жнему
оставался для матери причиной тайной тревоги: у него было слабое здоровье;
несмотря на свой гордый вид, он был хрупким и худосочным, и поэтому климат
Рима был для него опасен. Алиса так долго не  могла  выйти  замуж,  что  у
матери  глаза  наполнялись  слезами,  когда  она  смотрела  на  нее,   уже
постаревшую,  увядшую  от   ожидания.   Алиса   выглядела   бесцветной   и
меланхоличной, но была не глупа и жадно  стремилась  к  жизни,  мечтала  о
счастье, о человеке, который полюбил бы ее;  чтобы  не  омрачать  дом  еще
сильнее, она делала вид, что от всего отказалась, шутила по поводу  брака,
говорила, что ее призвание - остаться старой девой, а по  ночам  заглушала
подушкой рыдания,  изнывая  от  горького  одиночества.  Графиня,  совершая
чудеса экономии, ухитрилась все-таки отложить двадцать тысяч франков - все
приданое Алисы; она спасла от  гибели  также  несколько  драгоценностей  -
браслет, кольца, серьги, стоившие в общем тысяч десять франков,  -  жалкое
приданое, о котором она даже не смела говорить, так как его  едва  хватило
бы на первые расходы, если бы появился долгожданный жених. И, однако,  она
не хотела отчаиваться и  боролась  наперекор  судьбе,  сохраняя  все  свои
аристократические  привилегии.  Делая  вид,  что  дом  ее  процветает,   а
состояние вполне приличное, она ни за что бы не вышла из дому  пешком,  не
вычеркнула бы из меню какую-нибудь закуску, если  за  ужином  были  гости,
зато все больше  экономила  в  повседневной  жизни,  целыми  неделями  ела
картошку без масла,  чтобы  прибавить  какие-нибудь  пятьдесят  франков  к
приданому дочери, все  такому  же  скудному.  Каждый  день  она  проявляла
скорбный и наивный героизм, и каждый день дом понемногу разрушался  у  них
над головами.
   До сих пор у Каролины еще не было случая поговорить  с  графиней  и  ее
дочерью. Она уже знала самые интимные подробности их жизни, скрываемой  от
всего света, но они лишь изредка обменивались взглядами  и,  встретившись,
оборачивались, чтобы посмотреть  друг  на  друга  с  внезапной  симпатией.
Сблизились они благодаря княгине Орвьедо. Она задумала устроить для своего
Дома Трудолюбия нечто вроде инспекционного комитета из десяти дам, которые
должны были собираться два раза  в  месяц,  тщательно  осматривать  приют,
контролировать ведение дел. Она решила сама назначить этих дам, и одной из
первых, на кого пал ее выбор,  была  госпожа  де  Бовилье,  в  прошлом  ее
близкая подруга, а теперь, когда она  отошла  от  света,  просто  соседка.
Случилось так, что инспекционная комиссия  осталась  без  секретаря,  и  у
Саккара, по-прежнему игравшего главную роль в управлении приютом,  явилась
мысль рекомендовать Каролину как  образцового  секретаря,  лучше  которого
нигде не найти. В самом деле, должность  эта  была  довольно  хлопотливой:
приходилось много писать, были и материальные  заботы,  которые  несколько
отпугивали этих дам; кроме того, с  первых  же  шагов  Каролина  оказалась
прекрасной сестрой милосердия, и ее неудовлетворенное материнское чувство,
ее страстная любовь к детям изливались в деятельной нежности ко всем  этим
бедным существам, которых  нужно  было  спасти  от  парижской  клоаки.  На
последнем заседании комитета она встретилась с графиней де Бовилье, но  та
ограничилась довольно  холодным  поклоном,  за  которым  старалась  скрыть
тайное смущение, - конечно, угадывая в Каролине  свидетельницу  ее  нужды.
Теперь они здоровались каждый раз, как встречались взглядами и когда  было
бы слишком невежливо сделать вид, что не узнаешь друг друга.
   Однажды в большом кабинете, когда Гамлен исправлял  по  новым  расчетам
какой-то чертеж, а Саккар, стоя, следил за его работой, Каролина, глядя по
обыкновению в окно,  наблюдала,  как  графиня  с  дочерью  совершают  свою
прогулку по саду. В это утро у них на ногах были такие  стоптанные  туфли,
каких не подобрала бы даже тряпичница, если бы они валялись на улице.
