ет Деларока сегодня  на  ночь,  и  он  попросил  ее
передать записку, которую написал карандашом на визитной карточке.  Затем,
зная, что Мазо идет вечером  на  банкет,  устраиваемый  бывшими  школьными
товарищами, он специально зашел  к  нему  в  ресторан  и  изменил  ордера,
которые дал еще сегодня. Но больше всего ему повезло, когда он возвращался
домой около полуночи: к нему подошел Массиас, который как раз  выходил  из
Варьете. Они дошли вместе до улицы Сен-Лазар, он успел  разыграть  чудака,
который надеется на повышение курса, - о, разумеется, не сейчас,  а  через
некоторое время, - и в конце концов  поручил  ему  многочисленные  покупки
через Натансона и других частных агентов,  сказав,  что  он  действует  от
имени группы друзей, (что в  сущности  соответствовало  действительности).
Когда он ложился спать, у него уже было роздано ордеров на покупку  больше
чем на пять миллионов.
   На следующее  утро,  около  семи  часов,  Гюре  уже  был  у  Саккара  и
рассказывал ему о том, как он действовал на  "малой  бирже",  на  тротуаре
перед проездом Оперы, где он постарался дать как можно больше  ордеров  на
покупку, соблюдая, однако, меру, чтобы не слишком поднять курс. Он поручил
купить на сумму около миллиона; и оба, сочтя, что это еще слишком скромная
цифра, решили продолжать. В их распоряжении было еще все утро.  Но  прежде
всего они бросились к газетам, дрожа от страха, что найдут там  сообщение,
заметку, хотя бы строчку,  которая  сразу  разрушит  их  комбинации.  Нет,
пресса еще ничего не знала, она целиком была занята  войной,  газеты  были
полны телеграмм и пространных  подробностей  о  битве  при  Садовой.  Если
никаких слухов не просочится до двух часов, если в их  распоряжении  будет
хоть один час после открытия биржи, даже полчаса, тогда дело в шляпе,  они
здорово оберут евреев, по выражению Саккара.  И,  расставшись,  они  опять
кинулись в разные стороны, чтобы бросить в бой новые миллионы.
   Все утро Саккар рыскал по Парижу, прислушиваясь к разговорам,  чувствуя
такую потребность в движении, что вскоре отослал  свою  карету  домой.  Он
зашел к Кольбу, где звон золота, лаская слух, звучал как обещание  победы,
и у него хватило сил ни слова не  проронить  банкиру,  который  ничего  не
знал. Затем он поднялся к Мазо, но не стал давать  ему  новых  ордеров,  а
просто сделал вид, что беспокоится насчет вчерашних. Здесь тоже еще ничего
не знали. Один только юный Флори вызвал у него некоторое беспокойство, так
как настойчиво вертелся вокруг него; единственной причиной этому было  то,
что  юный  конторщик  искренно  восхищался  финансовым  гением   директора
Всемирного банка. С другой стороны, так как  мадемуазель  Шюшю  обходилась
ему теперь недешево, он понемногу отважился на несколько мелких спекуляций
и старался узнать, какие ордера давал его кумир, чтобы самому  действовать
в соответствии с этим.
   Наконец, позавтракав на скорую руку у Шампо, где он с великой  радостью
услышал  пессимистические  сетования  Мозера  и   даже   самого   Пильеро,
предсказывавших новое падение курсов, Саккар уже в половине первого был на
Биржевой площади. Он хотел, по его выражению,  поглазеть  на  народ.  Жара
была невыносимая, лучи солнца  падали  отвесно,  отражаясь  от  побелевших
ступеней и нагревая воздух в колоннаде, тяжелый и раскаленный, как в печи;
пустые стулья потрескивали в этой жаре, и спекулянты старались укрыться  в
узкую тень от колонн. В палисаднике под деревом он заметил Буша  и  Мешен,
которые, увидев его, оживленно заговорили о чем-то; ему  даже  показалось,
что они хотели подойти к нему, но потом  передумали;  неужели  они  что-то
знали, эти вечно рыщущие  тряпичники,  подбирающие  выметенные  в  сточную
канаву ценности? При этой мысли его на мгновение охватила дрожь. Но кто-то
окликнул его, и он узнал на  скамейке  Можандра  и  капитана  Шава  -  они
ссорились, потому что Можандр теперь подтрунивал над мелкой, жалкой  игрой
капитана, над этим луидором, который тот  выигрывал  за  наличный  расчет,
словно в провинциальном кафе после сражения в пикет; неужели даже  сегодня
он не мог решиться на серьезную операцию, которая наверняка будет удачной?
