ом золоте, пролитых напрасно. Но эту  новость
скрыли, чтобы не омрачать празднеств. Первый удар похоронного колокола  на
закате этого чудесного дня, залитого солнцем. И, казалось, звезда Саккара,
поднимаясь все выше среди всего этого блеска, тоже достигла своего зенита.
Наконец-то, после стольких лет, он овладел ею, этой Фортуной, она была его
покорной  рабой,  его  собственностью,  которой  располагаешь  по   своему
желанию, которую держишь под замком, ощутимую,  живую!  Сколько  раз  ложь
наполняла его кассы, сколько миллионов прошло через них, утекая в какие-то
невидимые дыры! Нет, теперь это было не  обманчивое,  показное  богатство,
это была подлинная власть золота, прочная власть, царящая на туго  набитых
мешках, и эту власть он добыл не  так,  как  какой-нибудь  Гундерман  -  с
помощью сбережений целого поколения  банкиров,  -  он  гордился  тем,  что
завоевал ее сам, как смелый кондотьер, который  одним  ударом  захватывает
царство. Во времена своих  спекуляций  земельными  участками  Европейского
квартала  он  часто  поднимался  высоко,  очень  высоко,  но  никогда  еще
покоренный Париж не лежал так смиренно у его  ног.  И  он  вспомнил  день,
когда, завтракая у Шампо, потеряв веру в свою звезду, разоренный еще  раз,
он смотрел на биржу голодным взглядом, охваченный бешеным  желанием  взять
реванш, решив все начать с начала, чтобы снова все завоевать. Зато теперь,
когда  он  опять  стал  хозяином  положения,   какая   нестерпимая   жажда
наслаждений! Сочтя себя всемогущим, он прежде всего  расстался  с  Гюре  и
поручил Жантру опубликовать против Ругона  статью,  где  министр  от  лица
католической партии формально обвинялся в том, что он вел двойную  игру  в
римском вопросе. Это было окончательное объявление войны  между  братьями.
После Конвенции 15 сентября 1864  года,  а  в  особенности  после  Садовой
клерикалы делали вид, что сильно беспокоятся относительно положения  папы;
с этого времени "Надежда", вернувшись  к  своей  прежней  ультрамонтанской
политике, стала резко нападать  на  либеральную  империю,  начало  которой
положили декреты 19 января. Одна фраза Саккара переходила в палате из  уст
в уста: он сказал, что, несмотря на глубокую  преданность  императору,  он
скорее покорится Генриху  V,  нежели  допустит,  чтобы  революционный  дух
привел Францию к катастрофе. Дерзость его росла вместе с его  успехами,  и
вскоре он  перестал  скрывать  свое  намерение  -  напасть  на  крупнейших
еврейских банкиров в лице Гундермана, пробить брешь в его миллиарде, пойти
на приступ и  окончательно  покорить  его.  Всемирный  банк  разросся  так
чудесно - почему бы этой фирме, поддерживаемой всем христианским миром, не
сделаться через несколько  лет  полной  властительницей  биржи?  И  Саккар
держал  себя  как  соперник,  как  король  соседней  державы,  равный   по
могуществу, полный воинственного бахвальства,  между  тем  как  Гундерман,
по-прежнему флегматичный,  не  позволяя  себе  даже  иронической  усмешки,
продолжал наблюдать и выжидать с видом  человека,  живо  заинтересованного
этим  непрерывным  повышением  акций,  но  избравшего  терпение  и  логику
единственным своим оружием.
   Неудержимая страстность Саккара подняла его на  такую  высоту,  она  же
должна была погубить его. Отдавшись своим вожделениям, он хотел бы открыть
в себе шестое чувство, чтобы утолить его. Каролина, которая теперь  всегда
улыбалась, улыбалась даже  и  тогда,  когда  сердце  ее  исходило  кровью,
по-прежнему  была  для  него  подругой,  к   которой   он   относился   со
своеобразной, почти супружеской почтительностью.  Баронесса  Сандорф,  чьи
окруженные синевой глаза и  алые  губы  решительно  лгали,  уже  перестала
занимать его, оставаясь холодной, как  лед,  при  всем  своем  извращенном
любопытстве. Впрочем, он и сам никогда  не  испытывал  сильных  увлечений,
принадлежа к тому  типу  финансовых  дельцов,  которые  слишком  заняты  и
по-иному расходуют свои нервы, а  за  любовь  платят  помесячно.  Поэтому,
когда на груде его новых миллионов он вспомнил о женщине, ему  важно  было
только одно - купить ее подороже и показать  всему  Парижу:  так  покупают
крупный бриллиант, чтобы похвастаться им, приколов его к своему  галстуку.