   - Ах, бедные женщины! - прошептала она. - Как, должно быть, ужасна  эта
комедия роскоши, которую они считают нужным разыгрывать!
   И она отступила, спряталась за занавеску, боясь, чтобы мать не заметила
ее и не огорчилась еще больше от того, что за ними наблюдают. Каждое  утро
Каролина подолгу смотрела в окно, и за эти  три  недели  стала  спокойнее.
Острая боль утихла, словно вид чужого несчастья придавал ей силу терпеливо
переносить собственное горе, которое, как ей  раньше  казалось,  разрушило
всю ее жизнь. Она ловила себя на том, что опять начинает смеяться.
   Еще с минуту, глубоко задумавшись, она следила  за  двумя  женщинами  в
покрытом зеленым мхом саду.  Затем,  повернувшись  к  Саккару,  сказала  с
живостью:
   - Скажите мне, почему я не умею быть печальной?.. Нет, я не могу  долго
грустить и никогда не грустила долго, что бы со мной ни  случалось...  Что
это, эгоизм? Нет, не думаю. Это было бы слишком гадко, и к тому же, хоть я
и весела, сердце  у  меня  разрывается  при  виде  чужого  горя.  Как  эго
совмещается? Я весела, но, готова плакать над всеми несчастными, которых я
вижу, причем прекрасно понимаю, что маленький кусочек хлеба принес  бы  им
больше пользы, чем мои бесполезные слезы.
   Говоря это, она  смеялась  своим  бодрым,  жизнерадостным  смехом,  как
смелая женщина, предпочитающая действие многословным сожалениям.
   - И, однако, богу известно, что я имела основания  отчаяться  во  всем.
Да, судьба не баловала меня до сих пор... После того как я вышла  замуж  и
попала в этот ад, где сносила брань и побои, я уж думала, что мне остается
только броситься в воду. Но я не бросилась и  уже  через  две  недели  вся
трепетала от радости, была полна необъятной надежды, уезжая  с  братом  на
Восток... Когда мы,  вернувшись  в  Париж,  во  всем  терпели  неудачу,  я
проводила ужасные ночи, мне казалось, что мы умрем с голоду,  несмотря  на
наши прекрасные проекты. Мы не умерли, и я снова стала  мечтать  о  чем-то
необычайном и радостном и иногда даже смеялась наедине с собой.  А  теперь
этот ужасный удар, о котором я и сейчас не  могу  говорить  спокойно,  как
будто окончательно доконал меня. Да, я положительно чувствовала,  что  мое
сердце перестало биться, словно его вырвали из груди; я  думала,  что  ему
пришел конец, что и мне пришел конец, что я уничтожена. А потом -  как  бы
не так! Жизнь снова захватывает  меня,  сегодня  я  смеюсь,  завтра  начну
надеяться и опять захочу жить, жить несмотря ни на что... Как это странно,
что не умеешь долго грустить!
   Саккар, тоже смеясь, пожал плечами:
   - Ну, вот еще! Вы такая же, как все. Это и есть жизнь.
   - Вы думаете? - воскликнула она удивленно. - А мне кажется,  есть  люди
такие печальные, что никогда не радуются  и  сами  отравляют  себе  жизнь,
представляя ее себе в черном свете... О, я совсем не считаю ее  прекрасной
и легкой. Для меня она была очень тяжела, я видела  ее  вблизи,  всегда  с
интересом наблюдала ее. Она отвратительна и печальна. Но что же делать!  Я
люблю ее. Почему? Сама не знаю. Вокруг меня все гибнет и  рушится.  И  все
же, наперекор всему, на другой же день я снова весела и полна надежд, сидя
на развалинах... Я часто думаю, что со мной в малом масштабе происходит то
же, что с человечеством, - оно живет среди  ужасных  бедствий,  но  каждое
новое поколение вливает в него бодрость. После каждого потрясения я ощущаю
как бы новую молодость, во  мне  пробуждаются  весенние  соки,  сулят  мне
надежды и  согревают  сердце.  Это  действительно  так;  стоит  мне  после
какого-нибудь большого огорчения выйти на улицу, на  солнце,  -  я  тотчас
снова начинаю любить,  надеяться,  чувствовать  себя  счастливой.  И  годы
ничего не могут со мной сделать, я так  наивна,  что  старею,  не  замечая
этого. Видите ли, для женщины я слишком много  читала  и  теперь  даже  не
знаю, куда стремлюсь, как, впрочем, не знает и весь этот  необъятный  мир.
