тро падал. Вскоре пошли  разные
слухи, зародилась  тревога.  Что  происходит?  Вполголоса  называли  имена
предполагаемых продавцов, угадывая их по агенту, дававшему поручение,  или
по кулисье, выполнявшему его. Если уж крупные игроки продают так усиленно,
значит готовится что-то серьезное. От восьми до десяти часов  продолжалась
эта суматоха, все игроки, обладавшие чутьем, отменили свои заявки, а  были
и такие, которые из покупателей успели превратиться в продавцов. Спать все
легли в лихорадочном состоянии, как это бывает накануне великих катастроф.
   На следующий день была  отвратительная  погода.  Всю  ночь  шел  дождь,
мелкий леденящий дождь. Оттепель превратила город в клоаку, полную  жидкой
желтой грязи.  Начиная  с  половины  первого,  биржа  громко  галдела  под
аккомпанемент дождя. В галерее и в  зале  скопилось  множество  народа,  и
вскоре зал, переполненный  мокрыми  зонтиками,  с  которых  стекала  вода,
превратился  в  громадную  мутную  лужу.  Стены  сочились  черной  грязью,
стеклянная крыша пропускала  рыжеватый  полусвет,  наводивший  бесконечную
тоску. Ходили  какие-то  тревожные  слухи,  какие-то  невероятные  истории
сбивали всех с толку, и все входящие прежде всего искали глазами  Саккара,
жадно всматривались в него.  Он,  как  всегда,  стоял  на  своем  посту  у
колонны, и у него был такой же вид, как в былые дни, дни  побед,  веселый,
бодрый вид человека,  абсолютно  уверенного  в  себе.  Он  уже  знал,  что
накануне "всемирные"  понизились  на  "малой"  вечерней  бирже  на  триста
франков. Угадывая приближение  громадной  опасности,  он  ожидал  яростной
атаки  понижателей,  но  разработанный   им   план   битвы   казался   ему
непогрешимым, а обходное движение  Дегремона,  неожиданный  приход  свежей
армии миллионов должен был смести все и еще раз обеспечить ему победу. Сам
он был отныне без всяких средств,  кассы  Всемирного  банка  опустели,  он
выскреб из них все, до последнего сантима. И  все  же  он  не  унывал.  Он
прибегнул к репорту у Мазо и до такой степени завоевал его доверие, открыв
ему тайну о поддержке синдиката Дегремона, что маклер принял от него,  без
обеспечения, поручение купить акций еще на  несколько  миллионов  франков.
Они условились не  допускать  слишком  большого  падения  курса  в  начале
биржевого собрания, поддерживать его и бороться до прибытия  подкрепления.
Волнение было так сильно, что Массиас и Сабатани,  отбросив  свои  уловки,
уже бесполезные теперь, когда истинное  положение  вещей  стало  предметом
всеобщих пересудов, открыто  подошли  к  Саккару  и,  переговорив  с  ним,
помчались передавать его последние распоряжения:  один  -  к  Натансону  в
кулису, другой - к Мазо, еще не выходившему из кабинета маклеров.
   Было без десяти минут час, когда пришел Мозер, смертельно бледный после
приступа печени, из-за которого он не сомкнул глаз всю  ночь.  Он  обратил
внимание Пильеро на то, что сегодня у всех какой-то желтый  и  болезненный
вид. Пильеро, которого, как настоящего искателя приключений,  предчувствие
катастрофы всегда как-то особенно подзадоривало, громко расхохотался:
   - Нет, это у вас живот заболел от страха, милейший! Всем очень  весело.
Сегодня мы зададим вам такую трепку, что вы будете помнить.
   Но охваченная тревогой толпа действительно выглядела унылой и мрачной в
желтоватом свете зала,  и  это  особенно  чувствовалось  по  приглушенному
ропоту голосов.
   Сегодня не было той лихорадочной  суматохи,  которая  царит  в  зале  в
радостные дни повышения, того волнения, того шума, который напоминает  шум
морского прибоя, победоносно затопляющего все кругом. Никто  не  суетился,
не кричал, все скользили беззвучно, говорили тихо, словно  в  доме  тяжело
больного. Несмотря на  то,  что  народу  было  много  и  в  зале  было  не
протолкаться, слышался лишь испуганный говор; люди шепотом делились друг с
другом опасениями и плачевными новостями. Многие стояли молча, с бледными,
расстроенными  лицами,  с  широко  раскрытыми  глазами,   тщетно   пытаясь
прочитать что-нибудь на лицах окружающих.
