на всегда охотно  рассказывала.
Ее родственница Розали Шавайль, дочь ее тетки, родившаяся, когда  та  была
уже немолодой, была в шестнадцать лет изнасилована вечером на  лестнице  в
доме на улице Лагарп, где она с  матерью  занимала  квартирку  на  седьмом
этаже. Хуже всего было то, что  виновник  происшествия,  женатый  человек,
только неделю тому назад снявший  комнатку  у  дамы  на  третьем  этаже  и
поселившийся там со своей женой, проявил такой любовный пыл, что  вывихнул
плечо бедной Розали, слишком поспешно опрокинув ее на ступеньку  лестницы.
Мать, конечно, рассердилась и хотела устроить ужасный скандал, несмотря на
слезы  девчонки,  признавшейся,  что  она  сама  позволила  это,  ушиблась
случайно, и ей будет очень жаль, если бедного господина посадят в  тюрьму.
Тогда мать  решила  молчать  и  удовольствовалась  векселями  на  шестьсот
франков - двенадцать векселей по пятьдесят франков в месяц, сроком на год.
И тут уж она не запросила, это была очень скромная плата,  потому  что  ее
дочь, заканчивавшая ученье у портнихи, теперь ничего не могла зарабатывать
и лежала больная в постели. К тому же ее плохо лечили, хотя леченье стоило
больших денег, так что мышцы у нее на  руке  укоротились  и  она  осталась
калекой. Еще до конца первого  месяца  этот  господин  исчез,  не  оставив
своего адреса. А несчастьям не было конца, они  сыпались  на  нее,  словно
град: Розали родила мальчика, мать ее умерла, она пошла по плохой дорожке,
впала  в  ужасную  нищету.  Переехав  в  Неаполитанский  городок  к  своей
родственнице, до двадцати  шести  лет  она  таскалась  по  улицам,  иногда
продавала лимоны на рынке, пропадала по целым неделям с разными мужчинами,
которые в конце концов выгоняли ее, пьяную, в синяках. Наконец, год  назад
ей  посчастливилось:  после  ряда  особенно  рискованных  приключений  она
отправилась на тот свет.  Тогда  Мешен  пришлось  взять  к  себе  ребенка,
Виктора, и в результате всего этого происшествия  у  нее  остались  только
двенадцать неоплаченных векселей, подписанных Сикардо.  Так  ничего  и  не
узнали о нем, кроме того, что фамилия его  была  Сикардо.  Снова  протянув
руку, Буш взял дело Сикардо в тонкой обложке из серой бумаги.  Там  лежали
только двенадцать векселей, никаких попыток опротестовать  их  сделано  не
было.
   - Если бы еще этот Виктор был мальчик как мальчик, - плаксиво объясняла
старуха. - Но ведь  это  ужасный  ребенок...  Да,  тяжело  получить  такое
наследство: мальчишку, который кончит на эшафоте, да эти никуда не  годные
бумажки.
   Буш упорно не  спускал  с  векселей  своих  бесцветных  выпуклых  глаз.
Сколько раз  он  изучал  их  таким  образом,  надеясь  найти  разгадку  по
какой-нибудь незамеченной подробности, по форме букв, по фактуре  гербовой
бумаги!  Ему  казалось,  что  он  не  в  первый  раз  видит  этот  тонкий,
заостренный почерк.
   - Любопытно, - повторил он еще раз, - я, несомненно, уже видел эти  "о"
и "а", такие высокие и тонкие, что они похожи на "l".
   В это время кто-то постучал, и  он  попросил  Мешен  протянуть  руку  и
отворить, так как дверь вела прямо на лестницу. Чтобы  попасть  во  вторую
комнату, с окнами на улицу, нужно было пройти через кабинет Буша.  Каморка
без окон, служившая кухней, находилась по ту сторону площадки.
   - Войдите, сударь.
   Вошел Саккар. Он улыбался, развеселившись при виде медной, привинченной
к двери, дощечки, на  которой  было  написано  большими  черными  буквами:
"Спорные дела".
   - Ах да, господин Саккар, вы насчет перевода? Мой брат  там,  в  другой
комнате. Входите, входите же.
   Но Мешен буквально загораживала собой проход и глядела в упор на  вновь
прибывшего со все  усиливающимся  удивлением.  Пришлось  произвести  целый
маневр: он отступил на лестницу, она  вышла  на  площадку  и  прижалась  к
стене, чтобы дать ему возможность войти и  попасть,  наконец,  в  соседнюю
комнату, где он и скрылся. Во время этих сложных движений она не  спускала
с него глаз.
