ой триумф! Я стал бы героем, Париж был бы у моих ног!
   Она резко возразила ему:
   - И справедливость и логика были  против  вас.  Вы  не  могли  добиться
успеха.
   Он круто остановился перед ней и воскликнул вне себя:
   - Не мог бы добиться успеха! Полноте! Мне не хватило денег, в этом  все
дело. Если бы Наполеон в день Ватерлоо мог послать на убой еще  сто  тысяч
солдат, он одержал бы победу, и карта мира была бы другой. А я - если бы я
мог бросить в эту  прорву  еще  несколько  сот  миллионов,  -  я  стал  бы
властелином мира.
   - Но это ужасно! - с возмущением вскричала Каролина. -  Как!  Вам  мало
разорений, слез, крови! Вам нужны еще катастрофы, еще  ограбленные  семьи,
еще несчастные, вынужденные просить милостыню!
   Он снова принялся нетерпеливо шагать по камере и  ответил,  сопровождая
свои слова жестом высокомерного равнодушия:
   - Разве жизнь принимает это в  расчет!  Каждый  наш  шаг  давит  тысячи
существований. Воцарилось молчание. Она следила за ним, вся похолодев. Кто
он - мошенник или герой? Содрогаясь, она спрашивала себя, какие замыслы  -
замыслы великого полководца, побежденного, обреченного на  бездействие,  -
зрели в его душе в продолжение тех шести месяцев, что он  провел  в  своей
камере. И только теперь она осмотрелась кругом: четыре голых стены,  узкая
железная кровать, деревянный некрашеный стол, два соломенных стула. И  это
у него, привыкшего к необычайной, ослепительной роскоши!
   Внезапно он снова сел, как будто у него от усталости подкосились  ноги,
и, понизив голос, начал говорить, говорить  без  конца,  как  бы  невольно
исповедуясь перед ней:
   - Да, Гундерман был прав: на бирже нельзя горячиться... Ах, подлец! Ему
хорошо - у него нет больше ни крови, ни нервов, он уже не в  состоянии  ни
обладать женщиной, ни выпить бутылку бургундского! Впрочем,  мне  кажется,
что он всегда был таким, у него в жилах лед... Я же чересчур горяч  -  это
несомненно. В этом причина моего поражения, вот почему я так  часто  ломал
себе шею. И все-таки, если моя страстность меня убивает, она же  дает  мне
силу жить. Да,  она  увлекает  меня,  она  меня  возвышает,  поднимает  на
недосягаемую высоту, а потом сбрасывает вниз и одним ударом разрушает  то,
что сама же совершила. Быть может, наслаждаться - это  и  значит  пожирать
самого себя... В самом деле, когда я думаю об этих четырех  годах  борьбы,
мне становится совершенно ясно, что меня подвело именно то, чего я жаждал,
именно то, чем я  обладал...  Должно  быть,  это  неизлечимо.  Я  пропащий
человек...
   Но тут им овладел внезапный гнев против победителя:
   - Ах, этот Гундерман, этот мерзкий еврей,  который  торжествует  победу
потому, что у него нет желаний!.. Таков весь еврейский народ, этот упорный
и холодный  завоеватель,  который  находится  на  пути  к  неограниченному
господству над всем миром, покупая, один за другим, все народы  всемогущей
силой золота. Вот уже целые столетия, как эта раса наводняет нашу страну и
торжествует над нами, несмотря на все пинки и плевки.  У  Гундермана  есть
миллиард, у него будет два, десять, сто миллиардов, и наступит день, когда
он станет властелином мира... Я уже много лет не перестаю кричать об  этом
на всех перекрестках, но никто не обращает на меня внимания,  все  думают,
что во мне говорит просто зависть биржевика, между тем как это  крик  моей
крови. Да, ненависть к евреям у меня инстинктивная, врожденная.  Я  впитал
ее вместе с молоком матери.
   -  Как  странно,   -   задумчиво   прошептала   Каролина,   у   которой
разносторонние познания сочетались с широчайшей терпимостью.  -  По-моему,
евреи такие же люди, как все.  А  если  они  держатся  особняком,  то  это
потому, что их вынудили к этому.
