усталый вид, -  мы  теперь  находимся  в  переходном  периоде,  в  периоде
агитации. Может быть, еще  произойдут  революционные  насилия,  они  часто
бывают  неизбежны.   То   будущее,   о   котором   мы   мечтаем,   кажется
неосуществимым. Трудно дать людям разумное представление об этом  грядущем
обществе, об этом обществе справедливого труда, нравы которого будут столь
отличны от наших. Словно какой-то новый мир, на другой планете... А потом,
нужно в этом признаться, переустройство еще не продумано, мы все еще ищем.
Я совсем не сплю и думаю целые ночи напролет. Конечно, нам могут  сказать:
"Если сейчас дело обстоит так, как оно есть, то, значит, к  этому  привела
логика вещей. А следовательно, какую  огромную  работу  нужно  произвести,
чтобы вернуть реку к ее истокам и направить ее в другое русло!..  Конечно,
существующий общественный строй  обязан  своим  многовековым  процветанием
принципу  индивидуализма,  который,  благодаря   конкуренции   и   личному
интересу,  вызывает  все  большую  производительность.  Будет  ли  так  же
плодотворен   коллективизм?   И   какими   средствами    можно    повысить
производительность труда, если исчезнет стимул наживы? Вот  это  для  меня
неясно, это меня тревожит, здесь наше слабое  место,  и  нам  нужно  будет
долго  бороться,  чтобы  социализм  когда-нибудь  восторжествовал.  Но  мы
победим,  потому  что  мы  -  справедливость.  Смотрите!  Вот  перед  вами
здание... Вы его видите?
   - Биржу? - спросил Саккар. - Да, разумеется!
   - Ну, так вот! Было  бы  глупо  взрывать  ее,  так  как  ее  все  равно
выстроили бы в другом месте... Но только предупреждаю вас - она  взорвется
сама собой, когда государство станет единственным всеобщим банком нации  и
экспроприирует ее. И кто знает? Она, быть может, будет служить нам складом
излишних богатств, житницей изобилия,  откуда  наши  внуки  будут  черпать
средства для своих роскошных празднеств.
   Широким жестом Сигизмунд словно распахнул это будущее всеобщего  и  для
всех одинакового счастья. Он был так возбужден, что у него  начался  новый
приступ кашля; вернувшись к столу, он  оперся  локтями  о  свои  бумаги  и
охватил руками голову, чтобы подавить хрип, разрывавший ему грудь.  Но  на
этот раз приступ не  проходил.  Вдруг  дверь  отворилась,  и  вбежал  Буш,
который тем временем распрощался с Мешен; он был сильно взволнован  и  как
будто сам испытывал  боль,  слыша  ужасный  кашель  брата.  Он  сейчас  же
наклонился и обнял его своими большими руками, как  бы  укачивая  больного
ребенка.
   - Ну, малыш, что это ты - опять  задыхаешься?  Нет,  как  хочешь,  надо
вызвать врача. Нельзя же так... Ты, наверно, слишком много говорил.
   И он  искоса  взглянул  на  Саккара,  который  стоял  посреди  комнаты,
потрясенный тем, что  он  только  что  слышал  из  уст  этого  долговязого
охваченного страстью и изнуренного болезнью юноши, который с высоты своего
окна мог, чего доброго, накликать гибель на биржу разговорами о  том,  что
нужно все снести и все построить заново.
   - Спасибо, я ухожу, - сказал посетитель, торопясь  выйти  на  улицу.  -
Пошлите  мне  это  письмо  вместе  с  переводом.  Я  жду  еще  писем,   мы
рассчитаемся за все сразу.
   Но приступ кончился, и Буш задержал его еще на минуту.
   - Между  прочим,  дама,  которая  только  что  была  здесь,  знала  вас
прежде... О, очень давно.
   - Вот как? Где же?
   - На улице Лагарп, в доме пятьдесят два.
   Как ни владел собою  Саккар,  он  все  же  побледнел.  Рот  его  нервно
передернулся. Не потому, что он в эту минуту вспомнил о девчонке,  которой
овладел когда-то на лестнице, - он ведь  даже  не  знал  о  том,  что  она
забеременела, не знал о существовании ребенка. Но  воспоминание  о  первых
тяжелых годах его жизни в Париже всегда было ему очень неприятно.
   - На улице Лагарп? Я жил там всего неделю, когда приехал в Париж,  пока
не нашел квартиры... До свидания!
