ммы,  полученные  в  долг  от  других  финансовых
учреждений, пришлось, ввиду все возраставших требований, закрыть все кассы
и приостановить платежи. Тот самый банк, в кассах которого еще месяц назад
лежало  около  двухсот  миллионов,  был  в   состоянии   заплатить   своим
обезумевшим клиентам лишь какие-нибудь  несколько  сот  тысяч  франков  по
первым требованиям. На основании краткого отчета, представленного накануне
экспертом, которому поручено было проверить книги, коммерческий суд  вынес
официальное решение о банкротстве. И, несмотря  на  все,  движимый  слепой
надеждой и непонятной упорной отвагой,  Саккар  еще  раз  пообещал  спасти
положение. Как раз в тот день, когда он ждал ответа из биржевого  комитета
относительно расчетного курса,  вдруг  вошел  швейцар  и  сообщил,  что  в
соседней  комнате  его  ждут  какие-то  трое.  Быть  может,  это   явилось
спасение?.. Он радостно бросился к ним, но увидел полицейского комиссара с
двумя агентами, которые тут же и арестовали  его.  Приказ  об  аресте  был
отдан на основании отчета эксперта, изобличившего неправильности в книгах,
а  главное,  на  основании  жалобы  Буша,  который   обвинял   Саккара   в
злоупотреблении доверием, утверждая, что денежные суммы, помещенные  им  в
депозит, получили иное назначение.
   Одновременно в своей  квартире  на  улице  Сен-Лазар  был  арестован  и
Гамлен. На этот раз все было действительно кончено; казалось,  вся  злоба,
все неудачи объединились против них.  Экстренное  общее  собрание  уже  не
могло состояться. Всемирный банк перестал существовать. Каролины  не  было
дома, когда арестовали брата, и ему удалось оставить ей лишь  коротенькую,
наспех набросанную записку. Придя домой, она остолбенела. Она  никогда  не
могла себе представить, что кому-нибудь может хоть на минуту прийти  мысль
отдать его под суд. Ей казалось, что подозрения в  каких  бы  то  ни  было
сомнительных махинациях ни в коем случае не могут коснуться  Гамлена,  что
один  факт  его  длительных  отлучек  всецело  оправдывает  его.  Ведь  на
следующий же день после объявления банкротства брат и сестра  отдали  все,
что имели, в пользу актива, пожелав  выйти  из  этой  авантюры  такими  же
бедняками, какими они в нее вошли. Сумма оказалась солидной, около  восьми
миллионов, поглотивших вместе с собой и те триста тысяч  франков,  которые
достались им в наследство от тетки. Каролина немедленно начала хлопотать и
ходатайствовать, она жила теперь только для того, чтобы облегчить  участь,
чтобы подготовить защиту  своего  бедного  Жоржа.  Несмотря  на  все  свое
мужество, она всякий раз заливалась слезами, когда представляла себе,  как
он, ни в чем не повинный, сидит  под  замком,  забрызганный  грязью  этого
ужасного скандала, навсегда  испортившего,  запятнавшего  его  жизнь.  Он,
такой мягкий, такой  слабый,  наивно,  по-детски  верующий  и  совершенный
"дурачок" - так она его называла - во всем, что лежало  за  пределами  его
техники!  Вначале  она  страшно  возмущалась   Саккаром   -   единственным
виновником катастрофы, причиной всех их несчастий, восстанавливая в памяти
и отчетливо представляя себе теперь его разрушительную  работу,  с  первых
дней, когда он весело подшучивал над ней по поводу чтения  кодекса,  и  до
последних дней, до конца, когда суровая неудача  заставила  расплачиваться
за все беззакония, которые она предвидела  и  допустила.  Потом,  терзаясь
угрызениями совести,  обвиняя  себя  в  соучастии,  она  умолкла,  избегая
упоминать о нем и решив действовать так, как будто его не было  на  свете.
Когда ей приходилось называть его имя, она говорила о нем как о совершенно
чужом человеке, принадлежавшем к враждебной партии, интересы которой  были
противоположны  ее  интересам.  Почти  ежедневно  навещая  в   Консьержери
Гамлена, она ни разу не попросила свидания с Саккаром и мужественно сидела
в своей квартире на улице Сен-Лазар, принимая  всех,  кто  приходил,  даже
тех, кто являлся с оскорблениями  на  устах,  -  словом,  превратившись  в
деловую женщину, решившую спасти честь и счастье своего  брата,  насколько
это было возможно.