Ведь курсы будут падать, это совершенно очевидно,  ясно  как  день.  И  он
призывал Саккара в свидетели: правда, ведь курсы опять упадут? Он  солидно
подготовился к понижению, он был так в нем уверен, что вложил  бы  в  игру
все свое состояние.  В  ответ  на  его  прямой  вопрос  Саккар  улыбнулся,
неопределенно  покачал  головой,  смущенный  тем,  что  не   предупреждает
беднягу, который был таким работящим и благоразумным в те  времена,  когда
еще  торговал  брезентом;  но  он  поклялся  хранить  полное  молчание,  и
жестокость игрока, который боится спугнуть удачу, одержала верх. К тому же
в этот момент он  отвлекся:  проехала  карета  баронессы  Сандорф,  и  он,
проследив за ней глазами, увидел, как она  остановилась  на  этот  раз  на
Банковской улице. Внезапно он вспомнил о бароне  Сандорфе,  советнике  при
австрийском посольстве: баронесса, конечно, знает  и  сейчас  все  погубит
какой-нибудь женской оплошностью. Он уже  перешел  улицу  и  бродил  около
кареты, неподвижной, безмолвной, с застывшим на  козлах  кучером.  Но  вот
одно из стекол опустилось, и он подошел с любезным поклоном.
   - Ну как, господин Саккар, мы все еще на понижении?
   Он заподозрил ловушку.
   - Конечно, сударыня.
   Она смотрела на него с тревогой, и по характерному для  игроков  блеску
ее глазах он понял, что она тоже ничего не знает. Кровь снова прилила  ему
к лицу, он блаженствовал.
   - Так значит, господин Саккар, вы мне ничего не скажете?
   - Право, сударыня, я могу сказать только то, что вы сами, конечно,  уже
знаете.
   И он отошел, подумав: "Ты была со мной не очень любезна, так  пеняй  на
себя. Это тебе будет  наука".  Никогда  еще  она  не  казалась  ему  такой
желанной; он был уверен, что придет время - и он добьется своего.
   Возвращаясь  на  Биржевую  площадь,  он   издали   увидел   Гундермана,
выходившего с улицы Вивьен, и снова сердце его затрепетало. И хотя он  был
еще очень далеко, Саккар все-таки узнал его:  это  была  его  медлительная
походка и мертвенно бледное лицо, его манера прямо держать голову,  ни  на
кого не глядя, как будто он был один, царствуя  среди  покорной  толпы.  И
Саккар со страхом следил  за  ним,  стараясь  объяснить  себе  каждое  его
движение. Увидев, что к нему подошел Натансон, он решил, что все  погибло.
Но агент отошел с  обескураженным  видом,  и  надежда  опять  вернулась  к
Саккару. Решительно, банкир ведет себя совершенно так же,  как  обычно.  И
вдруг сердце Саккара дрогнуло от радости: Гундерман вошел  в  кондитерскую
купить конфет для своих внучек; это был верный признак  -  никогда  он  не
заходил туда в дни кризисов.
   Пробило час, колокол возвестил об открытии биржи. Это был памятный день
- один из тех  крахов,  вызванных  повышением  курсов,  которые  случаются
чрезвычайно редко  и  остаются  в  памяти,  как  легенда.  Вначале,  среди
удручающей  жары,  курсы  продолжали  падать.  Но   вдруг   всех   удивили
неожиданные объявления о  покупке,  словно  беспорядочные  выстрелы  перед
началом боя. Все же операции среди всеобщего недоверия шли  вяло.  Покупки
участились, стали вспыхивать со всех сторон,  и  в  кулисе  и  в  зале;  в
колоннаде непрерывно раздавался голос Натансона, в  зале  -  голоса  Мазо,
Якоби и Деларока, кричавшие, что они берут  все  акции,  по  любым  ценам;
толпа дрогнула, заволновалась, словно море перед бурей, но  никто  еще  не
решался рисковать, все были сбиты  с  толку  этим  необъяснимым  поворотом
дела. Курсы слегка поднялись, Саккар успел  дать  новые  ордера  Натансону
через Массиаса. Он попросил также юного Флори, пробегавшего мимо, передать
Мазо записку, в которой поручал ему покупать еще и еще, и Флори,  прочитав
эту записку, исполненный слепым доверием к Саккару, последовал его примеру
и купил на свою долю. И как раз в эту минуту, без четверти  два,  в  самый
разгар биржи, разразился  громовой  удар:  Австрия  уступает  Венецианскую
область императору, война кончена. Откуда взялось это известие?  Никто  не
знал. Но это говорили все, даже самые камни мостовой.  Кто-то  принес  эту
весть, и все с криком повторяли ее, шум рос,  как  в  равноденствие  рокот
прилива. Среди этого ужасного  гвалта  курсы  начали  подниматься  резкими
скачками, они поднялись на сорок, пятьдесят франков. Началась  невыразимая
свалка, одна из тех битв, где ничего нельзя разобрать, где все, солдаты  и
полководцы, бросаются спасать свою шкуру, оглушенные, ослепленные, потеряв
ясное  представление  о  том,  что  происходит.  По  лицам  струился  пот,
безжалостное солнце нагревало ступени, и биржа превратилась в пекло.