   -  До  свидания,  -  многозначительно  ответил  Буш.  Заметив  смущение
Саккара, он принял его за  признание  и  уже  обдумывал,  как  бы  получше
использовать это происшествие.
   Снова очутившись  на  улице,  Саккар  машинально  повернул  к  Биржевой
площади. Он был очень взволнован и даже не взглянул на  маленькую  госпожу
Конен,  хорошенькое  личико  которой,   обрамленное   светлыми   волосами,
улыбалось  у  дверей  писчебумажной  лавки.  Возбуждение  на  площади  еще
усилилось, рев биржевой игры перекатывался на кишащие  толпой  тротуары  с
безудержной силой морского прилива.  Без  четверти  три  всегда  начинался
особенно  неистовый  галдеж:  это  была  битва  последних  курсов,   когда
разгоралось бешеное желание узнать, кто сегодня набил себе  карманы.  Стоя
на  углу  Биржевой  улицы  против  колоннады,  Саккар   смотрел   на   эту
беспорядочную толкотню; ему почудились в толпе между колоннами  охваченные
азартом понижатель  Мозер  и  повышатель  Пильеро,  он  как  будто  слышал
доносящийся  из  большого  зала  резкий  голос  маклера  Мазо,   временами
заглушаемый  раскатистым  басом  Натансона,  сидевшего  под  часами  среди
кулисы. Вдруг его обдала грязью пролетка, проехавшая возле  самой  сточной
канавы. Не успел еще кучер остановить лошадей,  как  с  подножки  соскочил
Массиас и  бегом,  тяжело  дыша,  помчался  по  лестнице,  чтобы  передать
последний ордер какого-то клиента. А он, стоя все так  же  неподвижно,  не
спуская глаз с происходившей наверху свалки, мысленно вновь переживал свою
жизнь, вспоминая после разговора с Бушем свои первые  шаги  в  Париже.  Он
вспомнил улицу Лагарп, потом улицу Сен-Жак, по которой ходил в  стоптанных
башмаках, как авантюрист-завоеватель, приехавший  в  Париж  с  тем,  чтобы
подчинить его себе, и его охватывало бешенство при мысли о  том,  что  ему
это до сих пор не удалось, что он снова очутился на мостовой, снова должен
подстерегать  удачу,  по-прежнему  ненасытный,  терзаемый   такой   жаждой
наслаждений, какой он никогда еще не  испытывал.  Этот  безумец  Сигизмунд
сказал правду: работой жить нельзя, только ничтожества и глупцы  работают,
чтобы другие жирели за их счет. Одна лишь игра настоящее дело, она в  один
день может дать человеку благосостояние, роскошь, полную, настоящую жизнь.
Если этот старый мир когда-нибудь погибнет, то разве  такой  человек,  как
он, не успеет удовлетворить свои желания, прежде чем произойдет крушение?
   Какой-то прохожий толкнул его и даже не обернулся, чтобы извиниться. Он
узнал Гундермана, который совершал свою ежедневную прогулку,  предписанную
ему врачом. Саккар видел, как он вошел в  кондитерскую,  где  этот  король
золота иногда покупал своим внучкам коробку конфет ценою в один  франк.  И
то, что Гундерман толкнул его  в  эту  минуту  лихорадочного  возбуждения,
охватившего его, пока он ходил вокруг биржи, было  как  бы  ударом  плети,
последним толчком, заставившим его принять решение. Он  окончил  окружение
крепости, теперь он пойдет на приступ. Он  дал  себе  клятву  бороться  до
конца: он не уедет из Франции, он бросит вызов своему  брату,  он  сыграет
последнюю партию, даст отчаянно смелое сражение, которое повергнет Париж к
его ногам или выбросит его самого в сточную канаву со сломанной  шеей.  До
самого закрытия биржи Саккар упрямо оставался  на  своем  посту,  наблюдая
полным угрозы взором. Он видел, как опустела колоннада, как залила ступени
схлынувшая толпа, возбужденная и усталая. Вокруг него тротуары и  мостовая
были по-прежнему запружены народом,  непрерывным  потоком  людей,  толпой,
поддающейся любой эксплуатации, завтрашними акционерами, которые не  могут
пройти мимо этого огромного игорного  дома,  не  повернув  головы,  полные
вожделения и страха перед тем,  что  совершается  здесь,  перед  таинством
финансовых операций, тем более привлекательным для французов, что мало кто
из них может в нем разобраться.



