росить вас еще об одной услуге...
   И она рассказала о Викторе - бандите,  насильнике  и  воре,  о  бегстве
этого подростка, способного на любое преступление.
   - Мы не можем бросить его на произвол судьбы.  Пойдемте  вместе,  будем
действовать сообща...
   Он перебил ее, весь бледный,  дрожа  от  страха,  словно  грязная  рука
убийцы опустилась на его плечо...
   - Ну вот! Только этого недоставало! Отец - вор, брат  -  бандит...  Как
жаль, что я задержался, ведь я хотел уехать еще на  прошлой  неделе...  Но
это возмутительно, просто возмутительно - ставить такого человека, как  я,
в подобное положение!
   Она пыталась настаивать, но он грубо перебил ее:
   - Оставьте меня в  покое!  Если  вам  нравится  жить  среди  всех  этих
огорчений, это ваше дело. Я вас предупреждал,  вы  не  послушались,  ну  и
плачьте себе на здоровье... Что касается  меня,  то  я  скорее  столкну  в
помойную яму весь этот сброд, чем пожертвую хоть одним своим волоском.
   Она встала.
   - В таком случае прощайте.
   - Прощайте.
   Он снова позвал камердинера, и она  видела,  уходя,  как  он  заботливо
следил за укладкой своего дорожного несессера: все  предметы  в  нем  были
серебряные с позолотой, исключительно тонкой работы,  особенно  умывальный
таз,  украшенный  гирляндой  амуров.  И,  думая  о  Максиме,  собиравшемся
наслаждаться праздной и беззаботной жизнью под ярким солнцем Неаполя,  она
вдруг ясно представила себе его брата: в темный ненастный вечер он  бродит
голодный,  с  ножом  в  руке,  по  какому-нибудь  глухому  переулку   близ
набережной Лавилет или Шаронны. Так, может быть, воспитание, здоровье,  ум
- все это только вопрос денег? И если гнусная человеческая природа повсюду
одинакова, то не сводится ли и вся цивилизация  к  одному  преимуществу  -
душиться дорогими духами и жить в роскоши?
   Придя в  Дом  Трудолюбия,  Каролина  вдруг  испытала  какое-то  чувство
протеста против неимоверной роскоши здания. К чему эти два  величественных
крыла  -  флигель  для  мальчиков  и  флигель  для  девочек,   соединенные
монументальным  корпусом  для  администрации?  К  чему  внутренние  дворы,
просторные, как  парки,  к  чему  облицованные  фаянсом  кухни,  мраморные
столовые, широчайшие лестницы и коридоры, словно во дворце? К чему вся эта
грандиозная благотворительность, если в этой  комфортабельной  и  здоровой
обстановке  нельзя  было  исправить  искалеченного  от  рождения  ребенка,
превратить порочное существо в здравомыслящего человека?
   Она сейчас же пошла к директору, забросала его вопросами,  желая  знать
мельчайшие подробности. Но драма по-прежнему оставалась  неясной,  он  мог
повторить ей лишь то, что она уже знала от княгини. Поиски продолжались со
вчерашнего дня как в доме, так и в окрестностях, но безрезультатно. Виктор
был уже далеко, затерялся в пугающей бездне Парижа. Денег у него,  видимо,
нет, так как в кошельке Алисы, содержимое которого он похитил, было  всего
три франка  и  четыре  су.  Впрочем,  чтобы  избавить  бедных  Бовилье  от
публичного скандала, директор не прибегал к  помощи  полиции,  и  Каролина
поблагодарила его за это, пообещав, несмотря на  жгучее  желание  получить
какие-нибудь сведения, что и она тоже не будет  обращаться  в  префектуру.
Огорченная тем, что ничего не узнала, она  решила  перед  уходом  зайти  в
лазарет и порасспросить сестер. Но и здесь она не узнала ничего  нового  и
только насладилась несколькими минутами глубокого покоя в маленькой  тихой
комнатке наверху, отделявшей палату мальчиков  от  палаты  девочек.  Снизу
доносился веселый гомон - была перемена, - и она почувствовала,  что  была
несправедлива и недостаточно ценила благотворное действие свежего воздуха,
довольства и труда. Несомненно, здесь вырастают здоровые и  сильные  люди.
Один бандит на четыре или пять человек средней честности - это еще хорошо,
принимая   во   внимание   случайности,   усиливающие   или    ослабляющие
наследственные пороки!