   - Сальмон, вы ничего нам не скажете? -  спросил  Пильеро  с  вызывающей
иронией.
   - Да что там! - пробормотал Мозер. - Он такой же человек, как и другие,
ему нечего сказать, он боится, и все тут.
   И действительно, в этот день, среди безмолвного напряженного  ожидания,
молчание Сальмона никого уже не беспокоило.
   Но  особенно  много  клиентов  толпилось  вокруг  Саккара;  трепещущие,
неуверенные, они жаждали услышать слово ободрения. Через  некоторое  время
все заметили, что Дегремон не явился, так же как и депутат Гюре,  очевидно
предупрежденный кем-то и вновь превратившийся в верного пса Ругона. Кольб,
окруженный  группой  банкиров,  делал  вид,  что  занят  каким-то  крупным
арбитражем. Маркиз де Боэн стоял выше превратностей  судьбы;  его  бледное
аристократическое лицо было спокойно: он не сомневался,  что  выиграет  во
всех случаях, так как, дав Якоби ордер на покупку "всемирных", он в то  же
время поручил Мазо продать на ту же сумму. Саккар, осажденный толпой людей
другого рода, толпой верующих, толпой простодушных, особенно приветливо  и
ободряюще разговаривал с Седилем и Можандром, которые с дрожащими  губами,
с влажными, молящими глазами искали в его взгляде  надежду  на  успех.  Он
крепко пожал им руки, вкладывая в  свое  пожатие  безоговорочное  обещание
победы. Затем, как баловень судьбы, которого не  может  коснуться  никакая
опасность, он пожаловался на свою неприятность:
   - Я просто в отчаянии. Во время этих ужасных холодов  забыли  во  дворе
мою камелию, и она погибла.
   Эта фраза  быстро  облетела  весь  зал,  все  были  растроганы  участью
камелии. Что за человек этот  Саккар!  Непоколебимая  уверенность,  вечная
улыбка! Но что если это только  маска,  под  которой  скрывается  страшное
беспокойство, способное сокрушить всякого другого?
   - А ведь хорош, мошенник?.. Нечего сказать! - шепнул Жантру только  что
вернувшемуся Массиасу.
   Но тут Саккар как раз подозвал Жантру: в  эту  критическую  минуту  ему
вдруг вспомнился тот  день,  когда  они  вместе  видели  карету  баронессы
Сандорф, стоявшую на улице Броньяр. Там ли она  сейчас,  в  этот  решающий
день? Неужели кучер все так же неподвижно, словно каменное изваяние, сидит
на своих высоких козлах, несмотря на  проливной  дождь,  в  то  время  как
баронесса за закрытыми окнами нетерпеливо ждет объявления курса?
   - Ну, разумеется, она там,  -  вполголоса  ответил  Жантру,  -  и  всем
сердцем с вами. Она решила не отступать ни на шаг... Да и все мы здесь, на
своих постах.
   Саккара обрадовала верность баронессы,  хотя  он  сильно  сомневался  в
бескорыстии этой  дамы,  -  ее  и  всех  остальных.  Впрочем,  ослепленный
горячкой азарта, он все еще верил, что идет к победе и ведет за собой  всю
эту толпу акционеров - простолюдинов и аристократов, хорошеньких женщин  и
их служанок, увлеченных, охваченных единым порывом фанатической веры.
   Наконец раздался  удар  колокола,  и  звуки  его  унылым  гулом  набата
пронеслись над  волнующимся  морем  голосов.  Мазо,  передав  распоряжение
Флори,  поспешил  обратно  в  "корзину",  а  молодой  человек  побежал  на
телеграф, сильно  тревожась  за  собственную  участь:  упорно  надеясь  на
счастье  Всемирного  банка,  он  был  в  последнее  время  в  значительном
проигрыше  и,  подслушав  в  конторе,  где-то  за   дверью,   разговор   о
вмешательстве Дегремона, отважился сегодня на решительный  шаг.  Присяжные
маклеры были в таком  же  волнении,  как  публика;  со  времени  последней
ликвидации они чувствовали, что почва уходит у них из-под ног, и  симптомы
были настолько тревожны, что их опытный глаз не  мог  этого  не  заметить.