   В долгие дни, которые она проводила наверху, в той самой чертежной, где
пережила когда-то такие  счастливые  дни  труда  и  надежд,  одно  зрелище
особенно надрывало ее сердце. Подходя к окну и бросая взгляд  на  соседний
особняк, она не могла без боли видеть бледные лица графини де Бовилье и ее
дочери Алисы, мелькавшие за стеклами тесной комнатки, где жили эти  бедные
женщины. Стояли мягкие февральские дни, и она  часто  видела  их  также  в
саду, где они медленно, с опущенной  головой  бродили  по  мшистым  аллеям
опустошенного  зимними  холодами  сада.  Катастрофа,  постигшая  эти   два
существа, была ужасна. Несчастные женщины, еще две  недели  назад  имевшие
миллион восемьсот тысяч франков  -  стоимость  их  шестисот  акций,  -  на
сегодняшний день могли бы выручить за них только восемнадцать  тысяч,  так
как с трех тысяч франков курс упал до тридцати франков. И все их состояние
испарилось, исчезло в одно мгновение: двадцать тысяч франков приданого,  с
таким трудом отложенного графиней; семьдесят тысяч франков, полученные под
залог фермы Обле, а потом сама ферма,  проданная  за  двести  сорок  тысяч
франков, тогда  как  она  стоила  четыреста.  Как  быть,  если  закладные,
тяготевшие над особняком, уже  съедали  восемь  тысяч  франков  в  год,  а
расходы по дому отнимали не менее семи тысяч, несмотря на все их старания,
на всю скаредность, на чудеса строжайшей экономии, которые они  совершали,
чтобы соблюсти внешние приличия и жить соответственно своему рангу? И даже
если продать акции - как  существовать  дальше,  как  удовлетворять  самые
насущные нужды на эти  восемнадцать  тысяч  франков  -  последний  обломок
крушения? Перед  ними  вставала  необходимость,  которой  графиня  еще  не
решалась взглянуть прямо в лицо: выехать из особняка, поскольку она уже не
могла платить процентов, оставить его кредиторам, не ожидая, чтобы те сами
пустили его в  продажу,  немедленно  переехать  в  какую-нибудь  маленькую
квартирку и зажить там незаметно и скромно, проедая  последние  крохи.  Но
графиня не сдавалась, потому что против этого восставало все ее  существо,
потому что это означало для нее  гибель  всего,  что  составляло  для  нее
жизнь, гибель древней славы ее рода, которую она столько лет с героическим
упорством поддерживала  своими  дрожащими  руками.  Бовилье  -  в  наемной
квартире, изгнанные из-под крова своих предков, живущие у чужих  людей,  в
нищете, для всех очевидной нищете  побежденных;  как  тут  не  умереть  со
стыда? И графиня продолжала бороться.
   Однажды утром Каролина увидела, как обе женщины стирали под  навесом  в
саду свое белье. Старуха кухарка, совсем уже  немощная,  теперь  не  могла
быть для них настоящей помощницей: во  время  недавних  холодов  им  самим
пришлось ухаживать за ней; то же было и с ее мужем: одновременно  швейцар,
кучер и камердинер, он с большим трудом подметал полы в доме и ухаживал за
древней клячей, такой же спотыкающейся и изможденной, как  он  сам.  Итак,
женщины  мужественно  взялись  за  хозяйство:  дочь  бросала  иногда  свои
акварели,  чтобы  сварить  жиденький  суп,  которым  скудно  питались  все
четверо, а мать вытирала пыль с мебели и чинила  одежду  и  обувь,  совсем
помешавшись на этой  мелочной  экономии  и  воображая,  что  уйдет  меньше
метелок, иголок и ниток, если употреблять их будет она сама. Но надо  было
видеть, как они суетились, когда кто-нибудь приходил к ним  в  гости,  как
они сбрасывали передники, торопливо умывались и появлялись уже как хозяйки
дома, с белыми, не знающими работы руками. Честь была  спасена:  на  улице
они показывались, как и прежде, в запряженной  по  всем  правилам  карете,
которая отвозила  графиню  с  дочерью  по  их  делам;  раз  в  две  недели
по-прежнему давались обеды, за которыми собирались те же гости,  что  и  в
прежние  зимы,  причем  на  столе  не  убавилось  ни  одного  блюда,  а  в
канделябрах - ни одной свечи. И надо было наблюдать за их  жизнью  сверху,
из окон, выходивших в сад, как это делала Каролина, чтобы  понять,  какими
ужасными голодными "завтра" покупался весь этот декорум,  вся  эта  ложная
видимость исчезнувшего богатства. Видя их в глубине этого сырого  колодца,
зажатого между соседними домами, видя, как, полные смертельной тоски,  они
прогуливаются  под  зеленоватыми  остовами  вековых   деревьев,   Каролина
отходила от окна, полная бесконечной жалости, и сердце ее  разрывалось  от
упреков совести, словно она  была  соучастницей  Саккара,  виновника  этой
нищеты.
