ты,  как  раз  находилась
графиня де Бовилье со своей дочерью Алисой. Она часто приводила  ее  сюда,
чтобы   развлечь   ее   и   дать   ей   возможность   заняться    приятной
благотворительностью. Сегодня Алиса помогала одной  из  сестер  намазывать
варенье на хлеб для двух выздоравливающих девочек,  -  им  было  разрешено
сладкое.
   - Ах, - сказала графиня при виде Виктора,  которого  посадили  здесь  в
ожидании ванны, - вот новичок.
   Обычно она была церемонна по отношению к Каролине, при встречах  только
слегка кивала ей головой, никогда не  заговаривала  с  ней,  очевидно,  не
желая  завязывать  добрососедские  отношения.  Но  деятельная  доброта,  с
которой Каролина отнеслась к приведенному ею  мальчику,  вероятно  тронула
графиню  и  заставила  ее  нарушить  обычную  сдержанность.  И  они  стали
беседовать вполголоса.
   - Если бы вы знали, сударыня, из какого ада я его извлекла! Я прошу вас
быть к нему снисходительной, как просила всех здешних служащих.
   - Есть у него родители? Вы их знаете?
   - Нет, его мать умерла... У него нет никого, кроме меня.
   - Бедный мальчуган!.. Ах, сколько на свете горя!
   Виктор, между тем,  не  отрываясь  смотрел  на  бутерброды.  Глаза  его
зажглись свирепым вожделением,  и  с  варенья,  которое  Алиса  намазывала
ножом, его взгляд перебежал на ее худенькие белые руки, на слишком  тонкую
шею, на  всю  ее  фигуру  тщедушной  девственницы,  чахнущей  в  напрасном
ожидании замужества. Ах, если бы здесь больше никого не было,  как  бы  он
отбросил ее к стене, ударив как следует головой в живот,  чтобы  отнять  у
нее бутерброды!
   Но девушка заметила алчное  выражение  его  глаз  и,  взглядом  спросив
разрешение у монахини, спросила:
   - Ты голоден, дружок?
   - Да.
   - И не отказался бы от варенья?
   - Нет.
   - Сделать тебе два бутерброда? Ты съешь их после ванны.
   - Да.
   - Побольше варенья на тоненьких кусочках хлеба, правда?
   - Да.
   Она смеялась, шутила, но  он  оставался  серьезным  и  алчными  глазами
пожирал и ее и бутерброды.
   В эту минуту со двора мальчиков послышались радостные крики, шум и  гам
- было четыре часа, началась перемена. Мастерские  опустели,  воспитанники
вышли на полчаса, чтобы закусить и размять ноги.
   - Видишь, - сказала Каролина,  подводя  его  к  окну,  -  у  нас  здесь
работают, но также и играют... Ты любишь работать?
   - Нет.
   - А играть любишь?
   - Да.
   - Ну, что же, если хочешь играть, придется работать. Все пойдет на лад,
ты будешь умницей, я уверена.
   Он не ответил. Румянец удовольствия вспыхнул  на  его  щеках  при  виде
того, как кричали и прыгали выпущенные на свободу  мальчики;  и  он  опять
стал смотреть на бутерброды, которые девушка раскладывала на тарелке.  Да!
Быть свободным, все время играть - он только этого  и  хотел.  Ванна  была
готова, его увели.
   - С этим молодчиком, кажется, будет нелегко, - тихо сказала монахиня. -
Он смотрит исподлобья, это дурной признак.
   - Однако он недурен собой, этот мальчик, - прошептала  Алиса,  -  и  по
тому, как он на вас смотрит, ему можно дать все восемнадцать лет.
   - Это правда, - заключила Каролина, слегка вздрогнув, - он развит не по
летам.