Некоторые   предприятия   уже    обанкротились,    рынок,    изнемогающий,
перегруженный, трещал по всем швам. Уж  не  надвигалась  ли  одна  из  тех
катастроф, какие случаются каждые десять или пятнадцать лет, один  из  тех
губительных кризисов  спекулятивной  горячки,  которые  опустошают  биржу,
проносясь над ней, как дыхание смерти?  В  отделении  ренты,  в  отделении
наличного счета раздавались заглушенные крики; толкотня усилилась;  черные
силуэты котировщиков, ждавших с перьями в руках, возвышались над толпой. И
Мазо, судорожно ухватившись за красный бархатный барьер, сейчас же  увидел
Якоби, который стоял на другой стороне  бассейна  и  кричал  своим  зычным
басом:
   - Даю "всемирные"... по две тысячи восемьсот даю "всемирные"...
   Это  был  последний  курс  вчерашней  "малой"  биржи,  и  Мазо,   чтобы
немедленно затормозить понижение, счел благоразумным  купить  их  по  этой
цене. Его пронзительный голос сразу покрыл все остальные:
   - Беру по две тысячи восемьсот... Пришлите триста "всемирных"...
   Таким образом первый курс был  установлен,  но  удержать  его  на  этом
уровне Мазо не смог. Предложения притекали со всех сторон. После отчаянной
получасовой борьбы ему удалось лишь замедлить  стремительное  падение.  Он
удивлялся, не видя поддержки со стороны кулисы. Что  же  делает  Натансон,
который должен был прислать ему ордера на покупку? И лишь впоследствии ему
стала известна искусная тактика последнего: покупая для Саккара, он  в  то
же  время  продавал  собственные  акции,  угадав  своим  еврейским  чутьем
истинное положение вещей. Массиас, сам накупивший  много  акций  и  сильно
запутавшийся, прибежал, запыхавшись, к Мазо и сообщил ему  об  отступлении
кулисы. Мазо совсем потерял голову и расстрелял  свои  последние  патроны,
разом пустив в ход все оставшиеся у него ордера  на  покупку,  которые  он
собирался растянуть до прихода подкрепления. Это немного повысило курс: от
двух тысяч пятисот он дошел до двух тысяч шестисот пятидесяти,  поднимаясь
беспорядочно, скачками, как всегда в  дни  бурь.  И  безграничная  надежда
снова на миг зажглась в сердце Мазо, в сердце Саккара, в сердце всех  тех,
кто был посвящен в план кампании. Раз повышение курса началось  так  рано,
значит, день выигран и победа будет ошеломляющей: скоро  резерв  обрушится
на фланг понижателей и превратит их поражение в полный разгром.
   Это была радостная  минута.  Седиль  и  Можандр  готовы  были  целовать
Саккару руки; Кольб подошел ближе,  а  Жантру  исчез  -  побежал  сообщить
приятную весть баронессе Сандорф. Маленький Флори, сияя от восторга, пошел
разыскивать Сабатани, служившего ему теперь посредником,  чтобы  дать  ему
новый ордер на покупку.
   Но вот пробило два часа, и Мазо, на которого падала вся тяжесть  атаки,
снова стал ослабевать. Его удивление росло: резервы все еще медлили.  Чего
это они ждут? Давно пора  им  появиться  и  вывести  его  из  критического
положения, истощающего все его  силы.  Правда,  чувство  профессионального
самолюбия помогало ему сохранять на лице бесстрастное  выражение,  но  его
охватывал смертельный холод,  он  боялся,  как  бы  не  побледнеть.  Своим
громовым голосом Якоби  все  еще  продолжал  бросать  ему  предложение  за
предложением, но он уже перестал принимать их. Он уже не смотрел на Якоби;
взгляд его был обращен на Деларока, маклера  Дегремона,  -  Деларока,  чье
молчание ему было совершенно непонятно. Плотный,  коренастый,  рыжебородый
Деларок стоял с безмятежным  видом,  улыбаясь  воспоминаниям  о  вчерашней
попойке, и его ожидание казалось просто необъяснимым. Неужели он не примет
сейчас все эти предложения, не спасет его ордерами на покупку? Ведь у него
полные руки фишек!
   И Деларок действительно ринулся в бой. Своим гортанным, слегка охрипшим
голосом он крикнул:
   - Даю "всемирные"... Даю "всемирные"...
   В течение нескольких минут он предложил их на  миллионы.  Ему  ответили
другие голоса. Курс катастрофически падал.
   - Даю по две тысячи четыреста... Даю по две тысячи  триста...  Сколько?
Пятьсот, шестьсот... Пришлите!
   Что это он говорит? Что происходит? Вместо ожидаемого  подкрепления  из
ближнего леса подошла новая неприятельская армия. Как при Ватерлоо,  Груши
не явился, и измена довершила  поражение.  Эти  свежие  и  сильные  отряды
понижателей, ринувшиеся беглым шагом в атаку, вызвали страшную панику.