   Но однажды утром ей пришлось испытать еще более непосредственное, более
мучительное огорчение. Ей доложили о приходе Дежуа, и она храбро  вышла  к
нему навстречу:
   - Ну что, бедный мой Дежуа...
   Но она испуганно замолчала, заметив бледность  старого  курьера.  Глаза
его казались потухшими на расстроенном лице. И он, такой  высокий,  сейчас
как-то согнулся, словно став вдвое меньше ростом.
   - Послушайте, не надо так падать духом из-за потери этих денег.
   Тут он медленно заговорил:
   - О нет, сударыня, это не потому... Слов нет, в первую минуту удар  был
жесток, ведь я так привык думать, что мы богаты.  Когда  выигрываешь,  это
ударяет в голову, как вино... О господи, я уже примирился с мыслью о  том,
чтобы снова взяться за работу, я стал бы работать так много, что  в  конце
концов опять собрал бы ту сумму... Но ведь вы не знаете, что...
   Крупные слезы покатились по его щекам.
   - Вы не знаете, что... что она ушла...
   - Ушла? Кто ушел? - с удивлением спросила Каролина.
   - Натали, моя дочь... Замужество ее расстроилось, она  просто  из  себя
вышла, когда отец Теодора сказал нам, что его сын и так слишком долго ждал
и теперь женится на дочери одной галантерейщицы, за которой дают  чуть  ли
не  восемь  тысяч  приданого.  Это-то  мне  понятно.  Как   ей   было   не
рассердиться, когда она узнала, что у нее нет ни гроша и что она останется
старой девой... Но ведь я так любил ее!  Вот  еще  этой  зимой  я  вставал
ночью, чтобы получше укрыть ее одеялом. Я отказывал себе в табаке, чтобы у
нее были красивые шляпки, я был ей вместо матери, я  сам  вырастил  ее,  у
меня была одна радость в жизни - видеть ее в нашей маленькой квартирке.
   Слезы душили его, он зарыдал.
   - А все из-за того, что я зарвался... Продай я тогда, когда мои  восемь
акций давали мне шесть тысяч франков - ее приданое, и сейчас она  была  бы
замужем. Но, видите ли, акции все поднимались, и я  подумал  о  себе,  мне
захотелось иметь сначала шестьсот, потом восемьсот, потом  тысячу  франков
ренты. Тем более что впоследствии девочка получила бы  по  наследству  эти
деньги... Подумать только, что был момент, при курсе в три тысячи, когда я
держал в руках двадцать четыре тысячи франков  и  мог,  выделив  ей  шесть
тысяч франков на приданое, уйти на покой, имея  девятьсот  франков  ренты.
Так нет же! Я хотел иметь тысячу, ну не глупо ли? А сейчас это  составляет
всего только двести франков... Ах, тут моя вина, лучше бы мне утопиться!
   Очень взволнованная горем старика, Каролина ждала, пока он  успокоится.
Однако ей хотелось узнать, в чем дело.
   - Ушла? Но как же это случилось, мой бедный Дежуа?
   Он смутился, легкая краска выступила на его бледных щеках:
   - Да так, ушла, исчезла три дня назад... Недавно  она  познакомилась  с
одним господином, который жил напротив нас, - с очень приличным господином
лет сорока... Ну вот, она и убежала.
   И  пока  он  рассказывал  подробности,  запинаясь,  подыскивая   слова,
Каролина ясно представляла себе  хорошенькую  белокурую  Натали,  хрупкую,
грациозную девушку,  выросшую  на  парижской  мостовой.  Она  с  особенной
ясностью представляла себе ее  большие  глаза  с  таким  спокойным,  таким
холодным взглядом, светившимся беспредельным эгоизмом. Девушка  безмятежно
принимала обожание боготворившего ее отца и  была  благонравна,  пока  это
было ей выгодно, - неспособная на бессмысленное  падение,  пока  еще  была
надежда на приданое, на замужество, на  возможность  царить  за  прилавком
какой-нибудь лавчонки.  Но  жить  без  гроша,  мучиться  вместе  со  своим
добряком-отцом, который вынужден будет снова взяться за работу, -  о  нет,
хватит с нее этого  унылого  существования,  ведь  изменить  его  уже  нет
надежды! И вот она спокойно надела ботинки, надела шляпку и ушла.