Но только, вопреки рассудку, я уверена, что и я и все мы  идем  к  чему-то
очень хорошему и страшно веселому.
   И она все превратила в шутку, хотя сама была взволнована.  Ей  хотелось
скрыть, что она расчувствовалась от новых надежд, а брат,  подняв  голову,
смотрел на нее с благодарностью и обожанием.
   - Ну, ты другое дело! - сказал он.  -  Ты  создана  для  катастроф,  ты
воплощенная любовь к жизни!
   Эти ежедневные утренние беседы все больше увлекали  их,  и  к  Каролине
вернулась естественная жизнерадостность, присущая ее  здоровой  натуре,  -
Саккар им обоим внушал бодрость своей пылкой энергией крупного дельца. Все
было почти решено: они начнут осуществлять проекты  знаменитого  портфеля.
Под звуки резкого голоса Саккара все оживало,  все  принимало  грандиозные
размеры. Прежде всего они завладеют Средиземным морем, они его завоюют при
помощи Всеобщей компании объединенного пароходства; и  он  перечислял  все
порты прибрежных стран, где будут созданы гавани, и,  сочетая  полузабытые
воспоминания об античном мире с азартом биржевого  игрока,  он  прославлял
это море, единственное, которое было известно в древности, это синее море,
вокруг которого расцветала цивилизация,  волны  которого  омывали  древние
города - Афины, Тир, Александрию, Карфаген, Марсель, -  города,  создавшие
Европу. Затем, обеспечив себе эту широкую дорогу  на  Восток,  они  начнут
там, в Сирии, с небольшого предприятия,  с  Общества  серебряных  рудников
Кармила, только чтобы мимоходом выручить несколько миллионов, но это сразу
привлечет к ним акционеров, потому что  мысль  о  серебряных  россыпях,  о
деньгах, валяющихся прямо на земле, так что их  можно  собирать  лопатами,
обязательно воодушевит публику, в особенности  если  к  предприятию  можно
пристроить в качестве вывески такое славное и звучное название  -  Кармил.
Там есть также залежи каменного  угля  у  самой  поверхности;  он  страшно
поднимется в цене, когда в стране построят много заводов;  а  кроме  того,
между делом они займутся и другими мелкими предприятиями, создадут  банки,
синдикаты для процветающих отраслей промышленности, будут  эксплуатировать
обширные ливанские леса, гигантские деревья которых из-за отсутствия дорог
гниют  на  корню.  Наконец  Саккар  касался  самого  главного  -  Компании
восточных железных дорог, и здесь уж он приходил в экстаз, потому что  эта
железнодорожная сеть, словно паутиной из конца в конец  покрывающая  Малую
Азию, воплощала для него спекуляцию, жизнь денег, сразу захватывающих этот
древний мир как новую добычу, еще не тронутую, несметно  богатую,  скрытую
под вековым невежеством и грязью. Он  угадывал  там  целые  сокровища,  он
рвался вперед, как боевой конь, почуявший битву.
   Каролина с ее крепким здравым смыслом, не поддававшимся слишком  пылким
фантазиям, все же поддалась воодушевлению Саккара и уже не  видела  в  его
замыслах ничего невозможного. К тому же планы Саккара радовали ее, так как
она любила Восток и тосковала по этой восхитительной стране, где она,  как
ей казалось, была счастлива. Говоря об этих местах, она сама своими яркими
описаниями  и  подробностями  невольно  разжигала  увлечение  Саккара.   О
Бейруте, где она жила три года, она могла говорить  без  конца:  Бейрут  у
подножия Ливана, на  косе,  выдающейся  в  море,  между  красным  песчаным
берегом и обрывистыми скалами, Бейрут с домами,  выстроенными  амфитеатром
среди  обширных  садов,   был   настоящим   раем,   засаженным   пальмами,
апельсиновыми и лимонными деревьями. Затем она  говорила  о  всех  городах
побережья: на севере Антиохия, утратившая свое былое великолепие,  на  юге
Сайд, древний Сидон, Сен-Жан-д'Акр, Яффа и Тир, нынешний  Сур,  в  котором
воплотилась история  всех  этих  городов,  Тир,  купцы  которого  обладали
королевским   могуществом,   а   моряки   обошли   вокруг   Африки,   Тир,
представляющий собой теперь, когда гавань его занесло песком,  лишь  груду
развалин, рассыпавшихся в прах дворцов да  несколько  разбросанных  жалких
рыбачьих лачуг. Она всюду сопровождала  брата,  она  бывала  в  Алеппо,  в
Ангоре, в Бруссе, в Смирне, даже в Трапезунде; она целый месяц  прожила  в
Иерусалиме, заснувшем среди суеты богомольцев, затем два месяца в Дамаске,
этом властелине Востока, расположенном в центре обширной равнины, торговом
и промышленном  городе,  куда,  заливая  его  шумными  толпами,  стекаются
караваны из Мекки и Багдада. Она видела также долины и горы, громоздящиеся
на плоскогорьях, затерянные в глубине ущелий деревушки маронитов и друзов,
возделанные поля и поля бесплодные. И из каждого уголка, из немой  пустыни
и из больших городов она вынесла все тот же восторг  перед  неисчерпаемой,
мощной природой и все то же возмущение человеческой  глупостью  и  злобой.