   В эту минуту Мазо почувствовал на своем  лице  дыхание  смерти.  Суммы,
которые он ссудил Саккару  репортом,  были  слишком  велики,  и  он  будет
погребен под обломками Всемирного банка - он ясно сознавал это. Однако его
красивое смуглое лицо с тонкими усиками было все  так  же  непроницаемо  и
мужественно. Он продолжал покупать, пока не исчерпал полученных ордеров, и
его певучий голос - голос молодого петуха - был при этом  так  же  звонок,
как в дни успеха. Несмотря на  все  старания  казаться  равнодушными,  его
противники - рычащий Якоби и апоплексический Деларок  -  начали  проявлять
беспокойство.
   Мазо угрожала страшная опасность, заплатит ли он в случае  банкротства?
Руки их впивались в бархатный барьер, голоса  продолжали  механически,  по
привычке, выкрикивать цифры, но неподвижные взгляды  выдавали  мучительную
тревогу, вызванную разыгрывавшейся здесь денежной драмой.
   Последние  полчаса  были  настоящим  разгромом,  смятение  усиливалось,
обращая толпу в  беспорядочное  бегство.  На  смену  чрезмерному  доверию,
слепому увлечению пришел страх - все ринулись  продавать,  пока  еще  было
время. Целый град ордеров на продажу обрушился на "корзину", фишки  падали
дождем. И это огромное количество акций, безрассудно выброшенных на рынок,
ускорило падение, превратив его в настоящий крах. Курс  с  каждой  минутой
падал все ниже: он дошел до тысячи пятисот, тысячи двухсот, до  девятисот.
Покупателей больше не было, на  поле  битвы  остались  только  трупы.  Три
котировщика, возвышавшиеся над черной массой сюртуков, казались  зловещими
регистраторами смертных случаев.  Вихрь  бедствия,  пронесшийся  по  залу,
произвел странное действие - возбуждение улеглось, суматоха  замерла,  все
оцепенело  в  предчувствии  катастрофы.  Жуткая  тишина  воцарилась  среди
публики,  когда,  после  удара  колокола,  возвестившего  закрытие,   стал
известен последний курс - восемьсот тридцать франков.  Упрямый  дождь  все
еще бил  в  стекла,  сквозь  которые  просачивался  теперь  лишь  туманный
сумеречный полусвет. Стекавшая с  зонтиков  вода  и  топот  множества  ног
превратили зал в клоаку, в  неприбранную  конюшню  с  грязным  полом,  где
валялись разорванные бумажки; а в "корзине"  пестрели  брошенные  фишки  -
зеленые, красные, синие; сегодня их было  столько,  что  обширный  бассейн
наполнился до самых краев.
   Мазо  вошел  в  кабинет  биржевых  маклеров  одновременно  с  Якоби   и
Делароком. Подойдя к буфету, он залпом выпил стакан  пива,  утоляя  жгучую
жажду, и обвел взглядом огромную комнату. Вешалка для платья, длинный стол
посередине, вокруг которого чинно стояли кресла для шестидесяти  маклеров,
красная бархатная обивка - вся эта банальная и  выцветшая  роскошь  делала
комнату похожей на  зал  ожидания  первого  класса  большого  вокзала.  Он
смотрел на все это с каким-то удивлением, словно попал сюда впервые. Перед
уходом  он  безмолвно  пожал  руку  Якоби  и  Делароку,  точно  ничего  не
произошло, но, сохраняя свой обычный корректный вид, все трое  побледнели.
Флори, предупрежденный им заранее, ждал его у выхода  вместе  с  Гюставом,
который с неделю назад окончательно бросил службу и сейчас пришел просто в
качестве зрителя. Гюстав по-прежнему улыбался  и  вел  веселую  жизнь,  не
спрашивая себя, сможет ли завтра отец еще раз заплатить его долги.  Флори,
напротив, был очень бледен и,  бессмысленно  посмеиваясь,  пытался  что-то
говорить, а сам с ужасом думал о потере сотни тысяч франков, не зная,  где
занять хотя бы два су. Вскоре Мазо  и  его  помощники  исчезли  в  потоках
ливня.