   - О господи! - продолжал бормотать Дежуа. - Ей было не очень  весело  у
нас, это правда, ведь  хорошенькой  девушке  обидно,  когда  ее  молодость
пропадает даром... Но все-таки  она  поступила  очень  жестоко.  Подумайте
только! Уйти, не попрощавшись со мной, не написав ни строчки, ни словечка,
не пообещав, что она будет хоть изредка меня навещать... Закрыла за  собой
дверь, и все. Посмотрите, как  у  меня  дрожат  руки...  Право,  я  совсем
одурел, ничего не могу с собой  поделать  -  все  время  ищу  ее  дома.  О
господи, неужели это правда, что после стольких лет я лишился  ее,  что  у
меня никогда больше не будет моей славной маленькой дочурки?
   Он уже не плакал, но смотреть на его скорбную  растерянность  было  так
тяжело, что Каролина схватила его за руки и, не находя  другого  утешения,
только повторяла:
   - Бедный мой Дежуа, бедный Дежуа...
   Потом, желая отвлечь его, она заговорила о банкротстве Всемирного.  Она
просила прощения за то, что позволила ему взять акции, и  сурово  осуждала
Саккара, не называя  его  имени.  Но  бывший  курьер  сразу  воодушевился.
Ужаленный азартом игры, он все еще не излечился от этого укуса:
   - О нет, господин Саккар был совершенно прав, запрещая  мне  продавать.
Дело шло великолепно, мы бы всех их  проглотили,  если  бы  не  изменники,
которые предали нас... Ах, сударыня, будь господин Саккар  здесь,  все  бы
пошло по-другому. Его заключение в тюрьму - это просто смерть  для  нас...
Он, только он один мог бы еще спасти нас всех... Я так и сказал  судебному
следователю: "Сударь, верните его нам, и я снова доверю ему свое имущество
и свою жизнь, потому что этот человек - сам господь бог! Он  сделает  все,
что захочет". Каролина смотрела на него в немом изумлении. Как! Ни  одного
гневного слова, ни одного упрека? Это была пылкая вера  фанатика.  Как  же
велика была власть Саккара над этой толпой, если он мог до  такой  степени
поработить ее?
   - Я ведь с тем сюда и пришел, сударыня, чтобы сказать  вам  это.  Прошу
прощения, что я заговорил о своей беде,  -  у  меня  сейчас  голова  не  в
порядке... Когда вы увидите господина Саккара, непременно  передайте  ему,
что мы по-прежнему заодно с ним.
   Он ушел своей нетвердой походкой, и, оставшись одна,  Каролина  на  миг
почувствовала отвращение к жизни. Посещение этого несчастного  взволновало
ее до глубины души. И ее  гнев  против  того,  другого,  которого  она  не
называла, еще больше усилился, еще глубже укоренился в ее сердце. Впрочем,
последовали другие визиты, в это утро их было особенно много.
   В этом людском  потоке  ее  больше  всех  растрогали  Жорданы.  Поль  и
Марсель, как и полагается любящим супругам, которые по важным делам всегда
ходят вместе, пришли вдвоем спросить у нее, действительно ли их  родители,
Можандры, ничего не могут выручить за свои акции. И  тут  тоже  беда  была
непоправима. До решительных  сражений,  разыгравшихся  на  последних  двух
ликвидациях, бывший фабрикант брезента  имел  уже  семьдесят  пять  акций,
которые стоили ему около восьмидесяти тысяч  франков:  прекрасная  сделка,
потому что при курсе в три тысячи франков  эти  акции  могли  дать  двести
двадцать пять тысяч. Но хуже всего было то, что, увлекшись борьбой и слепо
веря в гений Саккара, Можандр играл без обеспечения и все  время  покупал,
так что ужасающая разница - более двухсот  тысяч  франков  -  унесла  весь
остаток его состояния, пятнадцать тысяч  франков  ренты,  нажитых  тяжелым
тридцатилетним трудом. Теперь у него нет ничего, и вряд ли он расквитается
со всеми кредиторами, даже если продаст свой особнячок на  улице  Лежандр,
которым так гордился. И, конечно, госпожа Можандр больше виновата в  этом,
чем он.
