гольев,  стояла  на  коленях.  Две
большие лампы освещали их  таким  резким  светом,  что  мельчайшие  детали
выступали с особенной рельефностью.
   Потрясенный этой  противоестественной  сценой,  Делькамбр  остановился,
задыхаясь,  и  те  двое,  словно  пораженные   громом,   оцепеневшие   при
неожиданном появлении этого человека, тоже не шевелились,  глядя  на  него
широко раскрытыми безумными глазами.
   - Ах, свиньи! - выговорил, наконец,  генеральный  прокурор.  -  Свиньи!
Свиньи!
   Это было единственное слово, которое пришло ему в голову, и он повторял
его без конца, сопровождая одним и тем же отрывистым  жестом,  придававшим
ему еще большую силу.
   Наконец женщина вскочила, растерявшись от своей наготы, и заметалась по
комнате в  поисках  одежды,  остававшейся  в  туалетной,  вход  в  которую
загораживал прокурор. Схватив случайно оказавшуюся здесь нижнюю юбку,  она
накинула ее на плечи и зажала тесемки в зубах,  стараясь  прикрыть  шею  и
грудь. Мужчина, с крайне недовольным видом,  тоже  поднялся  с  кушетки  и
опустил рубашку.
   - Свиньи! - еще раз повторил Делькамбр. - Свиньи! В комнате, за которую
плачу я!
   И, грозя Саккару кулаком, все больше распаляясь при мысли, что все  эти
гнусности совершались на кушетке, купленной на его  деньги,  он  пришел  в
полное неистовство:
   - Вы здесь в моем доме, свинья вы этакая! И эта женщина тоже моя. А  вы
свинья и вор!
   Саккар, сильно сконфуженный тем, что его застали  в  одной  рубашке,  и
очень раздосадованный всей этой историей, вначале нисколько не сердился  и
даже собирался успокоить Делькамбра, но слово "вор" оскорбило его.
   - Видите ли, сударь, -  возразил  он,  -  если  хочешь,  чтобы  женщина
принадлежала тебе одному, нужно сперва дать ей все, в чем она нуждается.
   Этот  намек  на  скупость  окончательно  взбесил  Делькамбра.  Он  стал
неузнаваем, страшен, словно все скотское, все гнусное, что таилось под его
человеческой оболочкой, внезапно вышло  наружу.  Его  лицо,  обычно  такое
холодное и  полное  достоинства,  налилось  кровью  и  начало  надуваться,
пухнуть, превращаясь в морду разъяренного зверя. Вспышка  гнева  разбудила
спавшее в нем плотоядное животное, вся  эта  развороченная  грязь  вызвала
острую боль.
   - В чем она нуждается,  -  повторил  он,  -  в  чем  нуждается  уличная
девка... Ах, потаскуха!
   И  он  сделал  такой  угрожающий  жест  в  сторону  баронессы,  что  та
испугалась. Она все еще стояла неподвижно, пытаясь  закрыться  юбкой,  но,
прикрывая грудь, она только открывала живот и бедра. Тогда, поняв, что эта
преступная  нагота,  выставленная  таким  образом  напоказ,   еще   больше
раздражает его, она добралась до стула и скорчилась на нем,  поджав  ноги,
стиснув колени, стараясь спрятать все, что могла. Застыв в этой  позе,  не
произнося ни слова,  слегка  нагнув  голову,  она  искоса  поглядывала  на
перепалку, точно самка, из-за которой дерутся двое самцов и  которая  ждет
исхода драки, чтобы отдаться победителю.
   Саккар храбро бросился вперед и заслонил ее собой:
   - Надеюсь, вы не собираетесь бить ее!
   Мужчины стояли теперь лицом к лицу.
   - Надо, наконец, покончить с этим, - продолжал Саккар. - Не можем же мы
браниться, как извозчики... Совершенно верно,  я  любовник  этой  дамы.  И
повторяю: если вы платили за мебель, то я платил...
   - За что?
   - За многое... Например, несколько дней назад я заплатал  десять  тысяч
по ее старому счету у Мазо, который вы наотрез  отказались  оплатить...  У
меня такие же права, как  у  вас.  Свинья?  Возможно!  Но  вор?  Ну,  нет!
Извольте взять назад это слово.
   - Вы вор! - крикнул Делькамбр вне себя. - И я разобью вам  башку,  если
вы не уберетесь сию же минуту!
   Но тут разозлился и Саккар.
   - Знаете что, вы мне надоели! - заявил он,  надевая  брюки.  -  Я  уйду
тогда, когда это будет мне угодно. Не вам испугать меня, милейший.