   - О, - задыхаясь, проговорила она, - я никогда  не  видела  так  близко
этого господина Саккара... Виктор похож на него как две капли воды.
   Буш, не сразу сообразив, смотрел на нее в недоумении. Затем  его  вдруг
осенило, и он тихонько выругался:
   - Черт возьми, так оно и есть! Я ведь знал, что где-то уже  видел  этот
почерк.
   На этот раз он встал, перерыл  все  папки  и,  наконец,  нашел  письмо,
которое в прошлом году ему написал Саккар, прося  об  отсрочке  для  одной
несостоятельной должницы. Он быстро сличил почерк на векселях  с  письмом:
конечно, это были те же самые "а" и "о", со временем ставшие  еще  острее;
заглавные буквы были написаны той же рукой.
   - Это он, он, - повторял Буш. - Только почему  же  Сикардо,  почему  не
Саккар?
   И в его  памяти  возникла  полузабытая  история  из  прошлого  Саккара,
которую он слышал от одного агента, по  имени  Ларсонно,  теперь  ставшего
миллионером: как сразу после государственного переворота Саккар приехал  в
Париж, чтобы использовать положение своего только что выдвинувшегося брата
Ругона, как он вначале бедствовал на  грязных  улицах  старого  Латинского
квартала и как  быстро  разбогател,  благодаря  какому-то  подозрительному
браку, после того как ему посчастливилось похоронить свою первую  жену.  В
эти-то трудные годы он  и  назвался  Саккаром,  переменив  свою  настоящую
фамилию, Ругон, на слегка переделанную фамилию своей первой жены, Сикардо.
   - Да, да, Сикардо, я прекрасно помню,  -  пробормотал  Буш.  -  У  него
хватило наглости подписать векселя  фамилией  своей  жены.  Конечно,  этой
фамилией они и назвались, когда поселились на улице Лагарп. А  потом  этот
подлец  принимал  всяческие  предосторожности,  съезжал  с  квартиры   при
малейшей тревоге... Ах, вот как? Он  не  только  искал,  где  бы  нахапать
денег, он еще и опрокидывал девчонок на лестницах! Это не умно и  может  в
конце концов сыграть с ним скверную штуку.
   - Тише, тише, - перебила его Мешен. - Он в наших  руках!  Значит,  есть
все-таки бог на небе. Наконец-то я буду вознаграждена за все, что  сделала
для этого бедного маленького Виктора, которого, вот поди ж ты, я  все-таки
люблю, хоть он и неисправим.
   Она сияла, ее маленькие глазки блестели на  заплывшем  жиром  лице.  Но
Буш, когда прошел первый пыл радости от этой случайной  разгадки,  которую
он так долго искал, поразмыслив, уже охладел и покачивал головой. Конечно,
Саккар теперь разорен, а все же с него  еще  можно  кое-что  содрать.  Они
могли бы напасть и на менее выгодного  отца.  Но  только  он  не  позволит
морочить себе голову, с ним нужно держать ухо востро. А потом, что  с  ним
сделаешь? Он, конечно, и сам не знает, что  у  него  есть  сын,  он  может
отрицать это, даже несмотря на необычайное сходство, так поразившее Мешен.
К тому же он овдовел во второй раз, был  свободным  человеком,  никому  не
обязан был отдавать отчет в своем прошлом, так  что  даже  если  бы  он  и
признал малыша, на него невозможно было бы воздействовать никаким страхом,
никакими угрозами. А если заработать на его отцовстве только  те  шестьсот
франков, которые он должен по  векселям,  так  это  слишком  уж  ничтожная
сумма, жаль было бы так плохо использовать этот чудесный случай. Нет, нет!
Надо подумать, выносить все это, найти способ собрать жатву,  когда  зерно
полностью созреет.
   - Не будем торопиться, - заключил Буш. - К тому же он сейчас  на  мели,
дадим ему время оправиться.
   И прежде чем распрощаться с Мешен, он  закончил  разбор  порученных  ей
мелких  дел  -  о  молодой  женщине,  заложившей  свои  драгоценности  для
любовника, о  зяте,  долги  которого  можно  было  получить  с  тещи,  его
любовницы,  если  взяться  за  это  умеючи,  словом,  о  самых  тонких   и
разнообразных приемах сложного и трудного искусства взыскания по векселям.