   - Ах, сударыня, - рассказывала Марсель, милое личико которой оставалось
свежим и улыбающимся даже среди всех этих бедствий, - вы  не  можете  себе
представить,  во  что  превратилась  мама!  Такая   благоразумная,   такая
бережливая, гроза служанок!.. Вечно она ходила за ними по пятам, проверяла
их счета. Ну, а в последнее время она только  и  говорила,  что  о  сотнях
тысяч франков, она сама подталкивала папу... Папа, тот был в  душе  далеко
не так храбр и, конечно, послушался бы дядю Шава, если б она не свела  его
с ума своей вечной мечтой сорвать крупный выигрыш - миллион! Это  началось
у них с чтения финансовых газет, и папа  загорелся  первый  -  так  что  в
первое время он даже скрывал свое увлечение. Но потом, когда  в  это  дело
вмешалась и мама - а она, как хорошая хозяйка, долго была против  биржевой
игры, - все пошло прахом, и очень быстро. Подумать только, до  чего  жажда
наживы портит честных людей!
   Представив себе физиономию дядюшки Шава, о котором напомнили ему  слова
жены, Жордан повеселел.
   - А если бы вы видели спокойствие дяди среди  всех  этих  катастроф!  -
вмешался он. - Ведь он предсказывал это и  теперь  торжествует,  пыжась  в
своем тугом воротнике. Он ни разу не пропустил биржу, ни разу  не  упустил
случая поиграть на наличные, по маленькой,  вполне  довольный  пятнадцатью
или двадцатью франками, которые он уносил с  собой  каждый  вечер,  словно
аккуратный чиновник, добросовестно отработавший свой день. Вокруг него  со
всех  сторон  рушились  миллионы,   гигантские   состояния   вырастали   и
рассыпались в течение двух часов,  золото  лилось  дождем  среди  громовых
раскатов, а он продолжал  себе,  не  горячась,  зарабатывать  свои  мелкие
барыши, свой маленький доходец на свои мелкие страстишки... Да, это хитрец
из хитрецов, и хорошенькие девушки с улицы Нолле получили от  него  немало
пирожков и конфет.
   Этот добродушный намек на любовные похождения капитана рассмешил  обеих
женщин, но мысль о том, что произошло, снова привела их в уныние.
   - Увы! - вздохнула Каролина. - Я не думаю, чтобы  ваши  родители  могли
что-нибудь получить за свои акции. Мне кажется, что это конец. Сейчас  они
стоят тридцать франков, потом упадут до двадцати  франков,  до  ста  су...
Боже мой,  бедные  люди!  В  их  возрасте,  с  их  привычкой  к  жизненным
удобствам, - что с ними будет?
   - Что же делать, - просто ответил Жордан,  -  придется  позаботиться  о
них... Мы еще не очень богаты,  но  все-таки  дело  сдвинулось  с  мертвой
точки, и мы не оставим их на улице.
   Ему, наконец, повезло. После  стольких  лет  неблагодарной  работы  его
первый  роман,  сначала  опубликованный  в  журнале,  а  затем  выпущенный
отдельным изданием, уже пользовался  большим  успехом.  У  него  появилось
несколько тысяч франков, перед ним были теперь открыты  все  двери,  и  он
горел желанием снова приняться за работу, уверенный в богатстве и славе.
   - Если мы не сможем взять их к себе, то наймем им маленькую  квартирку.
Как-нибудь устроимся, черт возьми!
   Марсель, смотревшая на него с невыразимой нежностью, вся затрепетала:
   - О Поль, Поль, какой ты добрый!
   И она разрыдалась.
   - Успокойтесь, дитя мое, прошу вас, успокойтесь, - повторяла удивленная
Каролина. - Не надо так огорчаться.
   - Нет, нет, я не огорчаюсь... Но, право же, все  это  так  нелепо!  Ну,
скажите, разве мама и папа не должны были, когда я  выходила  замуж,  дать
мне то приданое, о котором они постоянно твердили! Когда Поль остался  без
гроша, а я все-таки сдержала данное  ему  обещание,  они  сказали,  что  я
сделала глупость, и не дали нам под этим предлогом ни  одного  сантима.  А
вот сейчас они сами сидят на мели, и мое приданое очень пригодилось бы  им
- уж его-то не съела бы биржа