К тому же это было превосходной  рекламой!  Человек,  способный  потратить
много денег на женщину, несомненно обладает большим состоянием. Выбор  его
сразу пал на госпожу де Жемон, у которой он два  или  три  раза  обедал  с
Максимом. В свои тридцать шесть лет  она  была  еще  очень  хороша  собой,
обладала правильной и строгой красотой Юноны, а своей блестящей репутацией
обязана была тому, что император  заплатил  ей  за  одну  ночь  сто  тысяч
франков,  не  считая  ордена  для  мужа,  вполне   приличного   господина,
общественное положение которого заключалось в том, что он был мужем  своей
жены. Супруги жили широко, всюду бывали - в министерствах,  при  дворе,  -
черпая необходимые средства в редких и  избранных  сделках,  довольствуясь
тремя-четырьмя ночами в год. Все знали, что эта  связь  обходится  безумно
дорого, считали ее признаком самого  хорошего  тона,  и  Саккар,  которого
особенно  подстегивало  желание  отведать  этот  лакомый  кусочек   самого
императора, дошел в своих предложениях до двухсот тысяч франков,  так  как
вначале муж поморщился при виде финансиста с сомнительным  прошлым,  сочтя
его    слишком    незначительной    особой,     компрометирующей     своей
безнравственностью.
   Как раз около этого времени маленькая госпожа Конен наотрез  отказалась
развлекаться с Саккаром. Он часто навещал писчебумажный магазин  на  улице
Фейдо, постоянно покупая там записные книжки, и его очень  привлекала  эта
обворожительная блондинка, розовая, пухленькая, со  светлыми  шелковистыми
волосами, этот кудрявый барашек, грациозный и ласковый, всегда веселый.
   - Нет, не хочу, с вами - ни за что!
   Уж если она сказала "ни за что",  все  было  кончено:  она  никогда  не
меняла своего решения.
   - Но почему? Ведь я  как-то  видел  вас  с  мужчиной.  Вы  выходили  из
меблированной квартирки в проезде Панорам...
   Она  покраснела,  но  продолжала  храбро  смотреть  ему  в  глаза.  Эта
меблированная квартира,  хозяйкой  которой  была  одна  пожилая  дама,  ее
приятельница, действительно служила ей местом  свиданий,  если,  повинуясь
капризу, она уступала мольбам какого-нибудь биржевика  в  те  часы,  когда
славный ее муженек клеил свои папки, а  она  бегала  по  Парижу,  выполняя
различные поручения.
   - Вы отлично знаете... Это был Гюстав Седиль, ваш любовник.
   Она мило покачала головкой. Нет, нет! У нее  нет  любовников.  Ни  один
мужчина не может  похвастать,  что  обладал  ею  дважды.  За  кого  он  ее
принимает? Один раз - пожалуй, мимоходом, чтобы  развлечься,  не  придавая
этому значения! И все  они  оставались  после  этого  ее  друзьями,  очень
признательными, очень скромными.
   - Так это потому, что я уже не молод?
   Она снова покачала головой и, как всегда,  засмеялась,  словно  говоря,
что ей дела нет до возраста ее поклонников. Она уступала и менее молодым и
менее красивым, а нередко и совсем небогатым мужчинам.
   - Так почему же, скажите, почему?
   - О господи, да ведь это так просто... Потому, что вы мне не нравитесь.
С вами - ни за что!
   При всем этом она была с ним любезна, как будто и сама огорчалась,  что
не может удовлетворить его желание.
   - Послушайте, -  сказал  он  грубо,  -  вы  получите  столько,  сколько
пожелаете... Хотите тысячу, две тысячи за один раз,  за  один-единственный
раз?
   При каждой новой надбавке она мило качала головой в знак отрицания.
   - Хотите... Послушайте, хотите десять, хотите двадцать тысяч?