   Дежурная сестра вышла, и, оставшись на минуту  одна,  Каролина  подошла
было  к  окну,  чтобы  посмотреть  на  играющих  внизу  детей,  как  вдруг
серебристые голоса девочек в соседней палате привлекли ее внимание.  Дверь
была полуоткрыта, и  она  могла  следить  за  тем,  что  там  происходило,
оставаясь незамеченной. Больничная комната,  вся  белая,  выглядела  очень
весело - белые стены, белые пологи на четырех  кроватках.  Широкая  полоса
солнечного света золотила всю эту белизну, и  кроватки  напоминали  лилии,
распустившиеся  в  этой  тепличной  атмосфере.  На  первой  кровати  слева
Каролина увидела Мадлен. Это была та самая девочка, которая была  здесь  и
ела бутерброды с вареньем в тот  день,  когда  Каролина  привела  Виктора.
Мадлен часто хворала, организм ее был  совершенно  разрушен  в  результате
алкоголизма родителей: очень малокровная, с большими  недетскими  глазами,
она была такой тоненькой и бледной, что напоминала изображение  святой  на
церковном витраже. Ей было тринадцать лет, и теперь  она  осталась  совсем
одна на свете: мать ее умерла во время попойки - какой-то  мужчина  ударил
ее сапогом в живот, не желая платить шесть су, о которых они договорились.
В длинной белой рубашке, с распущенными белокурыми волосами, Мадлен стояла
сейчас  на  коленях  в  своей  кровати  и  учила  молиться  трех  девочек,
занимавших остальные три кроватки:
   - Сложите ручки вот так, широко откройте ваши сердца.
   Три девочки стояли на коленях в своих  постельках.  Двум  было  лет  по
восемь или по девять, а третьей не было и  пяти.  В  своих  длинных  белых
рубашках, со сложенными  тонкими  ручонками,  с  серьезными  восторженными
лицами, они были похожи на ангелочков.
   - А теперь повторяйте за мной то, что я скажу.  Слушайте  хорошенько...
Господи, награди господина Саккара за его  доброту,  пошли  ему  долгую  и
счастливую жизнь.
   И в порыве  веры,  целиком  отдаваясь  этому  чистому  чувству,  четыре
малютки пролепетали вместе своими нежными голосами:
   - Господи, награди господина Саккара за его доброту, пошли ему долгую и
счастливую жизнь.
   В негодовании Каролина готова была войти  в  комнату,  заставить  детей
замолчать,  запретить  им  эту   молитву,   казавшуюся   ей   жестокой   и
кощунственной. Нет, нет! Саккар не имеет права  на  их  любовь;  позволить
детям молиться за его счастье - значит запятнать их  души.  Но  вдруг  она
вздрогнула и остановилась, слезы выступили у нее на глазах. С какой  стати
она будет делиться своей обидой, своим горьким опытом  с  этими  невинными
созданиями, еще не знающими жизни? Разве Саккар не был добр к ним? Ведь он
был почти что  создателем  этого  дома,  он  каждый  месяц  посылал  детям
игрушки. Ее охватило глубокое волнение, она еще раз убедилась в  том,  что
нет преступника, который, причинив много зла, не сделал бы также  и  много
добра. Девочки начали опять свою молитву, и Каролина  ушла  под  звуки  их
ангельских голосов,  призывавших  благословение  неба  на  этого  рокового
человека, виновника всех несчастий, в  своем  безумии  разрушившего  целый
мир.
   Выйдя,  наконец,  из  фиакра  на  Дворцовом  бульваре   перед   зданием
Консьержери,  она  заметила,  что  в  своем  волнении  забыла  дома  букет
гвоздики, который еще утром приготовила для  брата.  Возле  тюрьмы  стояла
торговка, продававшая маленькие букетики роз по два су, и она купила  один
такой букетик для Гамлена, очень любившего цветы. Он улыбнулся, когда  она
рассказала ему о своей рассеянности, но сегодня он показался ей  грустным.
