаю,  способны  вы,
способен на такие неискренние слова, какие я сейчас от вас  услышал.  Мистер
Кленнэм, меня удивляет, что джентльмен, способный чувствовать сам,  способен
так бессердечно относиться к чужим чувствам. Я этого не ожидал, сэр! Клянусь
честью, я этого не ожидал!
   Юный Джон даже встал,  чтобы  придать  своим  последним  словам  больше
выразительности, но тут же сел снова и принялся катать капустный комочек  на
правом колене, с упреком и негодованием глядя на Кленнэма.
   - Я себя превозмог, сэр, - сказал Джон. - Я сумел подавить в  себе  то,
что следовало подавить, и я дал себе слово  больше  не  думать  об  этом.  И
надеюсь, я бы сдержал свое слово, если бы в недобрый для меня час вас сюда в
тюрьму не привезли бы сегодня. (В своем волнении Юный  Джон  заимствовал  от
матери ее своеобразный строй речи.) Когда вы сегодня передо мной в караульне
явились, сэр, не как простой  арестант,  но,  скорей,  как  ядовитый  анчар,
лишенный свободы, такая буря чувств поднялась во мне, все сокрушая, что меня
словно подхватил водоворот. Но я выбрался из него. Я боролся и выбрался.  Из
последних сил борясь, выбрался я, что под страхом смерти подтвердить  готов.
Я сказал себе: если я был груб, я должен  просить  прощения,  и  прощения  я
просил, не боясь унизить себя. А теперь, когда я хотел дать вам понять,  что
есть нечто, почти священное для меня, перед чем должно отступить все другое,
когда я деликатно и осторожно намекнул вам на это - вы вдруг изворачиваетесь
и наносите мне предательский удар в спину! Не вздумайте отпираться,  сэр,  -
сказал  Юный  Джон,  -  имейте  мужество  признать,  что  вы   действительно
извернулись и действительно нанесли мне удар в спину.
   Вконец растерявшийся Артур остолбенело уставился на  него  и  повторил:
"Что с вами, Джон? О чем это вы говорите?" Но Джон был в таком состоянии,  в
котором для людей известного склада нет ничего трудней, чем  прямо  ответить
на вопрос, и, не слушая, твердил свое.
   - Никогда, - говорил Джон, - нет, никогда я не питал  и  не  посмел  бы
питать хоть малейшую надежду. Ни разу, нет, ни разу, - зачем бы мне говорить
"ни разу", если б это было хоть раз, - я не помыслил  о  возможности  такого
счастья, зная после нашего разговора, что оно невозможно, даже  если  бы  не
возникла между нами непреодолимая преграда! Но значит ли это, что у меня  не
должно быть воспоминаний, не должно быть мыслей,  не  должно  быть  заветных
уголков в душе и ничего вообще?
   - Ради бога, о чем это вы? - вскричал Артур.
   - Да, вы можете сколько угодно топтать мои чувства, - несся  Юный  Джон
вскачь, закусив удила, - если у вас хватит духу на подобную низость.  Можете
топтать их, но они есть и будут. Если бы их  не  было,  разве  вы  могли  бы
топтать  их?  И  все-таки  нечестно,  неблагородно,  недостойно  джентльмена
наносить человеку удар в спину, когда он  так  стойко  боролся  и  выбрался,
наконец, из самого себя, точно бабочка из куколки! Пусть свет потешается над
тюремным сторожем, но тюремный сторож тоже  мужчина  -  если  только  он  не
женщина, как в специальной женской тюрьме.
   Как ни нелепа была эта  сбивчивая  речь,  в  ней  звучала  искренность,
свойственная бесхитростной, мягкой натуре Юного Джона, а его горящее лицо  и
срывающийся от волнения голос говорили о такой глубокой  обиде,  что  трудно
было остаться к ней равнодушным. Артур перебрал  в  уме  весь  их  разговор,
пытаясь доискаться до причин этой обиды; а тем временем  Юный  Джон,  скатав
свой капустный комок в тугой валик, аккуратно разрезал его на три  части,  и
положил на тарелку, словно какой-то особый деликатес.
   - Не может ли  быть,  -  сказал  Артур,  дойдя  в  уме  до  корзинки  с
кресс-салатом и вернувшись обратно, - что ваши речи имели какое-то отношение
к мисс Доррит?