   Даже не слушая ее, Саккар продолжал с еще большим негодованием:
   - И больше всего меня возмущает, что правительства заодно с  ними,  что
они  пресмыкаются  перед  этими  негодяями.  Разве  империя  не  продалась
Гундерману? Точно нельзя было управлять и без денег Гундермана! Право, мой
братец Ругон, этот великий человек, гнусно поступил со мной. Я вам об этом
не рассказывал, но я ведь был настолько  малодушен,  что  сделал  попытку,
перед самой катастрофой, помириться с ним,  и  если  я  здесь,  то  только
потому, что он этого хотел. Что ж, пусть отделывается от меня, раз  я  ему
мешаю. За это я на него не в обиде, меня возмущает одно - его союз с этими
мерзкими евреями... Вы только подумайте: погубить  Всемирный  банк,  чтобы
Гундерман  мог  продолжать  свои  дела!  Да  и   любой   слишком   сильный
католический банк будет раздавлен, словно  он  таит  в  себе  общественную
опасность, - и все это для того, чтобы обеспечить окончательное  торжество
евреям; они  съедят  нас  всех,  и  очень  скоро.  Но  Ругону  нужно  было
поостеречься. Он будет съеден раньше  других,  его  выгонят  вон  с  этого
высокого поста, за который он так цепляется, ради которого  готов  продать
вся и всех. Он ведет хитрую  игру,  подлизываясь  то  к  либералам,  то  к
абсолютистам, но при такой игре в конце  концов  неизбежно  свернешь  себе
шею... И раз уж  все  трещит  по  всем  швам,  пусть  исполняется  желание
Гундермана - ведь он заявил, что в случае войны с Германией Франция  будет
побеждена! Что ж, мы готовы, пруссакам остается только  прийти  и  забрать
наши провинции...
   Она  остановила  его  испуганным,  умоляющим  жестом,  словно  он   мог
накликать беду:
   - Нет, нет, не говорите этого! Вы не имеете  права  так  говорить...  К
тому же ваш брат совершенно не причастен к вашему аресту. Мне известно  из
достоверных источников, что это дело рук министра юстиции Делькамбра.
   Гнев Саккара сразу утих, он усмехнулся:
   - Ну, этот мстит.
   Она вопросительно взглянула на него, и он добавил:
   - У нас с ним старые счеты. Я знаю наперед, что буду осужден.
   По-видимому, она заподозрила истину, потому  что  не  стала  добиваться
дальнейших разъяснений. Наступило молчание; он опять взялся за лежавшие на
столе бумаги, снова во власти своей навязчивой идеи.
   - Как хорошо с вашей стороны, что вы навестили меня, дорогой  друг.  Вы
должны обещать, что будете приходить еще,  потому  что  вы  можете  подать
добрый совет, и я хочу поделиться с вами моими планами...  Ах,  если  б  у
меня были деньги!
   Она поспешно перебила его, пользуясь случаем выяснить вопрос, неотвязно
преследовавший ее в  продолжение  нескольких  месяцев.  Что  он  сделал  с
миллионами, принадлежавшими лично ему? Перевел их за  границу?  Или  зарыл
под каким-нибудь деревом, известным ему одному?
   - Но ведь у  вас  есть  деньги!  Два  миллиона  после  Садовой,  девять
миллионов за три тысячи ваших акций, если вы продали их  по  курсу  в  три
тысячи!
   - У меня? - вскричал он. - Дорогая, у меня нет ни единого су!
   Это было сказано так искренне и с таким отчаянием, он взглянул на нее с
таким удивлением, что она не могла не поверить его словам.
   - У меня никогда не оставалось ни  одного  су,  когда  мои  предприятия
терпели крах.
   Поймите же, что я  разоряюсь  вместе  со  всеми...  Да,  разумеется,  я
продавал, но я и покупал также, и куда девались мои девять миллионов  плюс
мои прежние два миллиона - вот это мне было бы очень трудно вам объяснить.
Я даже думаю, что еще остался должен этому бедняге Мазо тысяч тридцать или
сорок... Ни единого су! Разорен дотла, как всегда!
   Она почувствовала такое облегчение, так обрадовалась,  что  даже  стала
подшучивать над своим собственным разорением, ее и брата.
   - Я не знаю, хватит ли  и  нам  хоть  на  месяц  после  того,  как  все
кончится... Ах, эти деньги, эти обещанные вами девять миллионов!  Помните,
как они пугали меня! Никогда еще я не испытывала такой тревоги. Зато какое
я почувствовала облегчение в тот вечер, когда все отдала в пользу банка!..
Туда же ухнули и триста тысяч франков, полученные нами  по  наследству  от
тетушки. Это уж, пожалуй, не совсем справедливо. Но ведь я вам говорила  -
шальные, не заработанные деньги впрок не  пойдут!..  И  вот,  как  видите,
теперь я весела и даже смеюсь!