Вначале, в первые недели своего заключения, он не  верил,  что  его  могли
серьезно в чем-то обвинять. Он думал, что оправдаться  будет  так  просто:
его назначили председателем против его желания, он не принимал участия  ни
в каких финансовых операциях, так как почти все время находился вне Парижа
и не мог следить за действиями дирекции. Но после разговоров с адвокатами,
после безуспешных и  утомительных  хлопот  Каролины,  о  которых  она  ему
рассказывала, ему стало  ясно,  какую  страшную  ответственность  на  него
возлагают. Его будут считать соучастником всех решительно  противозаконных
поступков, никто никогда не поверит, что хотя бы один  из  них  совершился
без его ведома, сообщничество, в которое его вовлек Саккар, бесчестило его
имя. И вот тогда-то, благодаря своей слегка наивной вере,  вере  католика,
проповедовавшей покорность судьбе, он и  обрел  то  душевное  спокойствие,
которое так удивляло его сестру. Приходя к нему  после  своей  мучительной
беготни из внешнего мира  -  из  мира  живущих  на  свободе  людей,  таких
беспокойных и таких жестоких, она каждый раз  поражалась  тому,  что  Жорж
безмятежно улыбается в своей голой камере, где он, этот  большой  набожный
ребенок,  развесил  вокруг  черного  деревянного  распятия   четыре   ярко
раскрашенные картинки духовного содержания.  Когда  отдаешь  себя  в  руки
божии,  возмущение  исчезает,  всякое  незаслуженное  страдание  -   залог
спасения. Единственное, что порой печалило его, была  гибельная  остановка
начатых работ. Кто  возьмется  за  них?  Кто  продолжит  дело  возрождения
Востока, так успешно начатое Всеобщей компанией объединенного  пароходства
и Обществом серебряных  рудников  Кармила?  Кто  построит  железнодорожную
линию Брусса - Бейрут - Дамаск и Смирна - Трапезунд,  кто  вольет  молодую
кровь в вены старого мира? Впрочем, и тут он не  терял  веры,  он  убеждал
себя, что начатое дело не может погибнуть, и страдал  лишь  от  того,  что
перестал быть избранником неба, которому  дано  было  все  это  совершить.
Особенно дрожал его голос, когда он  спрашивал,  за  какие  грехи  бог  не
позволил ему создать тот католический банк, который должен был преобразить
современное общество, - "Сокровищницу гроба господня", которая вернула  бы
власть папе и в конце концов объединила бы все  народы  в  один,  отняв  у
евреев их неограниченное денежное господство. Он  предсказывал,  что  этот
банк будет создан неминуемо, неизбежно. Он возвещал  приход  праведника  с
чистыми руками, которому суждено основать его, когда настанет день. И если
сегодня ясность духа этого человека была нарушена, то единственно  потому,
что, находясь в положении  обвиняемого,  из  которого  собирались  сделать
преступника, он вдруг подумал о том, что никогда уже по выходе  из  тюрьмы
его руки не будут достаточно чисты, чтобы взяться за это благородное дело.
   Он рассеянно слушал сестру, говорившую ему о том, что, судя по газетам,
общественное мнение как будто несколько изменилось в его пользу. И  вдруг,
без всякого перехода, глядя на нее  своим  туманным  взглядом  -  взглядом
человека, грезящего наяву, он спросил:
   - Почему ты  отказываешься  повидаться  с  ним?  Вздрогнув,  она  сразу
поняла, что он говорит о Саккаре. И отрицательно покачала головой  -  нет,
нет! Тогда он решился и смущенно, почти шепотом, сказал ей:
   - Вспомни, чем он был для тебя... ты не можешь  отказать  ему  в  этом,
пойди к нему! О боже! Он знает! Она залилась жгучей краской и бросилась  в
его объятия, чтобы спрятать лицо: прерывающимся  голосом  она  спрашивала,
кто мог ему сказать, каким образом он узнал то, что она считала тайной для
всех и, главным образом, для него.
   - Бедная моя Каролина, давно  уже...  Анонимные  письма,  дурные  люди,
которые завидовали нам... Я никогда не говорил тебе об этом, ты  свободна,
у нас уже не одинаковые взгляды на вещи... Но я знаю, что ты самая  лучшая
женщина в мире. Пойди к нему.
   И весело, вновь обретя свою постоянную улыбку,  он  взял  букетик  роз,
который успел уже засунуть за распятие.
   - Вот, - добавил он, вложив букетик ей в руку, - отнеси  ему  и  скажи,
что я тоже не сержусь на него.
   Потрясенная этой трогательной добротой брата, испытывая жгучий стыд и в
то же время необыкновенное облегчение, Каролина больше не  сопротивлялась.