   И надев, наконец, ботинки, он  решительно  топнул  ногой  по  ковру  со
словами:
   - Ну-с, теперь я прочно стою на ногах и никуда не уйду.
   Задыхаясь от ярости, с красной физиономией, Делькамбр ринулся к нему:
   - Уберешься ли ты отсюда, грязная свинья?!
   - Сначала уберешься ты, старый распутник!
   - Смотри, как бы я не дал тебе в морду!
   - Я сам надаю тебе пинков!
   Лицом к  лицу,  с  оскаленными  зубами,  они  кричали  друг  на  друга.
Совершенно забывшись, утратив всякие следы воспитания  перед  этим  мутным
источником похоти, который они оспаривали друг у друга, судейский чиновник
и финансист, ощущая все возрастающую потребность в грязи,  бранились,  как
пьяные ломовые извозчики, изрыгая чудовищные ругательства. Оба  совершенно
охрипли, на губах у них выступила пена.
   Баронесса по-прежнему сидела  на  стуле,  ожидая,  чтобы  один  из  них
вышвырнул за дверь другого. Она уже успокоилась и мысленно устраивала свое
будущее; теперь ее стесняло лишь присутствие горничной, которая,  как  она
догадывалась, стояла за портьерой и наслаждалась  происходящей  сценой.  В
самом деле, когда девушка с довольной усмешкой вытянула шею,  чтобы  лучше
слышать, как ругаются господа, обе женщины увидели друг друга:  госпожа  -
голая, скорчившаяся на стуле; служанка - в  гладком  отложном  воротничке,
корректная  и  прямая.  Они  обменялись  сверкающим  взглядом,  в  котором
выразилась  извечная  ненависть   соперниц,   уравнивающая   герцогиню   и
коровницу, когда на них нет рубашки.
   Но и Саккар заметил Клариссу. Быстро заканчивая свой туалет, застегивая
пуговицы жилета, он подбегал к Делькамбру  и  бросал  ему  бранное  слово;
натягивая левый  рукав  сюртука,  выкрикивал  другое;  просовывая  руку  в
правый, находил целый поток новых ругательств, изобретая их  на  ходу,  на
лету. И вдруг, желая скорее покончить с этим, крикнул:
   - Кларисса! Подите-ка сюда... Откройте двери, окна, пусть весь дом, вся
улица услышит нас... Господину генеральному прокурору  угодно,  чтобы  все
узнали о его присутствии здесь, - что ж, я помогу ему в этом!
   Видя, что Саккар идет к окну, чтобы отворить его, Делькамбр побледнел и
отступил назад. Этот  ужасный  человек  вполне  способен  был  привести  в
исполнение свою угрозу - ведь ему-то наплевать на скандал.
   - Ах, негодяй, негодяй! - прошептал прокурор. - Вы  как  раз  под  пару
этой девке. Хорошо, я оставляю ее вам...
   - Вот, вот! Проваливайте! Здесь вы никому не нужны... По  крайней  мере
ее счета будут оплачены, и ей не придется больше жаловаться на бедность...
Постойте-ка, не дать ли вам шесть су на омнибус?
   При этом новом оскорблении Делькамбр на секунду остановился на  пороге.
Его  высокая  худощавая  фигура,  бледное  лицо,  изборожденное   суровыми
складками, снова стали такими же, как всегда.
   - Клянусь, вы дорого заплатите мне за все это, - произнес он,  протянув
руку. - Берегитесь, где бы вы ни были, я найду вас.
   С этими словами он вышел. Вслед за ним сейчас же зашелестела юбка:  это
убегала горничная, опасаясь объяснения и очень довольная тем, что проделка
удалась.
   Все еще взволнованный, громко топая, Саккар пошел закрыть двери,  потом
вернулся в  спальню,  где  баронесса  по-прежнему,  словно  пригвожденная,
сидела на стуле. Он крупными шагами прошелся по комнате, бросил обратно  в
камин выпавшую  головешку  и  только  теперь  заметил  баронессу  в  столь
странном виде, почти голую, с юбкой на плечах.
   - Оденьтесь же, моя дорогая... - обратился  он  к  ней  самым  вежливым
тоном. - И не волнуйтесь. История получилась глупая, но все  это  пустяки,
совершенные пустяки... Мы встретимся здесь  послезавтра  и  договоримся  о
том, как быть, хорошо? А сейчас я должен бежать, у меня свидание с Гюре.
   Она надела, наконец, рубашку; уходя, он крикнул ей из прихожей:
   - Главное, если будете покупать итальянские, не  зарывайтесь  -  берите
только с премией.