   Он остановил ее, резким жестом схватил  со  стола  бумаги  и  вскричал,
размахивая ими:
   - Не говорите глупостей! Мы будем очень богаты...
   - Как так?
   - Неужели вы думаете, что я отказался от своих планов?  Вот  уже  шесть
месяцев,  как  я  тружусь  здесь,  я  работаю  ночи  напролет,  чтобы  все
восстановить. Это дурачье ставит мне  в  вину  главным  образом  досрочный
баланс,  утверждая,  что  из  трех  грандиозных  предприятий  -   Компании
объединенного пароходства,  Кармила  и  Турецкого  Национального  банка  -
только первое принесло ожидаемую прибыль! Черт возьми! Да ведь оба  других
предприятия оказались на краю гибели именно  из-за  моего  отсутствия.  Но
когда меня выпустят, когда я вернусь и снова возьму дело в свои руки,  вот
тогда вы увидите, да, вы увидите...
   Умоляюще протянув руки, она  хотела  остановить  его.  Но  он  вскочил,
выпрямился во весь свой маленький  рост  и  закричал  своим  пронзительным
голосом:
   -  Все  рассчитано,  вот  все  цифры,  смотрите!..  Кармил  и  Турецкий
Национальный банк - это детские игрушки! Нам нужна огромная сеть  железных
дорог на Востоке, нам нужно все остальное  -  Иерусалим,  Багдад,  целиком
покоренная Малая Азия - все, что не сумел завоевать Наполеон своей  шпагой
и что завоюем мы нашими заступами и  нашим  золотом...  Да  как  вы  могли
подумать, что я признаю игру проигранной? Вернулся же Наполеон  с  острова
Эльбы. Так и я, - стоит мне показаться, как все деньги Парижа  потекут  ко
мне рекой. И на этот раз - я ручаюсь - Ватерлоо не повторится, потому  что
мой  план  математически  точен,  рассчитан   до   последнего   сантима...
Наконец-то  мы  свалим  этого  проклятого  Гундермана!  Дайте  мне  только
четыреста, ну, может быть, пятьсот миллионов,  и  мир  будет  принадлежать
мне!
   Она, наконец, схватила его за руки, прижалась к нему:
   - Нет, нет! Замолчите, мне страшно!
   Но  она  чувствовала,  что  сквозь  ее   испуг   невольно   пробивается
восхищение. В этой наглухо отрезанной  от  внешнего  мира  жалкой  камере,
среди голых стен, она внезапно ощутила неукротимую силу, бьющую через край
жизнь: вечную иллюзию надежды, упорство человека,  не  желающего  умирать.
Она искала в себе прежнее  чувство  гнева,  отвращения  к  совершенным  им
преступлениям и не находила его. Разве она не осудила его за  непоправимые
несчастья, в которых он был повинен? Разве  не  призывала  на  его  голову
возмездие - одинокую  смерть  среди  всеобщего  презрения?  Теперь  у  нее
осталась лишь ненависть к злу и сострадание к скорби. Она снова покорялась
ему, его бессознательному могучему воздействию, как жестокому, но,  должно
быть, необходимому насилию природы. И если это  была  всего  лишь  женская
слабость, то она с восторгом отдавалась ей,  повинуясь  неудовлетворенному
материнскому чувству, испытывая непреодолимую потребность  в  нежности,  -
да, опыт заставил ее высокий ум примириться со многим, и она любила  этого
человека, любила, не уважая его.
   - Все кончено! - несколько раз повторила она, не переставая сжимать его
руки. - Неужели вы не можете, наконец, успокоиться и отдохнуть?
   И когда он привстал на цыпочки, желая прикоснуться губами  к  ее  седым
волосам, которые, спускаясь ей на виски густыми пышными  локонами,  делали
ее совсем молодой, она остановила его и  добавила  решительным  и  глубоко
печальным тоном, подчеркивая каждое слово:
   - Нет,  нет!  Все  кончено,  кончено  навсегда...  Я  рада,  что  могла
проститься с вами и что между  нами  не  остается  теперь  никаких  дурных
чувств... Прощайте! Она видела, уходя, как  он  стоял  у  стола,  искренне
взволнованный расставанием, но руки его уже машинально приводили в порядок
бумаги, которые он перемешал в своем возбуждении; маленький букетик в  два
су осыпался, и, перебирая странички, он пальцами  сметал  с  них  лепестки
роз.
