думаете о Суэце?
   Гул  голосов  смолк,  головы  всех  сидевших  за  соседними   столиками
повернулись к нему.
   Этот вопрос выражал все растущую  тревогу.  Но  спина  Амадье,  который
пригласил Мазо завтракать просто для того, чтобы рекомендовать ему  одного
из своих племянников, оставалась  непроницаемой,  так  как  ее  обладателю
нечего было сказать; а  маклер,  удивленный  обилием  ордеров  на  продажу
акций, только кивал головой, из профессиональной скромности не  высказывая
своего мнения.
   - Суэц - верное дело! - заявил своим певучим голосом Сабатани, который,
выходя, обошел столики, чтобы любезно пожать руку Саккару.
   И Саккар сохранил на минуту ощущение этого рукопожатия, этой  гибкой  и
мягкой, почти  женской  руки.  Еще  не  решив,  какой  путь  избрать,  как
по-новому переустроить жизнь, он считал жуликами всех, кого  видел  здесь.
Ах, если они принудят его к этому, как он  прижмет  их,  как  оберет  этих
трусливых Мозеров, хвастливых Пильеро, пустых, как тыква, Сальмонов и этих
Амадье, слывущих гениями только потому, что им повезло!  Звон  стаканов  и
тарелок усилился, голоса становились хриплыми, двери хлопали сильнее,  все
хотели быть там, на бирже, когда акции Суэца полетят вниз. И глядя в  окно
на площадь, которую бороздили фиакры и наводняли пешеходы,  Саккар  видел,
что  залитые  солнцем  ступени  биржи  были   теперь   испещрены,   словно
насекомыми, непрерывно поднимавшимися мужчинами в строгих черных костюмах,
постепенно заполнявшими колоннаду, а за оградой появились  неясные  фигуры
бродивших под каштанами женщин.
   Но едва он принялся за свой сыр, чей-то густой бас заставил его поднять
голову:
   - Простите, дорогой мой, я никак не мог прийти раньше.
   Наконец-то! Это был Гюре, нормандец из Кальвадоса, с грубым  и  широким
лицом хитрого крестьянина, разыгрывающего простака.  Он  сейчас  же  велел
подать себе что-нибудь, хотя бы дежурное блюдо с овощами.
   - Ну? - сухо, сдерживаясь, спросил Саккар.
   Но тот, как человек осторожный и себе на уме, не торопился. Он принялся
за еду и, наклонившись, понизив голос, сказал:
   - Ну, я видел великого человека. Да, у него дома, сегодня утром. О,  он
был очень мил, очень мил по отношению к вам.
   Он остановился, выпил полный стакан вина и положил в рот картофелину.
   - И что же?
   - Так вот, дорогой мой... Он  готов  сделать  для  вас  все,  все,  что
сможет; он вас очень хорошо устроит, только  не  во  Франции...  Например,
губернатором в какой-нибудь из самых лучших наших колоний. Там  вы  будете
полным хозяином, настоящим царьком.
   Саккар позеленел:
   - Да вы что же, смеетесь надо мной? Почему бы тогда не прямо в  ссылку?
А, он хочет от меня отделаться! Пусть побережется, как бы я и в самом деле
не доставил ему неприятностей.
   Гюре с полным ртом старался успокоить его:
   - Да что вы, мы хотим вам только добра, позвольте  нам  позаботиться  о
вас.
   - Чтобы я позволил уничтожить себя, не так ли?.. Слушайте!  Только  что
здесь говорили, что империя уже совершила почти все ошибки,  какие  только
можно совершить. Да, война  с  Италией,  Мексика,  отношения  с  Пруссией.
Честное слово, все это правда! Вы делаете столько  глупостей  и  безумств,
что скоро вся Франция поднимется и вышвырнет вас вон.  Депутат,  послушная
креатура министра, сразу встревожился, побледнел, стал озираться вокруг:
   - Простите, я не могу согласиться с вами... Ругон  -  честный  человек.
Пока он у власти, бояться нечего... Нет, подождите, вы его недооцениваете,
уверяю вас.
   Саккар грубо прервал его и сдавленным голосом проговорил:
   - Ладно, целуйтесь с ним, обделывайте вместе свои  дела!  Да  или  нет,
будет он помогать мне здесь, в Париже?
   - В Париже - никогда!