2

   Когда Саккар, разорившись в результате  последней  аферы  с  земельными
участками, должен был выехать  из  своего  дворца  в  парке  Монсо  и,  во
избежание еще большей катастрофы, оставить его кредиторам, он  хотел  было
приютиться у своего сына Максима. Последний, после  смерти  жены,  которая
покоилась теперь на маленьком кладбище в Ломбардии, один  занимал  особняк
на Авеню Императрицы, где устроил свою жизнь с  благоразумным  и  свирепым
эгоизмом; он проживал здесь состояние покойницы, не позволяя себе  никаких
легкомысленных  поступков,  как  и  подобало  молодому  человеку   слабого
здоровья; преждевременно состарившемуся от разврата;  и  он  сухо  отказал
отцу взять его к себе  -  из  предосторожности,  чтобы  сохранить  хорошие
отношения, как он объяснял, тонко улыбаясь.
   Тогда Саккар стал думать о  другом  пристанище.  Он  хотел  уже  нанять
маленький  домик  в  Пасси,  мещанское   убежище   удалившегося   от   дел
коммерсанта, но вспомнил, что первый и второй этажи  особняка  Орвьедо  на
улице Сен-Лазар все еще пустуют и стоят с заколоченными дверями и  окнами.
Княгиня Орвьедо, после смерти мужа занимавшая только три комнаты в третьем
этаже, даже не приказала вывесить объявление у въезда во двор,  где  бурно
разрасталась трава. Низенькая дверь на другом конце фасада вела на  черную
лестницу в третий этаж. И часто Саккар, бывая по делам у княгини,  выражал
удивление по  поводу  того,  что  она  пренебрегает  возможностью  извлечь
приличный доход из своего дома. Но она только качала головой, у  нее  были
свои взгляды на денежные дела. Однако, когда  Саккар  попросил  сдать  дом
лично ему, она тотчас же согласилась,  предоставив  ему  первый  и  второй
этажи за смехотворную плату в десять тысяч  франков,  хотя  это  роскошное
княжеское помещение, конечно, можно было сдать вдвое дороже.
   Многие еще помнили роскошь,  которую  любил  выставлять  напоказ  князь
Орвьедо. В лихорадочной спешке  насладиться  своим  громадным  состоянием,
нажитым финансовыми операциями, когда на него  градом  сыпались  миллионы,
приехав из Испании и поселившись в Париже, он купил и отремонтировал  этот
особняк, в ожидании дворца из мрамора и золота, которым он мечтал  удивить
мир. Здание было построено еще  в  прошлом  веке;  это  был  один  из  тех
предназначенных  для  развлечений  домов,  которые  веселящиеся   вельможи
окружали обширными садами, но частью разрушенный и перестроенный  в  более
строгих пропорциях; от парка, который  примыкал  к  нему  прежде,  остался
только широкий двор, окруженный конюшнями и каретными сараями,  да  и  его
вскоре должны были уничтожить при ожидавшейся  прокладке  улицы  Кардинала
Феша. Князь купил его у  наследников  представительницы  рода  Сен-Жермен,
владения которой простирались раньше до  улицы  Труа-Фрер,  бывшей  прежде
продолжением улицы Тетбу. Кроме того, сохранились ворота, ведущие во  двор
дома с улицы Сен-Лазар, рядом с  другим  большим  зданием  той  же  эпохи,
прежней  виллой  Бовилье,   которую   Бовилье,   постепенно   разорявшиеся
владельцы, до сих пор еще занимали; им же принадлежали  остатки  чудесного
сада,  великолепные  деревья  которого  тоже  должны  были  погибнуть  при
перепланировке этого квартала.
   Саккар, хоть и был разорен,  таскал  за  собой  целый  хвост  прислуги,
остатки  слишком  многочисленной  дворни  -   лакея,   повара   с   женой,
заведовавшей бельем, еще одну женщину, не  имевшую  никаких  обязанностей,
кучера и двух конюхов; он занял конюшни и  каретные  сараи,  поставил  там
двух лошадей, три экипажа, в  нижнем  этаже  устроил  столовую  для  своих
людей. У этого человека не было верных  пятисот  франков,  но  он  жил  на
широкую ногу, как будто имел  двести  или  триста  тысяч  франков  в  год.