   При  ликвидации,  когда  можно  было  подвести  итоги  катастрофы,  она
оказалась колоссальной. Поле  битвы  было  усеяно  ранеными  и  обломками.
Мозер,  всегда  игравший  на  понижение,   оказался   в   числе   наиболее
пострадавших. Пильеро дорого заплатил за свою слабость в этот единственный
раз, когда он отчаялся в возможности повышения. Можандр проиграл пятьдесят
тысяч франков, это была  его  первая  крупная  потеря.  Баронессе  Сандорф
пришлось платить такую большую разницу, что Делькамбр, говорят,  отказался
дать ей на это денег, и она  бледнела  от  гнева  и  ненависти  при  одном
упоминании о своем муже, советнике посольства, который держал телеграмму в
руках еще раньше Ругона и ничего ей не сказал. Но самое страшное поражение
потерпели крупные банки, особенно еврейские. Это  был  настоящий  разгром.
Утверждали, что только один Гундерман поплатился восемью  миллионами.  Все
были поражены этим: как же его не предупредили? Его,  бесспорного  хозяина
рынка, который помыкал министрами и держал в подчинении целые государства?
Это было редкое стечение обстоятельств, игра  случая,  порождающего  самые
неожиданные следствия. Это был непредвиденный, глупый  крах,  вне  всякого
разума и логики.
   Между тем все заговорили об этой  истории,  и  Саккар  прослыл  гением.
Одним ударом он загреб почти все деньги, потерянные  теми,  кто  играл  на
понижение. Он сам положил себе в карман  два  миллиона.  Остальное  должно
было пойти в кассы Всемирного банка или, вернее, растаять в  руках  членов
правления. С большим  трудом  ему  удалось  убедить  Каролину,  что  часть
Гамлена в  этой  добыче,  справедливо  отвоеванной  у  евреев,  составляла
миллион. Гюре, непосредственно участвовавший в деле, отхватил себе львиную
долю.  Остальных  -  Дегремона,  маркиза  де  Боэна  -  тоже  не  пришлось
уговаривать.   Все   постановили   выразить   благодарность   и   принести
поздравление  замечательному  директору.  Но  одно  сердце  было  особенно
признательно Саккару - сердце Флори, который выиграл десять тысяч франков,
целое состояние, и мог теперь поселиться с Шюшю в маленькой  квартирке  на
улице Кондорсе и по вечерам ходить  в  дорогие  рестораны  вместе  с  ней,
Гюставом Седилем и  Жерменой  Кер.  В  редакции  пришлось  дать  наградные
Жантру, который кипел негодованием оттого, что его не  предупредили.  Один
только Дежуа пребывал в меланхолии: он навсегда сохранил горькие сожаления
о том  вечере,  когда  он  почуял  в  воздухе  богатство,  таинственное  и
неуловимое, и пропустил его мимо рук.