   Только через три  месяца,  в  середине  декабря,  состоялось,  наконец,
судебное разбирательство дела о Всемирном  банке.  Оно  рассматривалось  в
суде исправительной  полиции  и  заняло  пять  продолжительных  заседаний,
вызвав сильнейшее любопытство публики.  Вокруг  катастрофы  был  поднят  в
печати невероятный шум; по поводу медленного хода  следствия  рассказывали
самые  необыкновенные   истории.   Особенно   много   внимания   уделялось
подготовленному прокуратурой обвинительному заключению, подлинному шедевру
неумолимой логики, где мельчайшие детали были сгруппированы,  использованы
и истолкованы со свирепой ясностью. Утверждали, впрочем, что приговор  был
предрешен заранее. И действительно,  несмотря  на  очевидную  невиновность
Гамлена и на  героическое  поведение  Саккара,  в  продолжение  пяти  дней
оспаривавшего обвинение, несмотря на блестящие, эффектные речи защитников,
судьи приговорили каждого из обвиняемых к пяти годам тюремного  заключения
и к штрафу в три тысячи франков. Но так как за месяц  до  суда  подсудимые
были отпущены на поруки и, таким образом, предстали  перед  судом  не  под
стражей, они имели право подать апелляцию и  в  течение  двадцати  четырех
часов покинуть Францию. Такого  исхода  дела  потребовал  Ругон,  которому
вовсе не хотелось иметь на шее  сидящего  в  тюрьме  брата.  Полиция  сама
позаботилась об отъезде Саккара, который исчез без лишнего шума, выехав  с
ночным поездом в Бельгию. Гамлен в тот же день уехал в Рим. Прошло еще три
месяца, наступил апрель, а Каролина все еще находилась в  Париже,  где  ее
задерживал целый ряд запутанных дел. Она  по-прежнему  занимала  небольшую
квартиру в особняке Орвьедо, о продаже которого сообщалось в  объявлениях.
Но вот, уладив последние затруднения, она могла, наконец, тронуться в путь
- правда, без гроша в кармане, но и не оставляя за собой  никаких  долгов.
Итак, завтра она выедет из Парижа и отправится в  Рим  к  брату,  которому
удалось получить там скромное место инженера. Он писал, что нашел для  нее
несколько уроков. Надо было все начинать сначала.
   Встав утром, в этот последний день, который ей  оставалось  провести  в
Париже, она почувствовала, что  не  может  уехать,  не  сделав  еще  одной
попытки  узнать  что-нибудь  о  Викторе.  До  сих  пор  все  поиски   были
безрезультатны. Но она вспомнила обещания Мешен  и  подумала,  что,  может
быть, этой женщине что-нибудь известно. Чтобы увидеть ее, надо было только
пойти в четыре часа к Бушу. В первую  минуту  она  отогнала  от  себя  эту
мысль. Зачем? Ведь все это уже умерло! Но потом ей стало больно, сердце ее
заныло, словно она действительно потеряла ребенка и,  покидая  могилу,  не
убрала ее цветами. В четыре часа она пришла на улицу Фейдо.
   Обе двери, выходившие на площадку лестницы,  были  открыты  настежь;  в
темной кухне бурно кипела вода,  а  в  другом  конце  квартиры,  в  тесном
кабинете Буша, в его кресле сидела Мешен, утопая в куче бумаг, которые она
толстыми пачками извлекала из своей старой кожаной сумки.
   - Ах, это вы, сударыня? Вы попали к нам в  нехорошую  минуту.  Господин
Сигизмунд кончается, и бедный господин Буш совсем потерял голову: ведь  он
так любит своего брата. Он все время носится как  угорелый.  Сейчас  опять
побежал за доктором. Вот мне и приходится заниматься его делами - ведь уже
неделя, как он не купил ни одной акции, не взглянул ни на один вексель.  К
счастью, я сейчас обделала  одно  дельце!  О,  славное  дельце!  Оно  хоть
немного утешит беднягу, когда он снова придет в себя.
   Глубоко потрясенная, Каролина забыла, что она пришла сюда ради Виктора,
- в бумагах, которые Мешен целыми пригоршнями выгребала  из  своей  сумки,
она узнала обесцененные  акции  Всемирного  банка.  Ветхая  кожаная  сумка
готова была лопнуть, и  старуха  все  выбрасывала  и  выбрасывала  из  нее
бумаги, от радости сделавшись болтливой.