К тому же с  самого  утра  у  нее  возникла  неясная  потребность  увидеть
Саккара. Могла ли она  не  сообщить  ему  о  побеге  Виктора,  об  ужасном
событии, при мысли о котором она до сих пор вся дрожала? Саккар с  первого
дня внес ее имя в список лиц, которых он хотел видеть, и  как  только  она
назвала себя, надзиратель сейчас же провел ее в камеру заключенного.
   Когда она вошла, Саккар сидел за маленьким столом, спиною  к  двери,  и
покрывал цифрами листок бумаги.
   Он живо вскочил с места и радостно вскрикнул:
   - Вы!.. Ах, как вы добры! И как я счастлив!
   Он  сжал  обеими  руками  ее  руку;  она  смущенно   улыбалась,   очень
взволнованная, не находя слов.  Потом  свободной  рукой  она  положила  на
исписанные цифрами листы, которыми был завален весь стол,  свой  маленький
грошовый букетик.
   - Вы ангел! - прошептал он в восхищении, целуя ее пальцы.
   Наконец она заговорила:
   - Да, все было кончено, я навсегда осудила вас в своем сердце. Но  брат
пожелал, чтобы я навестила вас...
   - Нет, нет, не говорите этого! Скажите, что вы  слишком  умны,  слишком
добры, что вы поняли и простили меня...
   Но она жестом остановила его:
   - Умоляю вас, не требуйте от меня так много. Я сама  не  знаю...  Разве
вам не довольно того, что я пришла?.. И потом мне надо сообщить  вам  одну
печальную новость.
   И сразу, одним духом, она вполголоса рассказала ему о зверском поступке
Виктора,  о  его  нападении  на  Алису  де  Бовилье,  о  его  необычайном,
непостижимом побеге, о том, что до сих пор поиски не привели  ни  к  каким
результатам и едва ли есть надежда его найти. Он слушал  ее,  потрясенный,
не задавая ни одного вопроса, не делая ни одного  движения,  а  когда  она
умолкла, две крупные слезы навернулись у него  на  глазах,  покатились  по
щекам.
   - Несчастный... Несчастный... - повторял он.
   Никогда еще она не видела, чтобы он плакал, и была глубоко взволнована,
поражена -  так  необычны  были  эти  тяжелые,  свинцовые  слезы  Саккара,
пришедшие откуда-то издалека, из самой глубины его  очерствевшего  сердца,
закаленного долголетним разбоем. Впрочем, его  отчаяние  сейчас  же  нашло
бурный исход:
   - Но это ужасно, я даже не поцеловал этого мальчишку... Я ведь так и не
видел его. О господи, ну да, я непременно хотел его повидать, но у меня не
было времени, ни одной свободной минутки, - все эти проклятые дела  просто
съели меня живьем... Ах, это вечная история - если не сделаешь дело сразу,
то уж никогда его не сделаешь... Так  вы  уверены,  что  я  уже  не  смогу
увидеть его? Ведь можно было бы привести его ко мне и сюда.
   Она покачала головой:
   - Кто знает, где он находится в  эту  минуту,  в  какой  трущобе  этого
ужасного Парижа!
   Он  еще  несколько  минут  продолжал  возбужденно  бегать  по   камере,
произнося отрывочные фразы:
   - Не успели найти мне этого ребенка, и  вот  я  снова  теряю  его!..  Я
никогда его не увижу... А  все  оттого,  что  мне  не  везет,  страшно  не
везет!.. О господи, да это то же самое, что и с Всемирным банком.
   Он снова уселся за стол. Каролина взяла  стул  и  села  напротив.  Руки
Саккара уже перебирали бумаги, всю эту груду бумаг, которые он  готовил  в
течение нескольких месяцев. Словно чувствуя потребность оправдаться  перед
Каролиной,  он  начал  излагать  ей  весь  ход  процесса,  способы   своей
предполагаемой защиты. Ему предъявляли  следующие  обвинения:  непрерывное
увеличение  капитала  с  целью  вызвать  лихорадочное  повышение  курса  и
заставить акционеров поверить в то, что фонды общества остались  в  полной
неприкосновенности;  фиктивная  подписка  и  фиктивные  взносы  с  помощью
счетов, открытых Сабатани  и  другим  подставным  лицам,  которые  платили
только на бумаге; выдача фиктивных дивидендов под видом погашения  прежних
акций,  и,  наконец,  покупка   обществом   собственных   акций,   бешеная
спекуляция, породившая чрезмерное, искусственное повышение курса,  которое
и привело к истощению и гибели Всемирного банка. На все это Саккар отвечал
пространными и бурными  объяснениями:  он  делал  то,  что  делает  всякий
директор банка, но в большем масштабе, как  человек  с  широким  размахом.