   Этот первый триумф Саккара совпал с расцветом Империи,  находившейся  в
зените своей славы. Он был как бы участником ее величия, одним из ярких ее
отблесков. В тот вечер, когда он вознесся среди рухнувших состояний, в тот
час, когда биржа представляла собой мрачное поле, усеянное обломками, весь
Париж был украшен флагами, иллюминован, как по случаю  крупной  победы;  и
празднества в  Тюильри,  гулянья  на  улицах  прославляли  Наполеона  III,
хозяина Европы, столь великого и могущественного, что императоры и  короли
избирали его посредником в своих распрях и вручали  ему  целые  провинции,
чтобы он разделил их  между  ними.  Напрасно  в  палате  некоторые  голоса
протестовали, предсказывали какие-то страшные бедствия, говоря об усилении
Пруссии,  которое  допустила  сама  Франция,   о   разгроме   Австрии,   о
неблагодарности Италии. Смех  и  гневные  крики  заглушали  эти  тревожные
голоса, и на следующий день после Садовой Париж, центр  мира,  сиял  всеми
своими проспектами и памятниками. А вскоре должны  были  наступить  другие
ночи, темные и холодные, без  газового  освещения,  озаряемые  лишь  алыми
фитилями снарядов.
   В этот вечер Саккар, опьяненный успехом, бродил по улицам,  по  Площади
Согласия, по Елисейским Полям, по тротуарам, где горели плошки. Увлекаемый
все растущим потоком гуляющих,  ослепленный  яркой,  как  солнечный  свет,
иллюминацией, он готов был думать, что торжество  устроено  в  его  честь,
ведь он  тоже  неожиданно  стал  победителем,  вознесясь  среди  всеобщего
разгрома. Одно только обстоятельство омрачало его  радость  -  Ругон,  вне
себя от гнева, в бешенстве прогнал Гюре, когда понял, какова была  причина
этого биржевого успеха. Так, значит, великий человек не хотел быть  добрым
братом, он и не думал передавать ему это  известие?  Так,  значит,  Саккар
должен обходиться без его высокого покровительства, быть может,  даже  ему
придется бороться против всемогущего министра? И внезапно,  перед  дворцом
Почетного Легиона, над которым высился гигантский огненный крест, пылающий
на темном небе,  он  принял  смелое  решение  -  пойти  на  борьбу,  когда
почувствует, что достаточно силен. Опьяненный песнями  толпы  и  хлопаньем
флагов, он вернулся через залитый огнями Париж на улицу Сен-Лазар.
   Два  месяца  спустя,  в  сентябре,  Саккар,  осмелев  от   победы   над
Гундерманом, решил еще расширить размах операций банка. На общем собрании,
состоявшемся в конце апреля, представленный за  1864  год  баланс  показал
доход в девять миллионов, включая двадцать франков  премии  на  каждую  из
пятидесяти тысяч новых акций, выпущенных при удвоении капитала. Расходы на
первоначальное устройство банка полностью окупились, акционерам  выплатили
причитающиеся им пять процентов,  а  членам  правления  десять  процентов,
отнесли пять  миллионов  в  резерв,  сверх  обычных  десяти  процентов,  и
оставшийся миллион поделили в виде дивиденда по десять франков  на  акцию.
Это был блестящий результат для общества, не просуществовавшего еще и двух
лет. Но Саккар действовал лихорадочными  темпами,  применяя  к  финансовой
почве метод интенсивной культуры, нагревая, перегревая  ее,  рискуя  сжечь
урожай; он заставил сначала совет правления, а потом и чрезвычайное  общее
собрание,  созванное  пятнадцатого  сентября,  принять  решение  о   новой
эмиссии: капитал опять должны  были  удвоить,  выпустив  сто  тысяч  новых
акций, предназначенных исключительно для прежних держателей, по  одной  на
каждую  акцию  первоначальных  выпусков.  Но  только  на  этот  раз  акции
выпускались по шестьсот семьдесят пять  франков,  учитывая  премию  в  сто
семьдесят  пять  франков,  предназначенную  для  резервного   фонда.   Для
оправдания этого громадного увеличения капитала, который удваивался второй
раз за короткий срок, были приведены следующие основания: растущий  успех,
удачно проведенные операции и,  в  особенности,  грандиозные  предприятия,
которые банк вскоре должен был пустить в ход, - ведь нужно  придать  банку
значительность и солидность, соответствующую представляемым им  фирмам.  И
результат  сказался  немедленно:  курс  акций,   уже   несколько   месяцев
остававшийся неизменным - около семисот пятидесяти франков, -  в  три  дня
поднялся до девятисот.