   - Посмотрите-ка! Все это досталось мне за двести пятьдесят  франков,  а
здесь их добрых пять тысяч, - значит, по одному су за штуку... Каково!  По
одному су! Те самые акции, которые шли по три тысячи франков! Да ведь  это
немногим больше стоимости простой бумаги! Да, бумаги, которая продается на
вес... Но все-таки они стоят дороже, мы выручим за них не меньше,  чем  по
десяти су, на них большой спрос среди банкротов. У них,  видите  ли,  была
такая солидная репутация, что их можно  использовать  еще  и  теперь.  Они
отлично могут  пригодиться  для  пассива.  Можно  выдать  себя  за  жертву
катастрофы Всемирного  -  это  считается  очень  шикарным...  Словом,  мне
исключительно повезло, я разнюхала могилу, куда весь этот товар был свален
после бойни, - пропадал даром у одного безмозглого дурака:  он  ничего  не
понимает в таких вещах и уступил мне все эти акции за гроши.  Можете  себе
представить, как я набросилась на них!  Да,  я  не  тратила  времени  зря,
быстренько очистила все!
   Она торжествовала, хищная птица, живущая  падалью  с  полей  финансовой
битвы; от ее грузной фигуры разило  той  гнусной  пищей,  от  которой  она
разжирела,  короткие  цепкие  пальцы  обшаривали,  словно  мертвецов,  эти
обесцененные акции, уже пожелтевшие и пахнувшие плесенью.
   Внезапно  из  соседней  комнаты,  дверь  которой,  как  и  обе   двери,
выходившие на площадку лестницы,  была  открыта  настежь,  донесся  чей-то
тихий взволнованный голос.
   - Ну вот, господин Сигизмунд снова принялся болтать, Он не  умолкает  с
самого утра...
   О господи! Вода-то все кипит, а я забыла о ней!  Это  для  лекарства...
Раз уж вы здесь, милая дамочка, взгляните, пожалуйста,  не  нужно  ли  ему
чего-нибудь. Мешен побежала на кухню, а Каролина, которую  влекло  к  себе
всякое страдание, вошла  в  комнату  Сигизмунда.  Яркие  лучи  апрельского
солнца придавали голой комнате веселый вид и падали  прямо  на  некрашеный
деревянный столик, весь заваленный заметками и  объемистыми  рукописями  -
результатом десятилетнего труда; здесь по-прежнему не было  ничего,  кроме
двух соломенных  стульев  и  полок,  заставленных  книгами.  Сигизмунд,  в
короткой, до пояса, красной фланелевой блузе, сидел, обложенный подушками,
на узкой железной кровати и говорил, говорил без умолку, в  припадке  того
особого мозгового возбуждения, которое иногда бывает  у  чахоточных  перед
смертью.  Он  бредил,  но  бред  его   сменялся   минутами   удивительного
просветления; неестественно большие глаза, выделявшиеся на исхудалом лице,
обрамленном длинными вьющимися волосами, были  с  каким-то  вопросительным
выражением устремлены в пространство. Как только Каролина  вошла,  он  как
будто сразу узнал ее, хотя они никогда прежде не встречались.
   - Ах, это вы, сударыня... Я видел вас, я звал вас всеми силами  души...
Подойдите, подойдите ближе, мне нужно кое-что сказать вам так, чтобы никто
не слышал. Несмотря на охватившую ее дрожь, ей пришлось подойти и сесть на
стул у самой кровати.
   - Раньше я этого не знал, но теперь знаю... Мой брат торгует  бумагами,
и я слышал, как там, в его кабинете, плакали люди... Да, да, мой брат! Ах,
это пронзило мне сердце словно раскаленным железом. И оно так и осталось у
меня в груди, оно все еще жжет меня, потому что это  чудовищно  -  деньги,
страдания бедняков... И вот теперь, как только я умру, брат продаст и  мои
бумаги, а я не хочу этого, не хочу!
   Его умоляющий голос звучал все громче.
   - Посмотрите, сударыня, они там, на столе. Дайте их мне,  свяжем  их  в
пакет, и вы унесете их, унесете все... Ах, как я вас призывал, если бы  вы
знали, как я ждал вас! Погибнут мои бумаги, будет уничтожен труд всей моей
жизни!
   Она не решалась исполнить его просьбу, и он  умоляюще  протянул  к  ней
руки:
   - Ради бога! Я хочу перед смертью убедиться, что все они целы...  Моего
брата нет, он не скажет, что я убиваю себя этим... Умоляю вас...
   Тогда, не устояв перед этой страстной мольбой, она уступила.
   - Вы сами понимаете, что мне бы не следовало это делать, раз  ваш  брат
говорит, что вам это