Всякий руководитель любого, даже самого солидного кредитного учреждения  в
Париже должен был бы разделить с ним его камеру,  будь  у  людей  побольше
логики.  Его  сделали  козлом  отпущения  за  незаконные   поступки   всех
остальных. И, с другой стороны, какой странный взгляд на  ответственность!
Почему не преследуют также и членов правления, всех этих Дегремонов, Гюре,
Боэнов,  которые,  помимо  своих  пятидесяти  тысяч  франков   пожетонного
вознаграждения за участие в заседаниях,  получали  десять  процентов  всех
прибылей  и  были  замешаны  во  всех  плутнях?  А  чем  объяснить  полную
безнаказанность членов  наблюдательного  совета,  в  частности  Лавиньера,
отделавшихся ссылкой на свою неумелость  и  чрезмерную  доверчивость?  Вне
всякого сомнения, этот процесс явится вопиющим беззаконием, ибо  обвинение
в мошенничестве, предъявленное Бушем, следовало отвести, как не доказанное
фактами, а доклад эксперта после  первой  же  проверки  счетных  книг  был
признан полным ошибок. Как можно было на основании  этих  двух  документов
официально объявить банк несостоятельным, если ни одно су  из  вкладов  не
было растрачено и всем клиентам были бы возвращены  их  деньги?  Очевидно,
это было сделано с единственной целью - разорить акционеров. Если так, эта
цель достигнута, катастрофа  принимает  все  большие  размеры,  становится
беспредельной. И  обвинять  в  этом  надо  не  его,  Саккара,  а  судебное
ведомство, всех тех,  кто  сговорился  уничтожить  его,  чтобы  похоронить
Всемирный банк.
   - Ах, подлецы, если бы они  оставили  меня  на  свободе,  тогда  бы  вы
увидели, да, вы бы еще увидели!..
   Каролина смотрела на него, потрясенная его  безрассудством,  доходившим
до подлинного величия. Ей вспомнились его старые  теории  о  необходимости
биржевой  игры  при  ведении   крупных   предприятий,   где   справедливое
вознаграждение за труд невозможно, о спекуляции,  рассматриваемой  им  как
свойственный людям избыток страсти, как необходимое удобрение, как  навоз,
на котором произрастает прогресс. Разве не  он,  не  он  сам,  отбросив  в
сторону упреки совести, своими собственными руками так раскалил чудовищную
машину, что она разлетелась в куски, искалечив  всех,  кого  она  увлекала
вместе с собой? Разве не он стремился к курсу  в  три  тысячи  франков,  к
этому  нелепому,  безумному  курсу?  Разве  Общество  с  капиталом  в  сто
пятьдесят миллионов и с тремястами тысяч акций, которые при  курсе  в  три
тысячи равнялись девятистам  миллионам,  могло  оправдать  себя?  Разве  в
распределении колоссальных дивидендов, которых требовала  подобная  сумма,
даже при пяти процентах, не скрывалась страшная опасность?
   Но  он  поднялся  и  стал  ходить  взад  и  вперед  по  тесной   камере
стремительной походкой великого завоевателя, посаженного в клетку.
   - Ах, мошенники! Они прекрасно знали, что делали,  засадив  меня  сюда.
Еще немного, и я восторжествовал бы, раздавил бы их всех.
   У нее вырвался жест удивления и протеста:
   - Как восторжествовали бы? Но у вас  не  осталось  ни  гроша,  вы  были
побеждены!
   - Ну, конечно, - с горечью возразил он, - я был побежден  -  значит,  я
негодяй!
   Честность, слава - ведь это только успех. Нельзя допускать, чтобы  тебя
одолели, иначе на другой же день окажешься дураком и плутом. О, я  отлично
представляю себе, что обо мне говорят, вам незачем повторять мне это. Ведь
меня теперь не стесняясь называют вором, обвиняют в том, что я прикарманил
все эти миллионы. Разве не так? Ведь эти люди растерзали бы меня, если  бы
я попал к ним в руки. И хуже всего то,  что  они  сострадательно  пожимают
плечами, называя меня простофилей, недалеким человеком...  Но  представьте
себе, что было бы, если  бы  я  добился  успеха!  Да!  Если  бы  я  одолел
Гундермана, завоевал рынок,  если  бы  я  был  сейчас  признанным  королем
золота! А? Как