   Гамлен  не  мог  приехать  с  Востока,  чтобы  председательствовать  на
чрезвычайном общем собрании,  он  написал  сестре  тревожное  письмо,  где
выражал опасения насчет Всемирного банка;  разве  можно  гнать  его  таким
галопом, таким бешеным аллюром? Он догадывался, что у  нотариуса  Лелорена
опять были сделаны ложные заявления. Действительно,  не  все  новые  акции
были распределены законно, общество  оставило  за  собой  те,  от  которых
акционеры отказались, платежи за них не были произведены,  и  их  фиктивно
отнесли за счет Сабатани. Кроме  того,  были  и  другие  подставные  лица,
служащие, члены правления, под чьим именем банк сам подписывался на  акции
собственного выпуска, так что за ним  оставалось  к  этому  времени  около
тридцати тысяч  своих  акций,  представляющих  сумму  около  семнадцати  с
половиной миллионов. Не  говоря  уже  о  том,  что  такое  положение  было
незаконно, оно могло стать и опасным, так как  опыт  показал,  что  всякое
кредитное  общество,  которое  играет  на  своих  собственных   ценностях,
неминуемо  гибнет.  Однако  Каролина  ответила  брату  в   веселом   тоне,
подшучивая над ним и его опасениями: он стал так труслив, что  ей,  прежде
такой подозрительной, приходится его успокаивать. Она писала,  что  следит
за всем и не замечает ничего незаконного,  что,  напротив,  она  восхищена
размахом дела, ясными и  разумными  мероприятиями,  совершающимися  на  ее
глазах. Но она, конечно,  не  знала  того,  что  от  нее  скрывали,  а  ее
восхищение  Саккаром,  взволнованная  симпатия,  которую  вызывали  в  ней
энергия и ум этого маленького человечка, ослепляли ее.
   В декабре курс перешел за тысячу франков. И тогда торжество  Всемирного
банка начало волновать  крупных  банкиров.  На  Биржевой  площади  нередко
появлялся Гундерман. Он шел своей автоматической  походкой,  с  рассеянным
видом  заходил  в  кондитерскую  за  конфетами.  Он   безропотно   уплатил
проигранные им восемь миллионов, причем никто из близких не услышал из его
уст ни слова гнева или досады. Когда он проигрывал, а это случалось редко,
он обычно говорил, что так ему и надо, что это научит его не быть разиней,
и все улыбались при этих словах, так  как  трудно  было  представить  себе
Гундермана разиней. Но на этот раз тяжелый урок, как видно, остался у него
на сердце; мысль о том, что  он  побит  этим  головорезом  Саккаром,  этим
пылким  сумасбродом,  -  он,  такой  холодный,  так  искусно   управляющий
обстоятельствами и людьми, - была  ему,  конечно,  невыносима.  И  с  того
времени он стал подстерегать  Саккара,  уверенный,  что  рано  или  поздно
возьмет свое. Теперь,  видя  общее  восторженное  отношение  к  Всемирному
банку, он занял  позицию  наблюдателя,  убежденный,  что  слишком  быстрые
успехи, обманчивое процветание ведут к самым страшным крушениям.  Впрочем,
курс в тысячу франков не был еще чрезмерным,  и  он  выжидал,  не  начиная
играть на понижение. Его теория  состояла  в  том,  что  на  бирже  нельзя
искусственно вызвать события, можно только их предвидеть и воспользоваться
ими, когда они совершатся. Царствует одна лишь логика; истина - всемогущая
сила в биржевой игре, как и всюду. Если  курсы  чрезмерно  возрастут,  они
полетят вниз: снижение произойдет с неизбежностью математического  закона,
и тогда ему останется только констатировать правильность своих расчетов  и
положить в карман прибыль. И он уже решил, что начнет  битву,  как  только
курс поднимется до тысячи пятисот франков. Тут он начнет  продавать  акции
Всемирного банка по плану, составленному заранее, сначала понемногу, потом
все больше и больше при каждой  ликвидации.  Он  не  нуждался  в  коалиции
игроков на понижение, уверенный, что  его  одного  будет  достаточно,  что
благоразумные люди поймут положение и поддержат его игру. Он  хладнокровно
ждал, что  этот  Всемирный  банк,  наделавший  столько  шуму,  так  быстро
наводнивший своими акциями рынок, создав угрозу для  крупнейших  еврейских
банков, сам собою даст трещину, и тогда он свалит его одним ударом.
   Впоследствии рассказывали,  что  сам  Гундерман  втайне  помог  Саккару
купить старое здание на Лондонской улице, которое тот намеревался  снести,
чтобы на его месте  построить  желанный  особняк,  дворец,  где  он  хотел
роскошно устроить свое детище.