   Перед уходом дамам захотелось посмотреть, как выздоравливающие  девочки
будут есть свои бутерброды. Среди них одна была особенно привлекательна  -
белокурая десятилетняя девочка, со взглядом, все  уже  понимающим,  как  у
взрослой женщины, -  болезненный,  преждевременно  развившийся  подросток,
какие встречаются в парижских  предместьях.  Это  была,  впрочем,  обычная
история: ее отец, пьяница, приводил домой  любовниц,  взятых  с  улицы,  и
недавно исчез с одной из них; мать сошлась  с  другим  мужчиной,  потом  с
третьим, и в конце концов сама начала пить; все эти самцы колотили малютку
и даже, случалось, пытались ее изнасиловать. Однажды утром мать вырвала ее
из рук каменщика, которого привела накануне. Все же этой несчастной матери
позволяли навещать дочь, так как она сама умоляла взять  от  нее  ребенка,
сохранив среди мерзости, в которой жила, пламенную материнскую  любовь.  И
эта женщина как раз была здесь: худая  и  желтая,  измученная,  с  веками,
потемневшими от слез, она сидела возле белой  кроватки,  где  ее  дочурка,
очень  чистенькая,  опершись  спиной  о  подушки,   аккуратно   ела   свои
бутерброды.
   Она узнала Каролину, так как  видела  ее  у  Саккара,  когда  приходила
просить пособия.
   - Ах, сударыня, моя бедная Мадлена еще раз спасена. У нее в  крови  все
наши несчастья, и врач говорил мне, что она не выживет, если она останется
дома и ее по-прежнему будут колотить. А здесь она получает и мясо и  вино,
и потом она дышит чистым воздухом, живет спокойно... Прошу вас,  сударыня,
скажите этому доброму господину, что и часа  в  моей  жизни  не  проходит,
чтобы я не благословляла его.
   Ее душили рыдания, сердце ее таяло от  благодарности.  Она  говорила  о
Саккаре, потому что знала только его, как и  большинство  родителей,  дети
которых находились в Доме Трудолюбия. Княгиня  Орвьедо  никогда  здесь  не
бывала, а Саккар не жалел времени и сил, принимал воспитанников  в  приют,
собирал несчастных малышей из всех трущоб, чтобы скорее пустить в ход  эту
машину милосердия, которая отчасти была его созданием; к тому же  он,  как
всегда,  увлекался,  раздавал  из  своего  кармана  пятифранковые   монеты
обездоленным семьям, у которых он забирал детей. И он был  единственным  и
настоящим милосердным богом для всех этих несчастных.
   - Пожалуйста, сударыня, скажите ему, что есть на свете бедная  женщина,
которая молится за него... Не то чтоб я была очень  религиозной,  не  хочу
лгать, я никогда не была ханжой. Нет, между нами и церковью  все  кончено,
мы о ней перестали и думать, от этого  никакого  толку  -  ходить  туда  и
терять время... Но все же над нами есть что-то, и становится легче,  когда
призываешь благословение неба на того, кто сделал нам добро.
   Девочка, такая бледненькая в своей белоснежной рубашке,  со  счастливым
выражением в глазах кончиком языка слизывала с хлеба варенье; она  подняла
голову и, продолжая лакомиться, внимательно посмотрела на мать.
   - Каждый вечер, перед тем как заснуть в своей кроватке, складывай ручки
вот так и говори: "Господи, награди  господина  Саккара  за  его  доброту,
пошли ему долгую и счастливую жизнь". Слышишь, обещаешь мне это?
   - Да, мама.
   Несколько недель Каролина прожила  в  большом  смятении.  Она  потеряла
ясное представление о Саккаре. Рождение Виктора,  его  заброшенность,  эта
бедная Розали, которой Саккар овладел на ступеньках  лестницы  так  грубо,
что она осталась после этого калекой, подписанные и неоплаченные векселя и
несчастный ребенок, без отца,  выросший  в  грязи,  -  все  это  плачевное
прошлое вызывало в ней отвращение. Она  отгоняла  от  себя  картины  этого
прошлого, она не хотела вызывать на откровенность Максима, и  все  потому,
что боялась узнать о каких-нибудь старых грехах,  которые  слишком  бы  ее
огорчили. С другой стороны она представляла себе  эту  женщину  в  слезах,
складывающую руки своей девочки и заставляющую  ее  молиться  за  того  же
Саккара, вспоминала о том, что его обожали, как доброго ангела, и что он в
самом деле был добр и действительно спасал людей своею страстной  энергией
дельца, которая  превращалась  в  добродетель,  когда  была  направлена  к
хорошей цели. Кончилось тем, что  она  перестала  осуждать  его  и,  чтобы
успокоить  свою  совесть  ученой  женщины,  слишком   много   читавшей   и
размышлявшей, решила, что у него, как и у всех людей, есть свои  дурные  и
свои хорошие стороны.