Поэтому он сумел  заполнить  своей  особой  обширные  апартаменты  второго
этажа, три гостиных,  пять  спален,  не  считая  громадной  столовой,  где
когда-то накрывали стол на пятьдесят персон.  Прежде  там  была  дверь  на
внутреннюю лестницу, ведущую в третий этаж, в другую  столовую,  поменьше,
но княгиня, недавно сдавшая эту  часть  третьего  этажа  одному  инженеру,
господину Гамлену, холостяку, живущему вдвоем с сестрой,  наглухо  закрыла
эту дверь двумя крепкими болтами. Вместе с этими жильцами она пользовалась
черной лестницей, а парадная была предоставлена в распоряжение Саккара.  У
него оставалась кое-какая мебель из особняка в парке Монсо, ее не  хватило
на все комнаты, но все  же  она  немного  оживила  эту  анфиладу  голых  и
печальных стен, с которых на другой же  день  после  смерти  князя  словно
чья-то упрямая рука сорвала даже последние куски обоев.  И  здесь  он  мог
снова предаваться мечтам о богатстве.
   Княгиня Орвьедо была  в  то  время  одной  из  замечательных  личностей
Парижа.
   Пятнадцать лет тому назад, повинуясь категорическому  приказанию  своей
матери, герцогини де Комбевиль, она согласилась выйти замуж за князя, хотя
и не любила его. Эта двадцатилетняя девушка славилась тогда своей красотой
и благонравием, была очень набожна  и  чересчур  серьезна,  хотя  страстно
любила светскую жизнь. Она ничего не знала о странных слухах,  ходивших  о
князе, о происхождении его сказочного богатства, оценивавшегося  в  триста
миллионов, о том, что он всю жизнь занимался ужасающим  грабежом  -  не  с
оружием в руках на большой дороге, как благородные авантюристы прошлого, а
как корректный современный бандит,  среди  бела  дня  запускающий  руки  в
карманы бедного доверчивого люда, обреченного на разорение и гибель.  Там,
в Испании, и здесь, во Франции, в течение двадцати лет князь  урывал  себе
львиную долю во всех крупных, вошедших в легенду жульнических аферах.  Она
и не подозревала, что его миллионы подобраны в крови и грязи, но с  первой
же встречи  почувствовала  к  нему  отвращение,  превозмочь  которое  были
бессильны  даже  ее  религиозные  убеждения.   Вскоре   к   ее   антипатии
присоединилось и глухое, все растущее озлобление, вызванное  тем,  что  от
этого брака, на который она согласилась, повинуясь матери, у нее  не  было
ребенка. Материнства было бы достаточно для ее счастья, она обожала  детей
и стала ненавидеть этого человека за то, что, не  сумев  пробудить  в  ней
чувств любовницы, он даже не смог сделать  ее  матерью.  Тогда  княгиня  с
головой окунулась в неслыханную роскошь и, ослепляя  Париж  блеском  своих
празднеств, окружила себя таким великолепием, что, говорят; ей  завидовали
даже в Тюильри. Потом  вдруг,  на  другой  же  день  после  смерти  князя,
сраженного апоплексическим ударом, особняк на улице Сен-Лазар погрузился в
глубокое молчание, в полный мрак. Нигде не видно  было  света,  не  слышно
шума, двери и окна были закрыты,  и  пошли  слухи,  что  княгиня  внезапно
выехала из  первого  и  второго  этажей  и  уединилась  в  трех  маленьких
комнатках третьего, оставив при себе только бывшую горничную своей матери,
вынянчившую ее старушку Софи. Когда она снова стала выходить из  дома,  на
ней было простое черное шерстяное платье, а волосы спрятаны под  кружевной
косынкой. Она была небольшого роста и по-прежнему  полная.  Лицо  с  узким
лбом и рот с жемчужными зубами были все так же красивы, но кожа пожелтела,
а сжатые губы выражали немую  волю,  направленную  на  одну  цель,  как  у
монахини, уже давно ушедшей от  мира.  Ей  тогда  только  что  исполнилось
тридцать лет,  и  с  тех  пор  она  стала  жить  исключительно  для  своей
грандиозной благотворительности.
   В Париже все были поражены, пошли всякие необыкновенные слухи.  Княгиня
унаследовала все состояние, пресловутые триста миллионов, о  которых  даже
писали  в  газетах.  В  конце  концов  возникла   романтическая   легенда.