   В это самое время, в этот же час, Каролина  рыдала,  уронив  голову  на
свой рабочий стол. Грубое  разоблачение  кучера,  эта  измена  Саккара,  с
которой отныне она уже не могла не считаться,  пробудили  в  ее  душе  все
подозрения, все опасения, которые она хотела похоронить в себе. До сих пор
она заставляла себя спокойно относиться  к  делам  банка  и  надеяться  на
успех, так как ослеплявшая ее нежность делала ее сообщницей всего того,  о
чем ей не говорили и что она даже не пыталась узнать.  И  вот  теперь  она
жестоко упрекала себя за успокоительное  письмо,  которое  написала  брату
после недавнего собрания акционеров, потому что ревность снова открыла  ей
глаза  и  уши  и  она  ясно  увидела,  что  злоупотребления  продолжаются,
становятся все серьезнее. Так,  например,  счет  Сабатани  все  возрастал,
общество под прикрытием этого подставного лица играло все чаще и  чаще,  -
не говоря уже о чудовищных и лживых рекламах,  о  фундаменте  из  грязи  и
песка, на котором стояла эта колоссальная фирма, чье стремительное,  почти
сказочное восхождение скорее ужасало, нежели радовало Каролину. Но  больше
всего ее страшила эта непрерывная скачка, бешеный темп, каким велись  дела
Всемирного банка, напоминавшего паровоз с набитой  углем  топкой,  который
мчится по дьявольским рельсам до тех пор,  пока  все  не  взорвется  и  не
взлетит на  воздух  от  последнего  толчка.  Она  вовсе  не  была  наивной
дурочкой, которую легко обмануть. Даже не разбираясь в технике  банковских
операций, она  отлично  понимала  смысл  этой  перегрузки,  этой  горячки,
которая должна была одурманить толпу, вовлечь ее  в  эту  безумную  пляску
миллионов. Каждое утро должно было приносить с собой новое повышение, надо
было непрерывно поддерживать веру во  все  растущий  успех,  в  гигантские
кассы, в волшебные кассы, поглощающие реки золота, чтобы возвратить  моря,
возвратить  океаны.  Бедный  доверчивый  брат,  его  соблазнили,  увлекли!
Неужели она предаст его, покинет в этом потоке, угрожавшем рано или поздно
поглотить их всех? Она была в отчаянии от своего бездействия и бессилия.
   Между тем сумерки сгустились, огонь в камине погас, в  чертежной  стало
совсем темно, и в этом мраке Каролина плакала все сильнее.  Она  стыдилась
своих слез, чувствуя, что причиной их было вовсе не беспокойство  о  делах
банка. Без сомнения, не зная никаких моральных преград,  Саккар  один  вел
эту дикую скачку; он хлестал коня с необыкновенной жестокостью и  способен
был  загнать  его  насмерть.  Он  был  единственным  виновником,   и   она
содрогалась, пытаясь заглянуть в глубь  его  существа,  прочитать  в  этой
мутной душе дельца, который и сам не знал себя,  в  душе,  где  мрак  таил
мрак, бесконечную грязь множества падений. Не все еще было для нее ясно  в
этой душе, но то, что она подозревала, внушало ей ужас. И все-таки ни  эти
язвы, постепенно  раскрывавшиеся  перед  нею,  ни  страх  перед  возможной
катастрофой - ничто не заставило бы ее закрыть  лицо  руками  и  проливать
бессильные  слезы,  -  напротив,  это  вызвало  бы  в  ней  потребность  в
исцелении, толкнуло  бы  на  борьбу.  Она  знала  себя,  она  всегда  была
воительницей. Нет, если она рыдала так громко, рыдала, как слабый ребенок,
то только потому, что она любила Саккара, а Саккар  в  эту  минуту  был  с
другой. И это признание, которое она вынуждена была  сделать  самой  себе,
наполняло ее чувством стыда, рыдания душили ее.
   - О боже, - прошептала она, - потерять всякую  гордость!..  Быть  такой
слабой и такой ничтожной! Не иметь сил сделать то, что считаешь нужным!
   В эту минуту она с удивлением услыхала в темноте чей-то голос. Это  был
Максим, который, как свой человек в доме, вошел без доклада:
   - Что это? Вы сидите тут впотьмах и плачете!
   Смущенная тем,  что  ее  застали  врасплох,  она  постаралась  подавить
рыдания.
   - Извините меня, - добавил он. - Я  думал,  что  отец  уже  вернулся  с
биржи... Одна дама просила меня привезти его обедать.