   Однако теперь в ней снова пробудилось глухое чувство стыда при мысли  о
том, что она ему принадлежала. Это все еще мучило ее, и она успокаивалась,
только повторяя себе, что с этим покончено, что тогда она  была  захвачена
врасплох и подобный случай больше не может повториться. Прошло три месяца,
в течение которых два раза в неделю она навещала Виктора; и как-то вечером
она опять очутилась в объятиях Саккара; на этот раз она  принадлежала  ему
окончательно, и связь их стала постоянной. Что же происходило с ней?  Было
ли это простое любопытство? Или грязные любовные похождения его  прошлого,
которое она разворошила, пробудили в ней чувственное влечение  к  нему?  А
может быть, их связал этот ребенок, став  причиной  неизбежного  сближения
между ним, отцом, и ею, случайной приемной матерью?  Да,  здесь,  конечно,
было какое-то извращение чувств. Она жестоко  страдала  от  того,  что  не
имела ребенка, и заботы о сыне этого  человека  при  таких  необыкновенных
обстоятельствах взволновали ее и окончательно сломили ее волю. При  каждом
сближении  она  отдавалась  ему  все  полнее,  и  в  ее  страсти   таилось
материнское чувство. Впрочем,  она  была  женщина  со  здравым  смыслом  и
принимала жизненные факты, не  мучая  себя  и  не  стараясь  объяснить  их
бесчисленные сложные причины. В ее глазах это копание в сердце и в  мозгу,
этот утонченный анализ, напоминающий  разглядывание  волоса,  разрезанного
вдоль на четыре части, были занятием, годным для  праздных  светских  дам,
которым не нужно  вести  хозяйство,  не  нужно  заботиться  о  детях,  для
рассудочных  кривляк,  ищущих  оправдания  своим   падениям,   маскирующих
психологией  влечение  плоти,  одинаковое  у  герцогинь  и  у   трактирных
служанок. Широко образованная, когда-то тщетно стремившаяся знать  все  на
свете и найти  свою  точку  зрения  в  трудных  проблемах  философии,  она
разочаровалась  во  всем  этом   и   глубоко   презирала   психологические
упражнения, которыми хотят теперь заменить игру на рояле и вышивание.  Она
говорила,  смеясь,  что  эти  упражнения  больше  развратили  женщин,  чем
исправили. Поэтому,  когда  у  нее  самой  случались  промахи,  когда  она
чувствовала, что ее свободная воля сдает, она предпочитала, установив этот
факт, с мужеством принять его, рассчитывая,  что  течение  жизни  исправит
зло, - так же, как сок, всегда бегущий вверх но стволу, залечивает  надрез
в сердцевине дуба, восстанавливает и дерево и кору. Если теперь она помимо
своей воли принадлежала Саккару, не будучи даже уверена в том, что уважает
его, она старалась доказать себе, что здесь нет падения,  что  он  достоин
ее, и увлекалась его блестящими деловыми качествами,  энергией,  способной
побеждать препятствия,  веря,  что  он  добр  и  приносит  пользу  другим.
Свойственная всем потребность оправдать свои ошибки заглушила в ней  стыд,
который она чувствовала вначале. И в  самом  деле,  ничто  не  могло  быть
естественнее и спокойнее их связи: это был разумный союз,  -  он  был  рад
видеть ее возле себя в те вечера, когда бывал дома; она, с ее живым умом и
прямотой, успокаивала его своей привязанностью, почти материнской заботой.
И для него, прожженного бандита парижских мостовых,  искушенного  во  всех
финансовых плутнях, это было в самом деле незаслуженной удачей,  наградой,
похищенной, как и все остальное, - обладать этой восхитительной  женщиной,
в тридцать шесть лет такой молодой и  здоровой,  хоть  увенчанной  густыми
белоснежными волосами, женщиной, у которой  было  все:  мужество,  здравый
смысл, человечность, благоразумие и вера в жизнь, какова бы она  ни  была,
какую бы грязь ни несла она в своем потоке...