Сколько  природных  богатств  пропадало  напрасно  или  расхищалось!   Она
говорила о поборах, которые  душат  торговлю  и  промышленность,  об  этом
глупом законе, ограничивающем определенной  суммой  вложение  капиталов  в
земледелие, о рутине, приводящей к тому, что крестьяне до  сих  пор  пашут
такими же плугами, какими пользовались еще  до  Рождества  Христова,  и  о
невежестве, в котором погрязли эти миллионы людей, похожих  на  слабоумных
детей, остановившихся в своем развитии. Прежде  на  побережье  не  хватало
места, города соприкасались друг с другом,  теперь  жизнь  устремилась  на
Запад, и кажется, будто проезжаешь через огромное заброшенное кладбище. Ни
школ, ни дорог, отвратительнейшее правительство,  продажный  суд,  гнусные
чиновники, чрезмерные налоги, нелепые законы, лень,  фанатизм,  не  говоря
уже о постоянно вспыхивающих внутренних войнах, о  побоищах,  уничтожающих
целые деревни. И она негодовала, спрашивая, можно ли так портить  творение
природы,  благословенный,  восхитительный   край   с   самыми   различными
климатическими условиями, где  есть  и  знойные  равнины,  и  прохлада  на
склонах гор, и вечные снега на далеких вершинах. И ее любовь к  жизни,  ее
неумирающая надежда разгорались при мысли о том, что  наука  и  финансовые
операции могли, как ударом волшебной палочки, разбудить эту спящую землю.
   - Смотрите! - кричал Саккар. - В этом ущелье Кармила,  которое  вы  тут
нарисовали, где одни только камни да колючки, здесь, как только мы  начнем
эксплуатацию серебряных рудников, вырастет сначала поселок, потом город...
Мы очистим все эти  гавани,  занесенные  песком,  мы  оградим  их  мощными
молами. Океанские пароходы будут  приставать  там,  где  сейчас  не  могут
пристать лодки. И вы увидите, как возродятся эти  безлюдные  равнины,  эти
пустынные ущелья, когда их пересекут наши железнодорожные линии. Да! Земля
будет распахана, будут проведены дороги и каналы,  новые  города  вырастут
как из-под земли, жизнь, наконец, вернется сюда, как  она  возвращается  к
больному телу, когда в  истощенные  вены  вливается  свежая  кровь...  Да!
Деньги совершат все эти чудеса.
   И в звуках его пронзительного голоса перед Каролиной словно и  в  самом
деле расцветала эта будущая цивилизация. Бездушные чертежи, геометрические
линии оживали, населялись людьми; она снова, как прежде, начинала  мечтать
о Востоке, омытом от грязи, спасенном от гнета невежества,  наслаждающемся
плодородной почвой, восхитительным небом и в то же время всеми утонченными
достижениями науки. Ей уже довелось  видеть  одно  чудо  -  Порт-Саид,  за
несколько лет выросший на пустынном побережье.  Вначале  там  были  только
лачуги нескольких рабочих, прибывших в первую очередь, потом вырос поселок
в две тысячи жителей,  город  в  десять  тысяч  жителей,  дома,  громадные
склады, гигантский мол, жизнь и благосостояние,  с  упорством  создаваемые
этими людьми-муравьями. И теперь перед  ней  возникало  то  же  зрелище  -
непреодолимое движение вперед, напор общественных сил, рвущихся к возможно
большему счастью, потребность в деятельности, в  поступательном  движении,
хотя бы без точно намеченной цели, но все  к  большему  благосостоянию,  к
лучшим  условиям  жизни;  она  видела  земной  шар,  взбудораженный,   как
муравейник,  перестраиваемый  своими  обитателями,  и  непрерывный   труд,
которым человек завоевывает новые радости, умножает свои  силы,  с  каждым
днем все больше овладевает землей.  Деньги,  помогая  науке,  осуществляют
прогресс.