Войдя в соседнюю комнату, Саккар на мгновение был ослеплен ярким солнечным
светом, лившимся из окна без занавесок. Комната, оклеенная светлыми обоями
в голубых цветочках, была почти пуста, только в углу стояла узкая железная
кровать, а посредине еловый стол и  два  соломенных  стула.  Вдоль  стены,
слева, грубо сколоченные полки  заменяли  книжный  шкаф  и  были  завалены
книгами, брошюрами, газетами, всякими бумагами. Но комната  находилась  на
такой высоте, что яркий  дневной  свет  озарял  эти  голые  стены  как  бы
весельем  молодости,  улыбкой  наивной  свежести.  Брат  Буша,  Сигизмунд,
человек лет тридцати пяти, безбородый, с длинными  и  редкими  каштановыми
волосами, сидел за столом, опершись широким выпуклым лбом  на  свою  худую
руку; он был до такой степени поглощен чтением какой-то рукописи,  что  не
слышал, как открылась дверь, и не повернул головы. Сигизмунд  был  человек
большого ума: получив образование в германских  университетах,  он,  кроме
своего родного французского языка, говорил еще по-немецки, по-английски  и
по-русски. В 1849 году в Кельне он познакомился с Карлом  Марксом  и  стал
одним из самых любимых сотрудников его "Новой Рейнской газеты". С тех  пор
он нашел свою религию: страстно уверовав, он стал проповедовать социализм,
отдав всего себя идее близкого общественного  обновления,  которое  должно
было  обеспечить  счастье  бедняков  и  обездоленных.  Теперь,  когда  его
учитель, изгнанный из Германии, вынужденный после июньских дней уехать  из
Парижа, жил в Лондоне, писал, отдавая много сил  созданию  партии,  он  со
своей стороны предавался мечтам, до того беспечный в  практической  жизни,
что, наверно, умер бы с голоду, если бы  брат  не  приютил  его  на  улице
Фейдо, возле биржи, подав ему мысль  использовать  свое  знание  языков  и
стать переводчиком. Этот старший брат обожал его с  материнской  страстью;
лютый волк по отношению к должникам, готовый вытащить десять  су  из  лужи
человеческой крови, он умилялся до слез, проявляя страстную и  заботливую,
как у женщины,  нежность,  когда  речь  шла  об  этом  рассеянном  большом
ребенке. Он отдал ему лучшую комнату с окнами на улицу, ухаживал  за  ним,
как нянька, сам  вел  их  своеобразное  хозяйство,  подметал  пол,  стелил
постели, заботился о пище,  которую  они  два  раза  в  день  получали  из
маленького ресторана  по  соседству.  Он,  такой  энергичный,  с  головой,
забитой множеством дел,  терпимо  относился  к  праздности  своего  брата,
переводы которого подвигались плохо, так как на  них  не  хватало  времени
из-за  личных  занятий  Сигизмунда.  Буш  даже  запрещал   ему   работать,
встревоженный его легким, но зловещим кашлем, и,  при  всей  своей  алчной
любви к деньгам и  убийственной  жадности,  сделавшей  погоню  за  наживой
единственной  целью  его  жизни,  он   снисходительно   улыбался,   слушая
революционные теории, и позволял брату мечтать о гибели капиталистического
строя, как ребенку дают забавляться игрушкой, зная, что он  может  сломать
ее.
   Сигизмунд и не догадывался, что делал его брат в соседней  комнате.  Он
понятия не имел об этой  страшной  торговле  обесцененными  бумагами  и  о
скупке векселей; он  жил  в  более  высоких  сферах,  в  мечтах  о  высшей
справедливости. Мысль о благотворительности оскорбляла  его,  выводила  из
себя, он считал, что благотворительность  -  это  милостыня,  неравенство,
освященное милосердием;  он  признавал  только  справедливость,  требовал,
чтобы права каждого были восстановлены и закреплены в  незыблемых  основах
новой социальной системы.  Таким  образом,  по  примеру  Карла  Маркса,  с
которым он был в  постоянной  переписке,  он  тратил  все  свое  время  на
изучение этой  системы,  беспрестанно  изменяя,  совершенствуя  на  бумаге
будущее общество, покрывая цифрами страницу за страницей, подводя  научное
основание под сложное здание  всеобщего  счастья.  Он  отнимал  капитал  у
одних, чтобы разделить его между всеми другими, он оперировал миллиардами,
перемещал одним росчерком пера мировые  богатства,  и  все  это  в  пустой
комнате, не имея никакой другой страсти, кроме своей мечты, не стремясь ни
к каким наслаждениям, настолько умеренный в еде  и  питье,  что  брат  без
ссоры не мог заставить его поесть мяса  и  выпить  вина.  Он  считал,  что
работа каждого человека, выполненная по мере его  сил,  должна  обеспечить
удовлетворение его потребностей, - сам же  губил  себя  своими  занятиями,
ничего не требуя для себя лично. Это  был  настоящий  мудрец,  восторженно
преданный науке, отрешившийся от материальной жизни, кроткий и  чистый.  С
прошлой осени он кашлял все сильнее, чахотка его развивалась, а он даже не
снисходил до того, чтобы заметить это и начать лечиться.