   - Может быть, сэр, - отвечал Юный Джон.
   - Тогда я и вовсе ничего не понимаю. Надеюсь, вы не  усмотрите  в  моих
словах нового оскорбления, ибо меньше всего я хочу  или  когда-нибудь  хотел
оскорбить вас, но, право же, я ничего не понимаю.
   -  Сэр,  -  сказал  Юный  Джон,  -  неужто  у  вас  достанет  коварства
утверждать, будто вам неизвестны мои чувства к мисс  Доррит,  которые  я  не
осмелюсь назвать любовью, ибо правильней будет сказать, что я боготворю ее и
преклоняюсь перед нею.
   - Право, Джон, мне вообще несвойственно коварство, и я ума не  приложу,
отчего вам вздумалось обвинять меня в этом. Рассказывала вам  ваша  матушка,
миссис Чивери, о том, что я однажды приходил к ней?
   - Нет, сэр, - сухо ответил Джон. - Первый раз слышу.
   - А я приходил. Не догадываетесь, зачем?
   - Нет, сэр, - сухо ответил Джон. - Не догадываюсь.
   - Так я вам скажу. Моей заботой было устроить счастье  мисс  Доррит;  и
если б я мог предположить, что она разделяет ваши чувства...
   Бедняга Джон покраснел до самых кончиков ушей.
   - Мисс Доррит никогда их не разделяла, сэр. Я маленький человек,  но  я
дорожу своей совестью и честью и презирал бы  себя,  если  бы  хоть  на  миг
покривил душой на этот счет. Она никогда  не  разделяла  моих  чувств  и  не
поощряла их, да никто в здравом уме и не вообразил бы, что это возможно. Она
всегда и во всем была во много раз выше  меня.  Как  и  все  ее  благородное
семейство, - добавил Юный Джон.
   Это рыцарское отношение не только к ней, но и к ее  близким,  настолько
возвышало его, несмотря на малый рост,  тоненькие  ножки,  редкие  волосы  и
чувствительную натуру, что никакой Голиаф на его  месте  не  заслужил  бы  у
Артура большего уважения.
   - Джон, - сказал он в порыве искреннего  чувства,  -  вы  говорите  как
мужчина!
   - В таком случае, сэр, - возразил Джон, проведя рукой по глазам,  -  не
мешало бы вам взять с меня пример.
   Неожиданная запальчивость этого ответа заставила Артура снова удивленно
уставиться на своего собеседника.
   - Ладно, - сказал Джон, протягивая ему руку через чайный поднос, - если
мои слова слишком резки, беру их назад! Но в  самом  деле,  мистер  Кленнэм,
отчего вы не хотите говорить со мной как мужчина с мужчиной, пусть хоть и  с
тюремным сторожем? Зачем вы  притворяетесь,  будто  не  понимаете,  когда  я
советую вам поберечь себя ради кого-то другого? Как  вы  думаете,  почему  я
устроил вас в комнате, где, на мой взгляд, вам должно быть приятнее и лучше?
Почему я сам нес ваши вещи? (Не в тяжести дело, об этом я бы и  говорить  не
стал!) Почему я весь день хлопочу для вас? Из-за ваших достоинств? Нет. Ваши
достоинства велики, нет сомнения; но не из-за них я старался.  Я  делал  это
ради другого лица, чьи достоинства значат для меня не в пример  больше.  Так
отчего же не говорить откровенно?
   - Честное слово, Джон, - сказал Кленнэм, - вы славный малый, и я вас от
души уважаю, а потому, если я не сообразил сам, что обязан вашим вниманием и
заботам тем дружеским чувствам, которые когда-то ко мне питала мисс  Доррит,
- каюсь и прошу у вас прощения.
   - Но отчего же, отчего, - воскликнул Джон с прежним укором, - отчего не
говорить откровенно?
   - Вы все не верите, что  я  не  понимаю  вас,  -  сказал  Артур.  -  Но
взгляните на меня. Подумайте о том,  что  со  мной  случилось.  Стану  ли  я
отягощать  свою  и  без  того   истерзанную   совесть   неблагодарностью   и
предательством по отношению к вам? Я просто не понимаю вас!