   Мягко положив свою маленькую ручку на его рукав, она остановила его:
   - Ни за десять, ни за пятьдесят, ни за сто тысяч! Вы можете  прибавлять
сколько угодно, все равно я скажу: "Нет, нет и нет"... Вы видите,  на  мне
нет ни одной драгоценности. О, мне предлагали немало - вещи, деньги,  все,
что угодно! Но мне ничего не нужно. Вполне достаточно, если это доставляет
удовольствие... Поймите же, что мой муж любит меня всем сердцем  и  что  я
тоже очень его люблю. Он вполне порядочный человек.  И  я  вовсе  не  хочу
убить его, причинив ему такое горе... Что я буду делать с вашими деньгами,
раз я не могу отдать их мужу? Мы не так уж бедны, со временем мы выйдем из
дела с кругленькой суммой, но если  все  эти  господа  из  дружбы  ко  мне
остаются нашими покупателями, то я не отказываюсь... О, я  вовсе  не  хочу
казаться более бескорыстной, чем я есть на самом деле. Будь я  одинока,  я
бы еще подумала. Но неужели вы думаете, что мой муж примет ваши сто  тысяч
франков за то, что я проведу с вами ночь?.. Нет, нет, даже и за миллион!
   Она упрямо стояла  на  своем.  Саккар,  возбужденный  этим  неожиданным
сопротивлением, тоже упорствовал почтя целый месяц. Ее  смеющееся  личико,
большие нежные, полные сочувствия глаза приводили его в неистовство!  Как,
значит не все можно купить за деньги! Вот женщина, которой другие обладали
даром, а он ничего не мог добиться даже за сумасшедшую цену! Она  говорила
"нет", и ее нельзя было убедить.  Он  жестоко  страдал  в  разгаре  своего
триумфа; этот отказ как бы подрывал его  веру  в  собственное  могущество,
внушал тайное разочарование в силе денег, которую до  сих  пор  он  считал
абсолютной и безусловной.
   Но вот однажды вечером его тщеславие было вполне удовлетворено. То  был
кульминационный пункт всей его жизни.
   По случаю Выставки в министерстве иностранных дел давали бал, и  Саккар
выбрал это празднество, чтобы публично засвидетельствовать  счастье  одной
ночи, проведенной им с госпожой де Жемон, - ибо во все сделки, заключенные
этой красавицей, всегда входило условие, по которому счастливый обладатель
имел право обнародовать свой успех, дабы дело полностью получило  желанную
огласку. Итак, около двенадцати часов ночи в один из салонов министерства,
где обнаженные плечи, залитые ослепительным светом люстр, резко выделялись
на фоне черных фраков, вошел Саккар под руку с госпожой де Жемон. За  ними
следовал муж. При  их  появлении  толпа  расступилась,  образовав  широкий
проход для этой наглой прихоти ценою в двести  тысяч  франков,  для  этого
скандального    воплощения    необузданных    вожделений    и     безумной
расточительности.  Все  улыбались,  все  оживленно,  ничуть  не   осуждая,
перешептывались среди опьяняющего аромата корсажей, под убаюкивающие звуки
далекого оркестра. А в глубине салона другая  толпа  любопытных  теснилась
вокруг какого-то гиганта в великолепном,  ослепительно  белом  кирасирском
мундире. Это был граф Бисмарк - на голову выше всех окружающих. С  крупным
носом, с  глазами  навыкате  и  с  массивной  челюстью,  украшенной  усами
варвара-завоевателя, он смеялся раскатистым смехом. Совсем недавно,  после
Садовой, он подарил Пруссии Германию. Направленные против Франции  союзные
договоры, существование которых долгое время  отрицалось,  были  подписаны
несколько месяцев назад, и война, чуть было не  вспыхнувшая  в  мае  из-за
Люксембургского инцидента, отныне  была  неизбежной.  Когда  торжествующий
Саккар под руку с госпожой де Жемон, в сопровождении мужа, проходил  через
комнату, смех графа Бисмарка на минуту замер, и этот великан  проводил  их
снисходительно-насмешливым и любопытным взглядом.



9

   Каролина снова осталась одна. Гамлен пробыл в Париже  до  первых  чисел
ноября для выполнения  формальностей,  которых  потребовало  окончательное
утверждение общества при увеличении капитала до ста пятидесяти  миллионов.