   Саккар  шагнул  вперед,  Сигизмунд  поднял,   наконец,   свои   большие
задумчивые глаза и удивился, хотя посетитель был ему знаком.
   - Мне нужно перевести письмо.
   Молодой человек еще больше удивился, потому что от него уже отступились
клиенты - банкиры, дельцы,  маклеры,  все  биржевики,  получающие  большую
корреспонденцию, циркуляры, уставы различных компаний, главным образом  из
Англии и Германии.
   - Да, письмо на русском языке. Всего только десять строк.
   Тогда он протянул руку; русский язык был его  специальностью,  из  всех
переводчиков этого квартала, живших немецким и английским, он  один  бегло
переводил  с  русского.  Но  документы  на  русском  языке  попадались  на
парижском рынке редко, и этим объяснялись долгие перерывы между заказами.
   Он вслух прочел письмо  по-французски.  Это  был  утвердительный  ответ
одного константинопольского банкира, заключавшийся в трех фразах, - просто
согласие на деловое предложение.
   - Благодарю вас, - воскликнул Саккар, по-видимому очень обрадованный.
   И он попросил Сигизмунда  написать  эти  несколько  строк  перевода  на
оборотной стороне письма. Но тут молодой человек  страшно  закашлялся;  он
зажал рот платком, чтобы не беспокоить брата, зная, что тот прибежит,  как
только услышит кашель. Когда приступ прошел, он распахнул окно, задыхаясь,
стараясь вдохнуть свежего воздуха. Саккар, подойдя вслед за  ним  к  окну,
взглянул на улицу и слегка вздрогнул:
   - А, от вас видна биржа! Какая она отсюда забавная!
   Он никогда не видел ее с птичьего полета, и в самом деле она показалась
ему странной: четыре широких ската ее отлогой крыши ощерились целым  лесом
труб,  острия  громоотводов  поднимались  вверх,  как  гигантские   копья,
угрожающие небу. И  все  здание  казалось  каменным  кубом,  изборожденным
правильными рядами колонн, кубом грязно-серого цвета, голым и безобразным,
с изорванным в лохмотья флагом посредине. Но особенно  странными  казались
ступени и колоннада,  словно  усыпанные  черными  муравьями,  -  настоящий
муравейник  в  переполохе,  копошащийся  в  неустанном  движении,  которое
отсюда, с этой высоты, казалось бессмысленным и жалким.
   - Какими маленькими они кажутся отсюда, - продолжал Саккар. - Так бы  и
захватил их всех в горсть.
   Затем, зная убеждения своего собеседника, он прибавил, смеясь:
   - Когда же вы сметете все это с лица земли?
   Сигизмунд пожал плечами:
   - А зачем? Вы уничтожите себя сами.
   Мало-помалу он воодушевился; он заговорил  о  том,  что  волновало  его
больше всего на свете. Потребность обращать других в новую веру заставляла
его при малейшем предлоге излагать свою систему.
   - Да, да, вы работаете на нас,  сами  того  не  подозревая.  Вас  здесь
несколько узурпаторов, которые экспроприировали народ, и когда  вы  будете
сыты по горло, мы просто  экспроприируем  вас  в  свою  очередь...  Всякий
захват богатства, всякая централизация ведут к коллективизму. Вы  еще  раз
убеждаете нас в  этом;  ведь  и  крупное  землевладение  поглощает  мелкие
участки земли, так же, как  большие  мануфактуры  пожирают  ремесленников,
работающих  на  дому,  как  крупные  банки  и  магазины   убивают   всякую
конкуренцию, жиреют от разорения мелких банков и маленьких  лавчонок!  Все
это - медленное, но верное продвижение к новому общественному строю...  Мы
ждем,  чтобы  все  затрещало,  чтобы  существующий  способ   производства,
доведенный до последней  стадии  своего  развития,  привел  к  невыносимым
противоречиям. Тогда буржуа и крестьяне сами помогут нам.