   Недоверие, написанное на лице Юного  Джона,  понемногу  уступило  место
сомнению. Он встал, отошел к низкому чердачному  окну,  сделал  Артуру  знак
подойти и внимательно всмотрелся в него.
   - Мистер Кленнэм, неужели вы в самом деле не знаете?
   - Чего, Джон?
   - Боже милосердный! - воскликнул Джон, взывая  к  железным  остриям  на
стене. - Он спрашивает, чего!
   Кленнэм посмотрел на острия, потом на Джона; потом снова  на  острия  и
снова на Джона.
   - Он спрашивает, чего! И что еще удивительнее, - произнес Юный Джон, не
спуская с него горестно-недоуменного взгляда, - он, кажется, в самом деле не
знает! Вы видите это окошко, сэр?
   - Разумеется, вижу.
   - И комнату видите?
   - Разумеется, вижу и комнату.
   - И стену напротив и двор внизу? Так вот, сэр, все они были свидетелями
того - изо дня в день, из ночи в ночь, неделя за неделей, месяц за  месяцем.
Мне ли не знать, если я и сам столько раз видел мисс Доррит здесь, у окошка,
когда она не подозревала, что я на нее смотрю.
   - Свидетелями чего? - спросил Кленнэм.
   - Любви мисс Доррит.
   - Так она любила - но кого же?
   - Вас! - сказал Джон, коснувшись пальцами его  груди;  потом  отступил,
бледный, на прежнее место, сел и уронил руки на подлокотники  кресла,  глядя
на Кленнэма и качая головой.
   Если бы вместо этого легкого прикосновения он  нанес  Кленнэму  тяжелый
удар кулаком, эффект  не  мог  быть  сильнее.  Кленнэм  словно  окаменел  от
изумления;  глаза,  устремленные  на  Джона,  были  широко  раскрыты;   губы
беззвучно шевелились, будто силясь сложиться в слово "меня?"; руки,  повисли
вдоль тела; он был похож на человека, которого вдруг разбудили среди ночи  и
сообщили ему известие, не умещающееся у него в мозгу.
   - Меня! - выговорил он наконец.
   - Ах! - простонал Юный Джон. - Вас!
   Артур, сделав над собой усилие, попытался улыбнуться и сказал:
   - Вы заблуждаетесь. Это только ваше воображение.
   - Я заблуждаюсь, сэр? - воскликнул Юный Джон. - Я заблуждаюсь? Я?  Нет,
нет, мистер Кленнэм, не говорите так! Насчет  чего-либо  другого  я  бы  мог
заблуждаться - я хорошо знаю  свои  недостатки  и  не  претендую  на  особую
проницательность. Но мне заблуждаться насчет  того,  что  ожгло  мое  сердце
более острой болью, чем если бы в него вонзилась целая туча дикарских стрел!
Мне заблуждаться насчет того, что едва не свело меня в могилу - чему  я  был
бы только рад, если бы от этого не пострадала табачная  торговля  и  чувства
моих родителей! Мне заблуждаться насчет того, что даже сейчас вынуждает меня
достать платок из кармана, ибо я вот-вот расплачусь, как девушка, - не знаю,
впрочем, почему  сравнение  с  девушкой  должно  быть  обидно,  ведь  всякий
нормальный мужчина любит девушек. Не говорите же  так,  мистер  Кленнэм,  не
говорите так!
   И Юный Джон, как всегда благородный в душе,  хотя  и  нелепый  с  виду,
вынул свой носовой платок с той простодушной непосредственностью, с  которой
только очень хороший человек умеет вытирать слезы, не  пряча  их,  но  и  не
выставляя напоказ. Осушив глаза,  он  позволил  себе  невинную  роскошь  раз
всхлипнуть и раз высморкаться, после чего снова убрал платок в карман.
   Все еще оглушенный прикосновением, подействовавшим как  удар,  Артур  с
большим трудом подобрал слова для заключения  разговора.  Он  заверил  Джона
Чивери, как только тот спрятал свой платок, что высоко ценит его бескорыстие
и его неиссякаемую преданность мисс Доррит. Что же до той  догадки,  которой
он только что поделился с ним, с Кленнэмом (тут Юный  Джон  успел  вставить:
"Не догадка! Уверенность!") - то об этом можно будет еще  поговорить,  но  в
другой раз. Он устал, и у него тяжело на душе; с позволения Джона, он  хотел
бы вернуться к себе и больше уже не выходить сегодня.  Джон  кивнул,  и  под
сенью тюремной стены Артур Кленнэм пробрался в свое новое обиталище.