   Гамлен, слушавший с улыбкой, благоразумно заметил:
   - Все это  поэзия  результатов,  а  мы  еще  не  дошли  даже  до  прозы
осуществления.
   Но Саккар был увлечен именно крайней дерзостью своих замыслов, и он еще
больше  загорелся,  когда,  читая  книги  о   Востоке,   раскрыл   историю
Египетского похода. Уже до этого он часто вспоминал о  крестовых  походах,
об этом возвращении Запада к Востоку, к своей колыбели,  об  этом  великом
движении Западной Европы к древним  странам,  которые  тогда  еще  были  в
полном  цвету  и  многому  могли   научить.   Еще   больше   его   поразил
величественный  образ  Наполеона,  отправившегося  воевать  на  Восток   с
грандиозной и таинственной целью. Говоря о покорении Египта, об устройстве
там французской колонии,  об  открытии  для  Франции  торговли  с  Ближним
Востоком, он, конечно, чего-то недоговаривал; и Саккар угадывал в этой все
еще неясной и загадочной стороне экспедиции замысел  гигантского  размаха.
Может быть, Наполеон хотел восстановить необъятную империю, короноваться в
Константинополе императором Востока и Индии, осуществить мечту Александра,
стать выше Цезаря и Карла Великого? Ведь сказал же он на острове  св.Елены
о Сиднее, английском генерале, задержавшем его  у  Сен-Жан-д'Акра:  "Из-за
этого  человека  я  не  достиг  своей  цели".  И  то,  к  чему  стремились
крестоносцы, чего не мог совершить Наполеон,  -  это  была  воспламенявшая
Саккара грандиозная идея завоевания Востока. Но в  его  представлении  это
завоевание должно было быть победой разума  и  осуществляться  посредством
двойной силы науки и денег. Если цивилизация передвинулась  с  Востока  на
Запад, почему бы ей не возвратиться на Восток, не вернуться в древний  сад
человечества, в этот эдем  Индийского  полуострова,  спящий  под  бременем
веков? Это будет новая молодость. Он оживит рай земной, посредством пара и
электричества сделает его снова обитаемым, восстановит в Малой Азии  центр
старого мира, точку пересечения больших  естественных  путей,  соединяющих
между собой континенты. Здесь уже можно будет  наживать  не  миллионы,  но
миллиарды и миллиарды.
   После этого они каждое утро подолгу совещались с Гамленом. Надежды были
грандиозны,  но  предвиделись  многочисленные  и  серьезные   затруднения.
Инженер, как раз находившийся в Бейруте в 1862 году, когда  друзы  учинили
такую резню над христианами маронитами,  что  потребовалось  вмешательство
Франции, не умалчивал о тех препятствиях, которые могли встретиться  среди
этих постоянно враждующих племен,  отданных  в  жертву  произволу  местных
властей. Но  в  Константинополе  у  него  были  большие  связи,  ему  была
обеспечена  поддержка  великого  визиря  Фуад-паши,  человека  достойного,
открытого  сторонника  реформ,  и  он  надеялся  получить  от   него   все
необходимые  концессии.  С   другой   стороны,   предсказывая   неизбежное
банкротство Оттоманской империи, он считал,  что  необузданная  погоня  за
деньгами  и  эти  займы,   следовавшие   непрерывно   из   года   в   год,
благоприятствовали  задуманному  им  предприятию:  нуждающееся  в  деньгах
правительство, хотя оно и не предоставляет персональных гарантий,  все  же
охотно договорится с частными предприятиями, коль скоро оно может  извлечь
из этого какой-нибудь доход. И разве  нельзя  практически  разрешить  этот
вечно   тяготеющий   над   международной   политикой   восточный   вопрос,
заинтересовав Оттоманскую  империю  большими  работами,  которые  поднимут
культурный уровень страны и поведут ее к прогрессу, - и тогда она  уже  не
будет  чудовищной  преградой  между  Европой  и  Азией.  Какую  прекрасную
патриотическую роль сыграют здесь французские компании!
   Наконец однажды утром Гамлен споко