   Не сказав больше ни слова, Саккар встал  и  подозвал  официанта,  чтобы
расплатиться, тогда как Гюре, знавший его бешеный  нрав,  спокойно  глотал
большие куски хлеба и не противоречил ему, опасаясь  скандала.  Но  в  эту
минуту в зале началось сильное волнение. Вошел Гундерман, король банкиров,
хозяин биржи и всего  мира,  человек  лет  шестидесяти  с  огромной  лысой
головой  и  круглыми  глазами  навыкате;  лицо  его  выражало  бесконечное
упрямство и крайнюю усталость. Он никогда не бывал на бирже и даже нарочно
не посылал туда официальных представителей;  он  никогда  не  завтракал  в
публичных местах. Изредка только ему случалось, как сегодня, показаться  в
ресторане Шампо, где он садился за столик и заказывал  всего  лишь  стакан
виши, который ему  подавали  на  тарелке.  Уже  двадцать  лет  он  страдал
болезнью желудка и питался исключительно молоком.
   Официанты стремглав бросились за водой, а  все  присутствующие  приняли
подобострастные  позы.  Мозер  со  смиренным  видом   рассматривал   этого
человека, которому известны были все тайны, который повелевал повышением и
понижением курса, как  бог  повелевает  громом.  Сам  Пильеро  почтительно
приветствовал его, веря только в непреодолимую силу  миллиарда.  Было  уже
половина первого, и Мазо внезапно  оставил  Амадье,  подошел  и  склонился
перед банкиром, от которого он иногда имел честь  получить  ордер.  Многие
биржевики, собравшиеся уходить, стоя окружили божество и, угодливо  согнув
хребты, почтительно смотрели, как он взял дрожащей  рукой  стакан  воды  и
поднес его к своим бледным губам, в то время как официанты вокруг поспешно
уносили грязные скатерти.
   Когда-то в связи со спекуляциями земельными участками  в  Монсо  Саккар
имел разногласия с Гундерманом и даже однажды поссорился с ним.  Они  были
слишком разные люди: один - страстный, падкий  до  наслаждений,  другой  -
умеренный,  исполненный  холодной  логики.   И   теперь,   когда   Саккар,
окончательно  взбешенный  этим   триумфальным   появлением,   выходил   из
ресторана, Гундерман окликнул его:
   - Скажите, друг мой, правда ли, что вы  бросаете  дела?  Наконец-то  вы
взялись за ум; давно пора.
   Для Саккара это было ударом хлыста по лицу. Он выпрямился во весь  свой
маленький рост и ответил ясным, колющим, как острие шпаги, голосом:
   - Я основываю банк с капиталом в  двадцать  пять  миллионов  и  надеюсь
скоро заглянуть к вам.
   И он вышел, оставив за собой гул возбужденных голосов,  -  в  зале  все
теснились к дверям, чтобы не опоздать  к  открытию  биржи.  Ах,  если  бы,
наконец, добиться успеха, снова  увидеть  у  своих  ног  тех,  кто  теперь
поворачивается к нему спиной, померяться силами с этим королем  золота  и,
быть может,  свалить  его  когда-нибудь!  Он  еще  не  решил  начать  свое
грандиозное дело, он сам  удивился  той  фразе,  которую  произнес,  чтобы
только что-нибудь ответить. Но разве может он теперь попытать  счастья  на
каком-нибудь другом поприще, когда брат отказывается от него, когда люди и
обстоятельства непрерывными оскорблениями  вызывают  его  на  борьбу,  как
окровавленного быка, которого снова и снова выталкивают на арену?
   С минуту он стоял, весь дрожа, на краю тротуара.  Это  был  тот  шумный
час, когда жизнь Парижа как будто приливает  к  этой  центральной  площади
между улицами Монмартр и  Ришелье,  двумя  узкими  артериями,  по  которым
несется толпа. С  четырех  сторон  площади  непрерывным  потоком  катились
экипажи, бороздя мостовую среди водоворота спешащих пешеходов. На стоянке,
вдоль ограды, то разрывались, то снова смыкались две цепи  фиакров,  а  на
улице Вивьен коляски  биржевых  агентов  вытянулись  сплошным  рядом,  над
которым возвышались кучера с вожжами в руках, готовые хлестнуть лошадей по
первому приказанию. Ступени и  колоннада  биржи  были  до  того  запружены
толпой, что казались черными от кишевших там сюртуков, а под  часами,  где
уже собралась и действовала кулиса, поднимался шум спроса  и  предложения,
гул ажиотажа, похожий на рокот поднимающейся волны и  заглушающий  обычный
городской шум. Прохожие оборачивались, с вожделением  и  страхом  думая  о
том, что  происходит  в  этом  здании,  где  совершается  недоступное  для
большинства французов таинство финансовые операций, где среди этой давки и
исступленных  криков  люди  непостижимым  образом  вдруг  разоряются   или
наживают состояния. Саккар остановился на краю тротуара.  В  ушах  у  него
стоял гул отдаленных голосов, его  задевали  на  ходу  локтями  торопливые
прохожие, а он опять мечтал основать  царство  золота  в  этом  охваченном
лихорадочной страстью квартале, посреди которого от часу до  трех  бьется,
как огромное сердце, биржа.