   Ощущение полученного удара  не  проходило,  и  после  ухода  неряшливой
старухи, дожидавшейся, сидя на лестнице  у  дверей,  чтобы  приготовить  ему
постель  на  ночь  -  по  распоряжению  мистера  Чивери,  "не   старика,   а
молоденького", как она объяснила, исполняя эту нехитрую  обязанность,  -  он
опустился в облезлое кресло и обеими руками стиснул голову, точно  от  боли.
Крошка Доррит любит его! Эта мысль повергла  его  в  большее  смятение,  чем
недавний поворот судьбы - куда большее!
   Не может быть. Он звал ее "дитя мое", "милое дитя мое", располагал ее к
доверию, постоянно указывая на разницу их лет, говорил о себе чуть ли не как
о старике. Но ей он, быть может, не казался старым? Ведь он и себе таким  не
казался до того вечера, когда розы уплыли по реке вдаль.
   Среди прочих бумаг у него были два ее письма. Он достал их  и  перечел.
Читая, он как будто слышал ее милый  голос;  и  в  звуке  этого  голоса  ему
чудились  нежные  нотки,  которые  теперь  казалось  возможным   истолковать
по-иному.
   А ее "Нет, нет, нет!" с таким тихим отчаянием прозвучавшее в этой самой
комнате, в тот вечер,  когда  Панкс  впервые  намекнул  ему  на  возможность
перемены в судьбе семьи, и когда  сказано  было  немало  слов,  которые  ему
суждено было припомнить теперь, в унижении и неволе!
   Не может быть.
   Но странно, чем больше  он  думал  об  этом,  тем  менее  убедительными
казались ему его сомнения. Зато возникал другой вопрос, требовавший  ответа,
уже не о ней, а о нем самом. В том, как он противился мысли, что  она  любит
кого-то, в желании это проверить, в смутном  представлении  о  благородстве,
какое он выкажет, помогая ее любви -  не  было  ли  во  всем  этом  отзвуков
чувства, подавленного прежде, чем оно успело окрепнуть?  Не  говорил  ли  он
себе, что  не  должен  думать  о  ее  любви,  не  должен  злоупотреблять  ее
благодарностью, не должен забывать печальный урок, однажды  уже  преподанный
ему жизнью; что пора надежд миновала для него с  безвозвратностью  смерти  и
что не ему, обремененному печалями и годами, думать о радостях любви.
   Он поцеловал ее, держа, бесчувственную, на руках, в тот день,  когда  о
ней так естественно и так знаменательно забыли. Был ли это такой же поцелуй,
как если б она была в сознании? Совсем такой же?
   Вечер застал его за этими мыслями. Вечер  также  застал  у  его  дверей
мистера и миссис Плорниш, нагруженных отборнейшими припасами из  числа  тех,
что так быстро находили сбыт и так медленно давали прибыль.  Миссис  Плорниш
то и дело утирала слезы. Мистер Плорниш со свойственной ему философичностью,
более глубокой, нежели  вразумительной,  дружелюбно  бубнил,  что  на  свете
вообще всякое бывает, сегодня ты на горке, а завтра, глядишь, под горкой,  а
почему на горке, почему под горкой, об этом и гадать не стоит;  так  уж  оно
ведется, и все тут. Слыхал он, между прочим, будто раз земля  вертится  -  а
что она вертится, так это точно, - стало быть, всякий, даже самый  достойный
джентльмен когда-то окажется на ней вниз головой,  так  что  волосы  у  него
будут трепаться в так называемом пространстве. Что ж, тем лучше. Другого тут
ничего не скажешь; тем лучше. Земля-то ведь и дальше будет вертеться, так? А
стало быть, и джентльмен со временем повернется как следует,  и  волосы  его
лягут опять один к одному, любо-дорого взглянуть - вот и  выходит,  что  тем
лучше.