   Саккар, заинтересовавшись, смотрел на Сигизмунда со  смутной  тревогой,
хотя и считал его сумасшедшим.
   - Объясните же мне в конце концов, что такое этот ваш коллективизм?
   - Коллективизм - это превращение частных капиталов, живущих  борьбой  и
конкуренцией, в единый  общественный  капитал,  являющийся  собственностью
всех  трудящихся...  Представьте   себе   такое   общество,   где   орудия
производства принадлежат всем, где все работают в меру своих умственных  и
физических сил и где продукты этой общественной кооперации  распределяются
пропорционально  труду  каждого.  Нет  ничего   проще,   не   правда   ли?
Общественное производство на заводах,  на  верфях,  в  национализированных
мастерских - и в обмен на труд оплата натурой. Если  произведены  излишки,
их  помещают  в  общественные  склады,  чтобы  воспользоваться   ими   для
возмещения возможных дефицитов. Нужно только все точно вычислить... И  это
как ударом топора срубит гнилое дерево. Не будет  больше  конкуренции,  не
будет частного капитала, а следовательно, исчезнут и  всевозможные  аферы,
торговля, рынки, биржи.  Идея  наживы  потеряет  всякий  смысл.  Источники
спекуляции,  рента,  доходы,  получаемые  нетрудовым  путем,  сами   собой
иссякнут.
   - Ого! - прервал его Саккар. -  Многим  тогда  придется  изменить  свои
привычки! Но что же вы сделаете с теми, у кого сейчас есть рента?.. А  как
с Гундерманом? Вы отнимете у него его миллиард?
   - Ни в коем случае, мы не грабители. Мы купим у него его миллиард,  все
его  ценности  и  процентные  бумаги,  и  заплатим  ему  бонами  на  право
пользования материальными благами,  рассчитанными  на  годовые  сроки.  Вы
только представьте себе этот  колоссальный  капитал,  замененный  огромным
количеством предметов потребления!  Через  какие-нибудь  сто  лет  потомки
вашего Гундермана будут вынуждены трудиться сами, как и  другие  граждане,
потому что срок действия годовых бон истечет, а те продукты,  которые  они
могли бы скопить, излишки этой массы предметов потребления они  не  смогут
превратить в деньги, даже если предположить, что право наследования  будет
сохранено... Говорю вам, что так одним взмахом будут уничтожены не  только
личные предприятия, акционерные общества, объединения  частных  капиталов,
но и все  косвенные  источники  доходов,  вся  кредитная  система,  займы,
квартирная и арендная плата. Мерой ценности останется  один  только  труд.
Заработная плата будет, конечно,  упразднена,  так  как  при  существующей
капиталистической системе она не соответствует стоимости продуктов  труда,
а всегда приравнивается  к  прожиточному  минимуму  трудящегося.  И  нужно
признать, что виной  этому  только  существующий  строй,  что  даже  самый
честный предприниматель вынужден подчиняться суровому закону  конкуренции,
эксплуатировать своих рабочих, если он хочет  жить.  Нужно  разрушить  всю
нашу общественную систему. Ах! Гундерман задохнется под грудой  своих  бон
на предметы потребления! Наследникам Гундермана никогда не удастся  съесть
всего, они будут вынуждены поделиться с другими и взяться  за  мотыгу  или
молот, как остальные.
   И Сигизмунд, все еще стоя у окна, расхохотался от души, как школьник на
перемене,  устремив  взор  на  биржу,  где  черным   муравейником   кишели
спекулянты. На щеках  его  выступил  яркий  румянец  -  представлять  себе
забавную   иронию   грядущей   справедливости   было   его    единственным
развлечением.
   Саккару стало не по себе. Что, если этот мечтатель прав? Что,  если  он
угадал будущее? Все то, что он говорил, казалось таким простым и разумным.
   - Ну, - пробормотал он для собственного успокоения, - это  случится  не
сегодня и не завтра.
   - Конечно! - ответил молодой человек, приняв свой прежний  серьезный  и