   Но со времени своей неудачи он не смел показаться на бирже,  и  сегодня
то же чувство оскорбленного тщеславия, уверенность в том, что его встретят
как  побежденного,  мешало  ему  подняться  по  ступеням.  Как   любовник,
изгнанный из алькова своей возлюбленной, которую он страстно желает,  хотя
ему кажется, что он ее ненавидит, словно увлекаемый роком, он  возвращался
сюда под всякими предлогами, огибал колоннаду, проходил через сад с  видом
человека, прогуливающегося в тени каштанов. Здесь, в этом  пыльном  сквере
без газонов и  цветов,  где  на  скамьях,  среди  общественных  уборных  и
газетных   киосков,   копошились   спекулянты   подозрительного   вида   и
простоволосые  женщины  из  соседних  кварталов   кормили   грудью   своих
младенцев, он делал вид, что бродит без  определенной  цели,  и,  поднимая
глаза, наблюдал за биржей, и ему все казалось, что он осаждает это здание,
заключает его в тесное  кольцо  блокады,  чтобы  когда-нибудь  войти  туда
триумфатором.
   Он повернул за угол направо, в тень деревьев против Банковской улицы, и
сейчас  же  очутился  на   "малой"   бирже   обесцененных   акций,   среди
"мокроногих",  как  с  презрительной  иронией  называют  этих  спекулянтов
биржевым хламом,  торгующих  на  ветру,  под  дождем  и  в  грязи  акциями
прогоревших  предприятий.  Тут  была  целая  толпа   евреев   с   жирными,
лоснящимися лицами, с острым  профилем  прожорливых  птиц,  необыкновенное
сборище типичных носов; склонившись, словно стая над добычей, с  неистовым
гортанным криком,  они,  казалось,  готовы  были  растерзать  друг  друга.
Проходя мимо, Саккар вдруг заметил стоявшего  поодаль  грузного  человека,
который разглядывал на солнце рубин, осторожно  поворачивая  его  в  своих
толстых и грязных пальцах.
   - А, Буш!.. Я и забыл, что как раз собирался зайти к вам.
   Буш, у которого была деловая контора на улице Фейдо,  много  раз  бывал
полезен  Саккару  в  затруднительных  обстоятельствах.  Он   продолжал   в
самозабвении  исследовать  игру  драгоценного  камня,  запрокинув  широкое
плоское лицо с серыми глазами навыкате, как бы потухшими от яркого  света;
его белый галстук, которого он никогда  не  снимал,  скрутился  жгутом,  а
сюртук, купленный  по  случаю,  когда-то  превосходный,  но  необыкновенно
потертый и весь в пятнах, поднялся у него на  затылке  до  тусклых  волос,
падавших с голого черепа  редкими  и  непослушными  прядями.  Возраст  его
шляпы,  порыжевшей  от  солнца,  полинявшей  от  дождей,  невозможно  было
определить.
   Наконец он решился спуститься с небес на землю:
   - А, господин Саккар, и вы завернули сюда?
   - Да... У меня тут письмо на русском языке, письмо от одного  русского,
у него банк в Константинополе. Так вот, я подумал, что ваш брат мог бы мне
его перевести.
   Буш, продолжая с бессознательной нежностью вертеть свой рубин в  правой
руке, протянул левую, говоря, что сегодня же вечером он  пришлет  перевод.
Но Саккар объяснил, что в письме всего только десять строк.
   - Я поднимусь к вам, и ваш брат мне тут же его и прочтет.