Рассказывали, будто какой-то незнакомец, весь в  черном,  однажды  вечером
неожиданно появился в ее спальне, когда она собиралась лечь в постель. Она
так и не поняла, через какую потайную дверь он мог войти; никто не знал, о
чем этот человек говорил с  нею,  -  по-видимому,  он  открыл  ей  гнусное
происхождение трехсот миллионов и, может быть,  потребовал  с  нее  клятвы
загладить совершенные злодеяния во  избежание  страшных  несчастий.  Затем
этот человек исчез. И действительно, следуя повелению свыше  или,  скорее,
повинуясь голосу совести, возмущенной происхождением этого богатства,  все
пять лет своего  вдовства  княгиня  жила  одним  пламенным  стремлением  -
отречься  от  всего  и  искупить  совершенное  зло.  У  этой  женщины,  не
испытавшей радости любви и материнства, у которой все  нежные  чувства,  в
особенности неудовлетворенная любовь к  детям,  были  подавлены,  расцвела
настоящая страсть к беднякам, к слабым, обездоленным и страждущим, к  тем,
кому  она  решила  вернуть  эти  миллионы   по-царски,   целыми   потоками
благотворительности. И с тех пор ею овладела навязчивая идея, в голове  ее
гвоздем засела одна мысль: она стала смотреть  на  себя  как  на  банкира,
которому бедняки вверили триста миллионов с тем, чтобы она как можно лучше
употребила эти деньги им на пользу; она теперь стала  счетоводом,  деловым
человеком и, углубившись в  цифры,  жила  среди  целой  армии  секретарей,
рабочих и архитекторов. Вне дома она  устроила  большую  контору  с  двумя
десятками служащих. У себя, в своих трех маленьких комнатах, она принимала
только трех или  четырех  доверенных  лиц,  своих  помощников;  здесь  она
проводила целые дни, сидя за письменным столом,  точно  директор  большого
предприятия, скрываясь от докучливых посетителей среди наполнявших комнату
бумаг. Ее мечтой было утешить всех, начиная  от  ребенка,  страдающего  от
того, что он родился, до старика, который не может умереть без  страданий.
За эти пять лет, разбрасывая золото полными пригоршнями,  она  основала  в
Лавилете ясли святой Марии, с белыми колыбельками для самых  маленьких,  с
голубыми кроватками для детей  постарше,  обширное  и  светлое  помещение,
которое  уже  посещали  триста  детей,  сиротский  дом  святого  Иосифа  в
Сен-Мандэ,  где  сто  мальчиков  и  сто  девочек  получали  воспитание   и
образование не хуже, чем дети в буржуазных семьях; наконец богадельню  для
престарелых в Шатильоне на пятьдесят мужчин и пятьдесят женщин и  больницу
на двести коек в одном из предместий - больницу Сен-Марсо, палаты  которой
только недавно открылись. Но любимым ее детищем, которое в настоящее время
поглощало ее целиком, был Дом Трудолюбия, ее создание, которое должно было
заменить исправительный дом; здесь триста детей - сто пятьдесят девочек  и
столько же мальчиков, подобранных на Парижской мостовой, среди разврата  и
преступлений, пользуясь заботливым уходом и обучаясь ремеслу, возрождались
к новой жизни. Все эти учреждения,  эти  крупные  пожертвования,  безумная
расточительность в благотворительных делах за пять лет уже поглотили около
ста миллионов. Еще несколько лет таких затрат, и она будет разорена дотла,
она не сможет даже платить за хлеб и молоко, которыми она теперь питается.
Когда ее старая нянька Софи,  нарушая  свое  постоянное  безмолвие,  резко
выговаривала ей и пророчила смерть на соломе,  она  улыбалась  той  слабой
улыбкой, которая только  и  появлялась  теперь  на  ее  бледных  губах,  -
небесной улыбкой надежды. В связи с организацией Дома Трудолюбия Саккар  и
познакомился с княгиней Орвьедо: он являлся одним  из  владельцев  участка
земли, который она купила для приюта, - когда-то это был сад  с  чудесными
деревьями, прилегавший к парку Нельи и  тянувшийся  вдоль  бульвара  Бино.
Саккар очень понравился ей своей быстротой и решительностью в ведении дел,
и когда у нее возникли затруднения с подрядчиками, она пригласила его  еще
раз. Он сам  заинтересовался  этими  работами,  увлеченный  и  очарованный
грандиозным   проектом,   который   она   предлагала   архитектору:    два
монументальных  флигеля,  один  для   мальчиков,   другой   для   девочек,
соединенные  основным  корпусом  здания,  в  котором  находились  часовня,
столовая, помещения для  канцелярии  и  служащих;  при  каждом  крыле  был
громадный двор,  мастерские,