По желанию Саккара ему опять пришлось самому зайти к нотариусу Лелорену на
улицу Сент-Анн и официально заявить, что все  акции  разобраны  и  капитал
внесен сполна, хотя в действительности это было не так. Потом он месяца на
два уехал в Рим, чтобы заняться какими-то важными делами, о которых никому
не говорил. По-видимому, это была его пресловутая мечта о переселении папы
в Иерусалим, а также  другой,  более  осуществимый  и  более  значительный
проект   -   проект   превращения   Всемирного   банка   в   католический,
представляющий интересы всего христианского мира, -  в  громадную  машину,
предназначенную сокрушить, стереть с лица земли еврейский банк. Оттуда  он
должен был опять поехать на Восток  для  прокладки  железнодорожной  линии
Брусса-Бейрут. Он уезжал из Парижа, радуясь  быстрому  процветанию  фирмы,
совершенно  убежденный  в  ее  непоколебимой  прочности,  -  в  душе   его
шевелилось теперь лишь глухое беспокойство по  поводу  этого  необычайного
успеха. Поэтому накануне отъезда, беседуя с сестрой, он дал ей только один
настойчивый  совет  -  не  поддаваться  всеобщему  увлечению   и   продать
принадлежавшие им акции, если курс их превысит две тысячи двести  франков:
таким  образом  он  хотел  выразить  свой  личный  протест  против   этого
непрерывного повышения, которое считал безумным и опасным.
   Когда Каролина осталась одна,  раскаленная  атмосфера,  в  которой  она
жила, начала еще сильнее тревожить ее. В первую неделю ноября курс  достиг
двух  тысяч  двухсот,  и  вокруг  Каролины  начались  восторги,   возгласы
признательности и безграничных надежд: Дежуа рассыпался в  благодарностях,
дамы де Бовилье держались с ней как с равной,  как  с  подругой  божества,
которому  суждено  было  восстановить  величие  их  древнего   рода.   Хор
благословений раздавался из уст счастливой толпы малых и великих; девушки,
наконец-то,  получали  приданое,  внезапно  разбогатевшие  бедняки   могли
обеспечить свою старость;  богачи,  снедаемые  ненасытной  жаждой  наживы,
ликовали, сделавшись еще богаче. После закрытия Выставки в Париже,  пьяном
от наслаждения и  от  сознания  своего  могущества,  наступила  невиданная
минута - минута безграничной веры в счастье, в удачу.  Все  ценные  бумаги
поднялись,  наименее  солидные  находили  легковерных  покупателей,   куча
сомнительных сделок приливала к рынку, угрожая ему апоплексией,  а  внутри
чувствовалась пустота, полное истощение государства, которое слишком много
веселилось, тратило миллиарды на крупные предприятия и вскормило  огромные
кредитные учреждения, зияющие  кассы  которых  лопались  на  каждом  шагу.
Первая же трещина грозила полным  крушением  в  этой  атмосфере  всеобщего
помешательства.  И,  должно  быть,  от  этого  тревожного  предчувствия  у
Каролины сжималось сердце при каждом новом скачке акций Всемирного  банка.
Никакие дурные слухи не доходили до нее, разве только легкий ропот игроков
на понижение, удивленных  и  побежденных.  И  все-таки  она  ясно  ощущала
беспокойство, какая-то беда угрожала зданию, но какая? Ничего нельзя  было
сказать, и ей приходилось ждать, наблюдая этот необычайный триумф, который
все  возрастал,  несмотря  на  легкие  сотрясения,   всегда   предвещающие
катастрофу.
   Впрочем, у Каролины была сейчас и  другая  забота.  В  Доме  Трудолюбия
перестали,  наконец,  жаловаться  на  Виктора,   ставшего   молчаливым   и
замкнутым, но она  до  сих  пор  ни  о  чем  не  рассказала  Саккару:  она
чувствовала какую-то странную неловкость и со дня на день откладывала свое
намерение, страдая от стыда, который Саккар должен был испытать  при  этом
разговоре. С другой стороны, Максим, которому она уже вернула  две  тысячи
франков из собственного кармана, подшучивал над ней  по  поводу  остальных
четырех тысяч, требуемых Бушем и Мешен: эти люди обирают ее, отец  страшно
рассердится,  когда  узнает.   Поэтому   она   теперь   отказывала   Бушу,
требовавшему уплаты  обещанной  суммы.  После  бесчисленных  попыток  Буш,
наконец, рассердился, тем более что его первоначальная мысль -  прибегнуть
к шантажу - возродилась вновь с тех пор, как Саккар поднялся  так  высоко:
теперь, думал Буш, Саккар испугается скандала и  пойдет  на  все  условия.