   Слуга принес лампу и, поставив  ее  на  стол,  вышел.  Большая  комната
озарилась спокойным светом, лившимся из-под абажура.
   - Это пустяки... - начала было объяснять Каролина. - Маленькое  женское
огорчение... Хоть я и не принадлежу к числу нервных дам.
   И выпрямившись, с сухими глазами,  она  уже  улыбалась  с  присущим  ей
решительным и мужественным видом. С минуту молодой  человек  любовался  ее
горделивой осанкой, большими  светлыми  глазами,  резко  очерченным  ртом,
добрым и в то же время энергичным выражением лица, которому корона  густых
седых волос придавала особую мягкую прелесть. Она  показалась  ему  совсем
еще  молодой:  с  белой  кожей,  с   ослепительно   белыми   зубами,   эта
обворожительная женщина  превратилась  в  настоящую  красавицу.  Потом  он
представил себе отца и с презрительной жалостью пожал плечами:
   - Ведь это он привел вас в такое состояние, не так ли?
   Она хотела отрицать, но задохнулась от подступивших  рыданий,  и  слезы
снова выступили у нее на глазах.
   - Ах, бедняжка, ведь я говорил вам, что вы идеализируете отца и  будете
дурно вознаграждены за это... Да, это  было  неизбежно  -  он  должен  был
проглотить вас, и вас тоже!  Тут  она  вспомнила,  как  приходила  к  нему
занимать две тысячи франков на выкуп  Виктора.  Ведь  Максим  обещал,  что
расскажет ей все, когда она захочет его слушать.  И  сейчас  представлялся
такой удобный случай расспросить  его  о  прошлом  Саккара.  Непреодолимая
потребность  узнать  все  завладела  ею:  теперь,  когда  она  уже  начала
спускаться, ей захотелось дойти до дна. Это было единственное  средство  -
мужественное, достойное ее, полезное для всех.
   Но мысль об этом допросе была ей неприятна, и она пошла окольным путем,
сделав вид, что хочет переменить разговор.
   - Я все еще должна вам эти две тысячи франков, - сказала она. -  Вы  не
очень сердитесь на меня за задержку?
   Он махнул рукой, как бы говоря, что будет ждать сколько потребуется.
   - Кстати, - внезапно вспомнил он, - а  как  этот  урод,  мой  маленький
братец?
   - Он приводит меня в отчаяние, я  все  еще  ничего  не  сказала  вашему
отцу... Мне так хотелось бы хоть немного  отмыть  грязь  с  этого  бедного
создания, чтобы можно было полюбить его.
   Смех Максима вызвал в ней глухое беспокойство.
   - Черт возьми! - ответил он на ее вопросительный взгляд. - Мне кажется,
что вы и тут берете на себя  совершенно  ненужную  заботу.  Отец  даже  не
поймет всех ваших стараний... Слишком много семейных  неприятностей  видел
он на своем веку!
   Она смотрела на этого человека, который столь эгоистически  пользовался
жизнью, не нарушая при этом приличий, и был так изящно разочарован во всех
человеческих узах, даже и в узах, налагаемых наслаждением.  Он  улыбнулся,
смакуя  понятную  ему  одному  едкость  своей  последней  фразы.   И   она
почувствовала, что коснулась тайны этих двух мужчин.
   - Вы рано потеряли мать?
   - Да, я почти не знал ее... Я был еще в Плассане, в коллеже, когда  она
умерла здесь, в Париже... Наш дядя, доктор Паскаль, оставил там у себя мою
сестру Клотильду, - после этого я видел ее всего один раз.
   - Но ведь ваш отец женился вторично?
   Максим колебался. Его ясные и пустые глаза подернулись дымкой:
   - Да, да... Он женился вторично... На дочери судьи, на некоей  Беро  дю
Шатель... Ренэ. Она была для меня скорее подругой, чем матерью.
   Он непринужденно уселся рядом с Каролиной.
   - Видите ли, отца надо знать. Он, право, не хуже других. Но  его  дети,
жены,  словом  все,  что  его  окружает,  имеет  для  него  второстепенное
значение, на первом плане у него деньги... О нет, поймите меня,  он  любит
деньги не как скупец, который стремится набрать их кучу и спрятать в своем
подвале, нет! Если он добывает их всеми средствами, если он черпает их  из
любых источников, то это только для того, чтобы видеть, как  они  потоками
льются к нему, ради всего того, что они могут ему дать,  -  ради  роскоши,
наслаждений, могущества...