   Как уже было упомянуто, миссис Плорниш, не будучи склонна к  философии,
плакала.  Кроме  того,  миссис  Плорниш,  не  будучи  склонна  к  философии,
изъяснялась вполне  отчетливо.  Потому  ли,  что  она  пребывала  в  большом
расстройстве, или по безошибочному чутью,  свойственному  ее  полу,  или  по
женской последовательности в мыслях, или по женской  непоследовательности  в
мыслях, но вышло так, что  в  дальнейшем  миссис  Плорниш  вполне  отчетливо
навела разговор на предмет, занимавший мысли Артура.
   - Если бы вы знали, мистер Кленнэм,  как  сокрушается  о  вас  отец,  -
сказала миссис Плорниш. - Просто места себе не находит. У  него  даже  голос
пропал от огорчения. Вы ведь знаете, как чудесно он поет; а  нынче  вечером,
после чаю, верите ли, ни одной нотки не мог взять, сколько дети ни просили.
   Разговаривая, миссис Плорниш качала головой, утирала слезы и  задумчиво
оглядывала комнату.
   - А уж с мистером Баптистом что будет, когда он  узнает,  -  продолжала
миссис Плорниш, - этого я даже  и  вообразить  не  могу.  Он  давно  бы  уже
прибежал сюда, можете не сомневаться, да его нет с утра, все хлопочет насчет
того дела, которое вы ему поручили. До того он ретиво взялся за это дело, ни
отдыха, ни срока не знает - я даже говорю ему: ваша хлопот дивила падрона, -
закончила миссис Плорниш по-итальянски.
   При всей  своей  скромности  миссис  Плорниш  явно  была  удовлетворена
изяществом  этого  тосканского  оборота.  Мистеру  Плорнишу  лингвистические
познания жены внушали гордость, которую он не пытался скрыть.
   - И все-таки скажу вам, мистер Кленнэм, - добавила эта добрая  женщина,
- во всяком несчастье - есть свое счастье. Я думаю, вы согласитесь со  мной.
Помня, где мы с  вами  находимся,  нетрудно  догадаться,  о  чем  я  говорю.
Счастье, что мисс Доррит далеко и ничего не знает.
   Артуру показалось, что она как-то по-особенному взглянула на него.
   - Большое счастье, -  повторила  миссис  Плорниш,  -  что  мисс  Доррит
далеко. Будем надеяться, что дурные вести до нее не дойдут. Если бы она была
здесь и видела вас в беде, сэр, - эти слова миссис Плорниш повторила дважды,
- видела вас в беде, сэр, ее нежное сердечко этого бы не вынесло.  Ничто  на
свете не могло бы причинить мисс Доррит большего горя!
   Да, да,  без  всякого  сомнения,  в  многозначительном  взгляде  миссис
Плорниш было не только дружеское участие, но и еще что-то.
   - И вот вам доказательство, как отец верно судит обо всем, несмотря  на
свои годы, - продолжала миссис Плорниш. - Нынче после обеда он  мне  говорит
("Счастливый Уголок" свидетель, что  я  ничего  не  прибавляю  и  ничего  не
выдумываю): "Мэри, - говорит он мне, - как хорошо,  что  мисс  Доррит  этого
всего не видит". Так и сказал, этими самыми словами. "Хорошо, -  говорит,  -
Мэри, что мисс Доррит этого всего не видит". А я ему ответила: "Ваша правда,
отец". Вот, - заключила миссис Плорниш с торжественностью свидетеля, дающего
показания в суде, - вот что говорил он и что говорила я. Другого  ничего  ни
он, ни я не говорили.
   Мистер  Плорниш,  не  столь  многословный  от  природы,  воспользовался
случаем заметить, что мистер Кленнэм, верно, не прочь бы остаться один.  "Ты
уж мне поверь, старушка, - сказал он с  важностью,  -  я-то  знаю,  как  оно
бывает". Последнее замечание он повторил несколько раз,  словно  в  нем  был
заключен какой-то глубокий нравоучительный смысл, и, наконец, достойная чета
рука об руку удалилась.
   Крошка Доррит,  Крошка  Доррит.  О  чем  бы  ни  думалось,  что  бы  ни
вспоминалось. Всюду она, Крошка Доррит!
   К счастью, если даже поверить в услышанное, то  сейчас  это  уже  давно
миновало, и слава богу. Допустим, она