Итак, в один прекрасный день он решил обратиться непосредственно к Саккару
и написал, чтобы тот зашел к нему в  контору  ознакомиться  со  старинными
документами, найденными в одном доме на улице Лагарп. Он указал номер дома
и так прозрачно намекнул на давнишнюю  историю,  что,  разумеется,  Саккар
должен был встревожиться и прибежать к нему. Письмо это,  доставленное  на
улицу Сен-Лазар, попало  в  руки  Каролины,  которая  узнала  почерк.  Она
вздрогнула; с минуту она колебалась - не пойти ли ей к Бушу и не заплатить
ли требуемую сумму? Потом ей пришло в голову, что, может быть,  Буш  пишет
совсем по другому поводу и что, так или  иначе,  что  был  удобный  случай
покончить с  неприятным  делом.  И,  взволнованная,  она  была  даже  рада
возможности избежать объяснения, рада тому, что кто-то другой  возьмет  на
себя этот тягостный труд. Вечером, когда Саккар при ней вскрыл письмо,  он
только слегка нахмурился, и Каролина решила, что речь идет о  каком-нибудь
денежном осложнении. В действительности же он был жестоко потрясен. Сердце
его сжалось при мысли, что он попался в  такие  грязные  руки;  он  почуял
какой-то гнусный шантаж. С  деланным  спокойствием  он  положил  письмо  в
карман, но решил, что пойдет к Бушу.
   Дни проходили за днями, наступила  вторая  половина  ноября,  а  Саккар
каждое утро  откладывал  свое  посещение,  закружившись  в  уносившем  его
потоке. Курс перешел за две тысячи триста франков, и он  был  в  восторге,
хотя  чувствовал,  что  на  бирже  начинается  противодействие,  что   оно
усиливается  вместе  с  горячкой  повышения:  видимо,   появилась   группа
понижателей, которые занимали позицию и начинали враждебные действия, пока
еще робко, позволяя себе только отдельные вылазки  на  аванпостах.  И  для
того, чтобы восходящее движение курса не остановилось, Саккару уже  дважды
пришлось  самому  покупать  акции,  прикрываясь  именем  подставных   лиц.
Началась гибельная тактика покупки собственных  акций  и  спекуляции  ими,
тактика общества, пожирающего самого себя.
   Как-то вечером, подстегиваемый  обуревающей  его  страстью,  Саккар  не
удержался и заговорил об этом с Каролиной.
   - Кажется, скоро станет жарко. Да, мы слишком сильны, мы стесняем их. Я
чую тут Гундермана, это его тактика: он пустит в ход регулярные продажи  -
столько-то сегодня, столько-то завтра - и будет увеличивать цифру  до  тех
пор, пока мы не пошатнемся...
   Она перебила его своим серьезным тоном:
   - Если у него есть  акции  Всемирного,  то  он  правильно  делает,  что
продает.
   - Что?.. Правильно делает, что продает?
   - Разумеется! Ведь брат говорил  вам:  курс  сверх  двух  тысяч  -  это
совершенное безумие.
   Он смотрел на нее с изумлением и,  наконец,  разразился,  вне  себя  от
гнева:
   - Ну что ж, - если так, продавайте и вы, почему бы  нет?  Продавайте!..
Да, да, играйте против меня, раз вы хотите моего поражения.
   Она слегка покраснела, потому  что  как  раз  накануне  продала  тысячу
акций, выполняя распоряжение  брата,  успокоенная  этой  продажей,  словно
запоздалым актом честности. Но так как он не задал ей прямого вопроса, она
не призналась ему в этом -  тем  более  что  он  еще  сильнее  смутил  ее,
добавив:
   - Вчера были изменники, я уверен. Кто-то выбросил на рынок целую  пачку
акций, и курс непременно поколебался бы, если б не вмешался я... Но это не
Гундерман. У него другой метод - более медлительный и в  результате  более
изнуряющий... Ах, дорогая моя, я вполне спокоен, и все-таки я дрожу.  Ведь
защитить свою жизнь - это пустяки. Гораздо труднее защитить деньги -  свои
и чужие.
   И действительно, с этого дня  Саккар  перестал  принадлежать  себе.  Он
превратился в раба миллионов, которые выигрывал,  торжествуя  и  в  то  же
время непрестанно рискуя оказаться побежденным. Он даже не успевал  теперь
видеться с баронессой Сандорф в маленькой квартирке на улице Комартен.  По
правде сказать, ему наскучил обманчивый  огонь  этих  глаз  и  холодность,
которую не могли согреть даже его  извращенные  выдумки.  Кроме  того,  он
испы