   Прошло несколько месяцев, и Каролина должна была признать,  что  Саккар
действует  очень  энергично  и  осторожно   в   первый,   трудный   период
существования банка. Ее подозрения насчет темных афер,  опасения,  что  он
скомпрометирует  ее  и  ее  брата,  даже  совсем   рассеялись:   ведь   он
беспрестанно боролся с трудностями, с утра  до  вечера  старался  наладить
бесперебойную работу этой большой новой машины, шестерни которой скрипели,
готовые сломаться; и она была ему благодарна за это, она восхищалась им. В
самом деле, операции Всемирного банка  развивались  не  так  успешно,  как
надеялся Саккар, этому мешала скрытая враждебность крупнейших финансистов:
распространялись неблагоприятные слухи, возникали все  новые  препятствия,
оставляя  в  бездействии  капитал,  не   допуская   больших   плодотворных
начинаний. Тогда он  превратил  в  достоинство  это  вынужденно  медленное
течение дел, продвигался только шаг  за  шагом,  нащупывая  почву,  обходя
опасные места и слишком боясь провала, чтобы вступать в рискованную  игру.
Его терзало нетерпение, он рвался вперед, словно беговая  лошадь,  которую
заставляют идти мелкой рысью, как на  прогулке;  но  никогда  первые  шаги
банка не были так солидны и безупречны, и на бирже с  удивлением  отмечали
это. Пришло время созвать первое общее собрание.  Оно  было  назначено  на
двадцать    пятое    апреля.    Уже    двадцатого,    специально     чтобы
председательствовать на нем, Гамлен выехал  с  Востока,  спешно  вызванный
Саккаром, которому не терпелось поскорее расширить размах операций. К тому
же он вез превосходные  новости:  договор  о  создании  Всеобщей  компании
объединенного пароходства был заключен,  у  него  в  кармане  уже  имелись
концессии,  уступавшие  французской   компании   эксплуатацию   серебряных
рудников в Кармиле; кроме того, в  Константинополе  он  заложил  основание
Турецкого Национального банка, который должен был стать настоящим филиалом
Всемирного банка. Только трудный вопрос о железных дорогах Малой Азии  все
еще не созрел и требовал  разработки.  Гамлен  собирался  продолжать  свои
изыскания и должен был уехать обратно на другой же  день  после  собрания.
Саккар,  в  восторге  от  хороших  известий,  долго  беседовал  с  ним   в
присутствии Каролины и легко доказал обоим, что  для  финансирования  этих
предприятий совершенно необходимо увеличение  капитала  общества.  Он  уже
советовался с крупнейшими акционерами, Дегремоном, Гюре, Седилем, Кольбом,
они одобрили его план, и потому это предложение можно было  подготовить  в
течение двух дней и представить на совет правления как раз накануне общего
собрания акционеров.
   Этот чрезвычайный совет прошел в торжественной  обстановке,  в  строгом
зале, на стены которого падал зеленый отсвет  больших  деревьев  соседнего
сада Бовилье; присутствовали все члены правления.  Обычно  бывало  по  два
заседания в месяц: около пятнадцатого числа малый совет, наиболее  важный,
в нем участвовали только настоящие хозяева, заправляющие делами,  и  около
тридцатого - большой совет, общее собрание, на которое являлись все,  даже
и бессловесные, служившие только  для  декорации,  с  тем  чтобы  одобрить
подготовленные заранее постановления и скрепить их подписями. В  тот  день
маркиз де Боэн явился одним из первых, и его  маленькая  аристократическая
голова, его величественные  и  усталые  манеры  выражали  одобрение  всего
французского  дворянства.  Виктору  Робен-Шаго,   товарищу   председателя,
смирному и  скаредному  человеку,  поручили  встречать  членов  правления,
которые были не в курсе дела, отзывать их  в  сторонку  и  в  двух  словах
передавать им приказания директора, подлинного хозяина банка.  Само  собой
разумеется, все кивком головы давали обещание повиноваться.
   Наконец заседание началось. Гамлен ознакомил совет с докладом,  который
он должен был читать перед общим собранием. Саккар давно уже подготавливал
этот большой труд, но написал его за эти  два  дня,  дополнив  сведениями,
привезенными инженером, и теперь слушал скромно, с  живым  интересом,  как
будто все  это  было  для  него  ново.  В  начале  доклада  говорилось  об
операциях, проведенных Всемирным банком со времени его основания: это были
удачные, но не крупные повседневные операции, обычные текущие дела банков.