   В зале паника разразилась главным  образом  вокруг  Саккара,  и  именно
здесь особенно заметны были опустошения, произведенные  войной.  В  первую
минуту, еще не понимая, что происходит, он наблюдал  за  этим  поражением,
смело глядя опасности прямо в лицо.  Что  это  за  шум?  Может  быть,  это
прибывают войска  Дегремона?  Потом,  услыхав,  что  курс  катастрофически
падает, и все еще не объясняя себе причины несчастья, он напряг  все  свои
силы, чтобы умереть не сгибаясь. Смертельный холод пронизал его от  головы
до пят, его охватило ощущение непоправимости, это было  его  поражение,  и
притом навсегда. Но низменные сожаления о  погибших  деньгах,  горечь  при
мысли об  утраченных  наслаждениях  не  примешивались  к  его  скорби.  Он
мучительно страдал лишь от сознания своего унижения,  от  мысли  о  победе
Гундермана,  громкой,  окончательной  победе,  лишний   раз   утверждавшей
могущество  этого  короля  золота.  В  эту  минуту  Саккар  был   поистине
великолепен:  вся  его  маленькая  фигурка  бросала  вызов  судьбе,  глаза
смотрели прямо, лицо выражало упорство, он один  готов  был  противостоять
потоку отчаяния и злобы, который - он чувствовал это - уже взмывал  вокруг
него. Толпа клокотала, подкатывалась к его колонне. Кулаки сжимались,  рты
бормотали угрозы, а с его губ не сходила бессознательная усмешка,  которую
можно было принять за вызов.
   Первый, кого он различил  как  бы  в  тумане,  был  смертельно  бледный
Можандр - его под руку уводил капитан Шав; с жестокостью  мелкого  игрока,
который радуется, когда ломают себе шею  крупные  спекулянты,  Шав  упорно
твердил, что давно предсказывал все это. Затем  Саккар  увидел  Седиля;  с
искаженным лицом, с обезумевшим взглядом коммерсанта накануне банкротства,
тот подошел и подал Саккару дрожащую руку, словно желая показать,  что  не
сердится на него. Маркиз де  Боэн  после  первых  же  тревожных  признаков
перешел в торжествующую армию понижателей  и  теперь  рассказывал  Кольбу,
который тоже благоразумно отошел в сторонку, какие подозрения  внушал  ему
Саккар  со  времени  последнего   общего   собрания.   Жантру   в   полной
растерянности побежал  со  всех  ног  сообщить  последний  курс  баронессе
Сандорф; с баронессой непременно случится в карете нервный  припадок,  это
бывало с ней в дни больших потерь.
   А рядом с Сальмоном,  по-прежнему  безмолвным  и  загадочным,  все  еще
стояли понижатель Мозер и повышатель Пильеро. У Пильеро  был  все  тот  же
вызывающий и гордый вид, несмотря на разорение;  Мозер,  выигравший  целое
состояние, отравлял свою радость беспокойством за далекое будущее:
   - Вот увидите, весной у нас будет война  с  Германией.  Все  это  не  к
добру, и Бисмарк поймает нас в ловушку.
   - Ах, перестаньте, пожалуйста! Я опять сделал глупость - слишком  долго
раздумывал... Ничего! Начнем сначала, и дело пойдет на лад...
   До сих пор Саккар не терял самообладания. Произнесенное за  его  спиной
имя Фейе - сборщика ренты в Вандоме, с которым он  поддерживал  постоянную
связь как с представителем  многочисленной  клиентуры  мелких  акционеров,
вызвало у него лишь неприятное чувство, напомнив о всей  этой  мелюзге,  о
жалких капиталистах, которым предстояло быть погребенными под  развалинами
Всемирного банка. Но вид позеленевшего, расстроенного лица Дежуа  внезапно
превратил это неприятное чувство в острую боль, и  все  смиренные,  жалкие
обломки крушения  воплотились  для  Саккара  в  этом  несчастном  старике,
которого он так хорошо знал. В ту же минуту,  словно  галлюцинация,  перед
ним возникли бледные, полные отчаяния лица графини де Бовилье и ее дочери,
растерянно смотревших на него своими большими,  полными  слез  глазами.  И
тогда Саккар, этот бандит с сердцем, закаленным двадцатью  годами  разбоя,
Саккар, гордившийся тем, что у  него  никогда  не  дрожали  ноги,  что  он
никогда не садился на скамью, стоявшую у колонны, почувствовал слабость  и
вынужден был на минутку присесть  на  эту  скамью.  Толпа  все  приливала,
угрожая задушить его. Он поднял  голову,  чувствуя,  что  ему  не  хватает
воздуха, но сейчас же вскочил на  ноги,  увидев  наверху,  на  телеграфной
галерее, старуху Мешен -  огромную  ж