   Ничего не поделаешь - это у него в крови. Он продал бы вас, меня,  кого
угодно, если бы на нас был спрос на  каком-нибудь  рынке.  И  все  это  он
делает не задумываясь, как человек особой  породы,  -  это  поистине  поэт
миллионов, и деньги превращают его в безумца  и  мошенника,  но  мошенника
высшего полета!
   Это давно уже поняла и сама Каролина, и  теперь,  слушая  Максима,  она
кивала  головой,  соглашаясь  с  ним.  Ах,   эти   деньги,   растлевающие,
отравляющие деньги! Из-за  них  черствеет  сердце,  они  убивают  доброту,
нежность, любовь к ближнему!  Деньги  -  вот  единственный  виновник  всех
человеческих  жестокостей  и  подлостей.  В  эту  минуту  она  ненавидела,
проклинала их,  возмущаясь  и  негодуя  в  своем  женском  благородстве  и
прямоте. Будь то в ее силах, она одним мановением руки уничтожила  бы  все
деньги, существующие в мире, раздавила бы все зло, чтобы спасти  землю  от
недуга.
   - Так ваш отец женился вторично? - медленно и  смущенно  повторила  она
после недолгой паузы, смутно припоминая что-то.
   Кто намекал ей на эту историю? Она не могла вспомнить,  кто  именно,  -
должно быть, какая-нибудь женщина, какая-нибудь приятельница, вскоре после
того, как новый жилец поселился на улице Сен-Лазар и  занял  второй  этаж.
Кажется, речь шла о браке по расчету,  о  какой-то  постыдной  сделке.  И,
кажется, в скором времени преступление спокойно вошло в эту семью и прочно
поселилось там - чудовищная связь, чуть ли не кровосмешение.
   - Ренэ, - тихо,  словно  нехотя  продолжал  Максим,  -  была  всего  на
несколько лет старше меня...
   Он поднял голову, взглянул на Каролину  и  вдруг,  в  порыве  внезапной
откровенности, в порыве какого-то безотчетного  доверия  к  этой  женщине,
казавшейся ему такой здоровой и разумной, он рассказал о своем прошлом, но
рассказал отрывистыми, бессвязными фразами, неполными, как  бы  невольными
признаниями, которые она должна была связать сама. Зачем  он  сделал  это?
Быть может, он утолял таким образом  свою  старинную  злобу  против  отца,
мстил за соперничество, когда-то существовавшее между ними и  делавшее  их
чужими даже сейчас, когда у них не было общих  интересов.  Он  не  обвинял
отца и, казалось, был неспособен на гнев,  но  его  усмешки  переходили  в
ядовитый смех, и он с тайным злорадством чернил его,  рассказывая  о  всех
этих гнусностях, вороша всю эту кучу грязи.
   И вот Каролина узнала во всех подробностях эту страшную историю: о том,
как Саккар продал свое имя, женившись за деньги на обесчещенной девушке; о
том, как Саккар своими деньгами, своей  безумной  и  блистательной  жизнью
окончательно развратил этого бедного больного ребенка; о том, как  Саккар,
испытывая денежные  затруднения,  получил  у  нее  нужную  ему  подпись  и
допустил в своем доме любовную связь своей жены со своим сыном, закрыв  на
нее глаза, как  добрый  патриарх,  всем  позволяющий  веселиться.  Деньги,
деньги-царь, деньги-бог,  деньги  превыше  крови,  превыше  слез,  деньги,
которым поклоняются  за  их  безграничное  могущество,  забывая  о  пустых
человеческих упреках совести! И чем  больше  возвеличивались  деньги,  чем
яснее вырисовывался в этом ореоле дьявольского величия облик Саккара,  тем
сильнее становился ужас Каролины, застывшей,  растерявшейся  при  мысли  о
том, что она принадлежит чудовищу, как до  нее  ему  принадлежали  столько
других.
   - Вот и все, - сказал, наконец, Максим. - Мне жаль вас, но  лучше  было
вас предупредить... Не ссорьтесь из-за этого с отцом. Это  очень  огорчило
бы меня, потому что и тут плакать пришлось бы вам, а не ему. Понимаете  вы
теперь, почему я отказываюсь одолжить ему хоть одно су?
   Она не отвечала, пораженная в самое сердце, чувствуя, что в горле у нее
стоит комок. Он встал и посмотрел в зеркало со  спокойным  самодовольством
красивого мужчины, уверенного в  собственной  безупречности;  потом  снова
подошел к ней:
   - От таких вещей можно быстро состариться, не правда ли?.. Я вот  сразу
остепенился, женился на больной  девушке,  которая  вскоре  умерла,  и  уж
те