   Его прервало появление госпожи Мешен, женщины чудовищно тучной,  хорошо
известной завсегдатаям биржи: это  была  одна  из  тех  ненасытных  мелких
спекулянток, чьи жирные  руки  вечно  копаются  во  всяких  подозрительных
делах.  Лицо  ее,  похожее  на  полную  луну,  одутловатое  и  красное,  с
маленькими голубыми глазками, едва заметным носом  пуговкой,  с  крошечным
ротиком, откуда исходил тонкий  писк,  казалось,  выпирало  из-под  старой
розовой шляпы, криво завязанной гранатовыми лентами, а гигантскую грудь  и
огромный, вздутый живот стягивало платье из зеленого поплина,  побуревшего
от грязи. На руке у нее висела старомодная черная  сумка,  с  которой  она
никогда не расставалась, - громадная, глубокая, как чемодан.  Сегодня  эта
сумка была набита до отказа, и под ее тяжестью Мешен сгибалась  на  правую
сторону, как склоненное дерево.
   - Вот и вы, - сказал Буш, по-видимому ожидавший ее.
   - Да, я получила бумаги из Вандома, они со мной.
   - Хорошо! Идем ко мне... Здесь сегодня нечего делать.
   Саккар бросил косой взгляд на вместительную кожаную сумку. Он знал, что
туда  неминуемо  попадают  обесцененные  бумаги,   акции   обанкротившихся
компаний, на которых "мокроногие" еще продолжают играть, перекупая друг  у
друга пятисотфранковые бумаги за двадцать су,  за  десять  су,  в  смутной
надежде на невозможное повышение курса; другие, более практичные, покупают
их как жульнический  товар,  который  они  с  барышом  уступят  банкротам,
стремящимся раздуть свой пассив. В  смертельных  финансовых  битвах  Мешен
была вороном, который провожает  армии  в  походе;  она  со  своей  сумкой
присутствовала при основании каждого акционерного общества, каждого банка,
разнюхивала обстановку, ловила трупный запах даже в  периоды  процветания,
во время блистательных эмиссий, зная, что  крах  неизбежен,  что  настанет
день разгрома, когда можно будет пожирать трупы, подбирая акции в грязи  и
в крови. И Саккар,  который  обдумывал  свой  проект  грандиозного  банка,
слегка вздрогнул, - у него мелькнуло недоброе предчувствие при  виде  этой
сумки, этой свалки обесцененные бумаг,  куда  попадала  вся  выметенная  с
биржи макулатура.
   Буш уже уходил вместе со старухой, но Саккар удержал его:
   - Значит, мне можно зайти, ваш брат наверное дома?
   На лице Буша появилось тревожное удивление:
   - Мой брат? Ну конечно! Где же ему еще быть?
   - Прекрасно, значит, мы увидимся.
   Расставшись с ними,  Саккар  медленно  пошел  вдоль  деревьев  к  улице
Нотр-Дам де Виктуар.  Эта  часть  площади  была  самой  оживленной,  здесь
помещались торговые фирмы, мелкие предприятия,  и  золотые  буквы  вывесок
горели на солнце. На  балконах  колыхались  шторы,  у  окна  меблированной
комнаты, разинув рты, стояла целая  семья  провинциалов.  Саккар  невольно
поднял голову, посмотрел на этих людей, улыбаясь их ошеломленному виду,  и
в голове его мелькнула утешительная мысль о том, что  в  провинции  всегда
найдутся акционеры. А позади все раздавался гул биржи, преследуя его,  как
шум отдаленного прилива, который вот-вот проглотит его.
   Но его остановила новая встреча.
   - Как, Жордан, вы на бирже? -  воскликнул  он,  пожимая  руку  высокому
смуглому молодому человеку с маленькими усиками, с решительным  и  твердым
выражением лица. Жордан, после того  как  отец  его,  марсельский  банкир,
когда-то проигравшись на бирже, покончил с собой, уже десять лет с  трудом
перебивался  в  Париже,  страстно  увлекаясь  литературой,  и  мужественно
боролся с самой ужасной нищетой.  Один  из  его  родственников,  живший  в
Плассане и знакомый с семьей Саккара, рекомендовал  его  последнему  в  то
время, когда тот еще принимал весь Париж в своем особняке в парке Монсо.
   - На бирже, о нет, ни за что! - ответил молодой человек,  резко  махнув
рукой, как будто отгоняя трагическое воспоминание об отце.
   Затем он снова улыбнулся и сказал:
   - А знаете, ведь я женился... Да, на  подруге  детства.  Нас  обручили,
когда я был еще богат, и она ни за что не захотела отказаться от меня даже
теперь, когда я стал бедняком.
   - Да, правда, я получил извещение, - сказал Саккар. - А у  меня  прежде
были дела с вашим тестем, господином Можандром,  когда  у  него  еще  была
фабрика парусины в Лавилете. Он, должно быть,  заработал  на  ней  хорошее
состояние.