Впрочем, ожидались довольно значительные прибыли в  связи  с  мексиканским
займом, выпущенным в прошлом месяце, после отъезда императора Максимилиана
в Мексику: в этом займе царила неразбериха, можно было получить  громадные
премии, и Саккар приходил в отчаяние от того, что за  неимением  денег  не
мог заработать в этой темной афере побольше. Словом, дело шло без  особого
блеска, но банк все-таки существовал. За первый отчетный период,  то  есть
всего за три месяца, с пятого октября - дата основания банка - до тридцать
первого  декабря,  прибыли  оказалось  только  четыреста  с  чем-то  тысяч
франков, но это позволило погасить четвертую часть издержек  на  помещение
банка, заплатить акционерам  причитающиеся  им  пять  процентов  и  внести
десять процентов в резервный фонд;  кроме  того,  согласно  уставу,  члены
правления получили десять процентов, и оставалась сумма около  шестидесяти
восьми тысяч франков, которую  перенесли  на  следующий  отчетный  период.
Дивидендов, однако, не очистилось. Все это  было  весьма  посредственно  и
вместе с тем весьма достойно. Та же  картина  наблюдалась  и  в  отношении
курса акций Всемирного банка на бирже: он медленно поднялся от пятисот  до
шестисот франков, без скачков, постепенно, как у всякого  уважающего  себя
кредитного общества, и вот уже два месяца не менялся,  не  имея,  впрочем,
никаких причин подниматься, так как банк вел мелкие повседневные  операции
и, казалось, дремал в их  спокойном  течении.  Затем  доклад  переходил  к
будущему, и тут дело сразу расширялось, открывались  большие  перспективы,
целая серия  крупных  предприятий.  Особенно  подробно  Гамлен  говорил  о
Всеобщей компании объединенного пароходства, акции которой Всемирный  банк
вскоре  должен  был  выпустить;  эта  компания  с  капиталом  в  пятьдесят
миллионов монополизирует весь транспорт Средиземного моря и объединит  два
больших конкурирующих общества: Фокейское, обслуживающее  Константинополь,
Смирну  и  Трапезунд  через  Пирей  и  Дарданеллы,  и  Общество   морского
транспорта, чьи пароходы ходили в Александрию через Мессину и Сирию, -  не
считая более мелких фирм, которые должны были войти в компанию: "Комбарель
и Кo", связывающая  Алжир  и  Тунис,  "Вдова  Анри  Лиотар",  фирма,  тоже
обслуживающая Алжир через Испанию и Марокко, наконец  "Братья  Феро-Жиро",
суда которых ходили в Италии между Неаполем  и  городами  Адриатики  через
Чивита-Веккью. Составив единую компанию  из  всех  этих  обществ  и  фирм,
убивающих друг друга конкуренцией, можно будет завоевать  все  Средиземное
море. Централизация  капиталов  позволит  построить  стандартные  пароходы
небывалой роскоши и комфорта,  движение  участится,  будут  созданы  новые
гавани, Восток превратится в пригород Марселя, а  какое  значение  получит
компания, когда  после  открытия  Суэцкого  канала  можно  будет  наладить
сообщение с Индией, Тонкином,  Китаем  и  Японией!  Никогда  еще  ни  одно
предприятие не было так широко задумано и  успех  не  представлялся  таким
верным! Затем предполагалось  поддержать  Турецкий  Национальный  банк,  о
котором  сообщалось  много  технических  подробностей,  доказывавших   его
несокрушимую прочность. И Гамлен  закончил  картину  будущей  деятельности
банка, объявив, что  Всемирный  принимает  под  свое  покровительство  еще
французское Общество серебряных рудников Кармила с  основным  капиталом  в
двадцать миллионов. Химический анализ взятых оттуда  минералов  показывал,
что содержание серебра в них значительное. Но древняя поэзия  святых  мест
была еще сильнее, чем изыскания науки, -  она  превращала  это  серебро  в
чудесный дождь, осиянный  божественным  светом,  -  этими  словами  Саккар
закончил одну фразу доклада, которой был очень доволен.
   И в заключение,  пообещав  это  славное  будущее,  доклад  указывал  на
необходимость увеличения капитала. Его  нужно  было  удвоить,  повысить  с
двадцати пяти до пятидесяти миллионов.  Была  принята  простейшая  система
эмиссии, понятная для каждого вкладчика:  банк  выпустит  пятьдесят  тысяч
новых акций и оставит их за держателями прежних пятидесяти тысяч, по одной
на каждую акцию первого выпуска, так что не будет даже публичной подписки.
Только стоимость этих новых  акций  будет  по  пятьсот  двадцать