   Они остановились возле уличной скамьи, и Жордан прервал разговор, чтобы
представить сидевшего на ней толстого и низенького, с  военной  выправкой,
господина, с которым он беседовал, когда подошел Саккар.
   - Капитан Шав,  дядюшка  моей  жены...  Госпожа  Можандр,  моя  теща  -
урожденная Шав, из Марселя.
   Капитан встал, и Саккар раскланялся с ним.  Он  уже  видел  прежде  это
апоплексическое лицо, эту шею, потерявшую способность гнуться от  привычки
к жесткому воротнику, - перед ним был  один  из  тех  мелких  спекулянтов,
играющих за наличный расчет, которых  непременно  встретишь  здесь  каждый
день, от часу до  трех.  Это  жалкая  игра  с  почти  верным  выигрышем  в
пятнадцать - двадцать франков, реализующимся на бирже в тот же день.
   Жордан прибавил с добродушным смехом, чтобы объяснить свое присутствие:
   - Мой дядя - отчаянный биржевик, и мне только изредка удается мимоходом
пожать ему руку.
   - Что поделаешь! - просто сказал капитан. - Поневоле приходится играть,
если правительство дает мне такую пенсию, что можно подохнуть с голоду.
   Затем  Саккар,  в  котором  молодой  человек  возбуждал  участие  своим
мужеством в житейской борьбе, спросил, как идут его литературные  дела.  И
Жордан, еще больше  оживившись,  рассказал,  что  он  устроился  со  своим
скромным хозяйством в шестом этаже на авеню Клиши, так  как  Можандры,  не
питая доверия к его профессии писателя и считая, что они и так  уже  много
сделали, согласившись на брак, ничего не дали молодым под  тем  предлогом,
что после смерти они оставят  дочери  все  состояние  нетронутым,  да  еще
увеличат его своими сбережениями. Нет, литература плохо кормит  того,  кто
посвящает себя ей; у него задуман роман, который ему некогда  писать,  ему
приходится поневоле работать в газетах, и он строчит обо всем, о чем может
писать журналист, начиная с хроники и кончая отчетами о судебных процессах
и даже происшествиями.
   - Ну что же, - сказал Саккар, - если я начну свое крупное  дело,  может
быть, вы мне понадобитесь. Заходите ко мне.
   Попрощавшись, он обогнул биржу. Здесь, наконец, отдаленные крики, вопли
ажиотажа стихли, теперь это был только неясный ропот, сливающийся с  шумом
площади. С этой стороны ступени тоже  были  покрыты  народом,  но  кабинет
биржевых маклеров, красные обои которого  виднелись  через  высокие  окна,
отделял колоннаду от большого зала с его шумом и гамом, и здесь,  в  тени,
удобно  сидели  спекулянты-богачи,  не  желавшие  смешиваться  с   толпой,
некоторые поодиночке, другие небольшими группами, как будто  эта  обширная
галерея под открытым небом была для них чем-то вроде  клуба.  Эта  сторона
здания, немного напоминающая задний фасад театра с подъездом для артистов,
выходила на темную и сравнительно спокойную улицу Нотр-Дам де Виктуар, всю
занятую кабачками,  кафе,  пивными,  тавернами,  кишащими  особой,  весьма
разношерстной клиентурой. Вывески тоже  указывали  на  эту  сорную  траву,
выросшую на  краю  огромной  клоаки:  страховые  общества  с  сомнительной
репутацией, мошеннические финансовые газеты,  различные  компании,  банки,
агентства, конторы, длинный ряд скромных  с  виду  разбойничьих  притонов,
ютящихся в лавках или на крохотных  антресолях.  На  тротуарах  и  посреди
мостовой - повсюду расхаживали люди, кого-то поджидая, словно грабители на
большой дороге.
   Саккар остановился за оградой и смотрел на  дверь,  ведущую  в  кабинет
маклеров, острым взглядом полководца, изучающего все подступы  к  крепости
перед штурмом. Вдруг из кабачка вышел высокий человек,  перешел  улицу  и,
подойдя к Саккару, очень низко поклонился ему:
   - Господин Саккар, нет ли у вас для меня местечка? Я окончательно  ушел
из Общества движимого кредита и хотел бы где-нибудь устроиться.
   Жантру был прежде преподавателем в Бордо и уехал оттуда после  какой-то
подозрительной истории. Вынужденный уйти из  университета,  он  опустился;
однако, несмотря на рано появившуюся лысину,  имел  представительный  вид,
носил черную бороду веером и к тому же  бы