угон  слишком  умен,  чтобы  потерять  голову  из-за  этой
долговязой девчонки!
     И, наклонившись друг к другу, они занялись  легкомысленным  разговором,
пересыпая его весьма  недвусмысленными  словечками.  Они  делились  слухами,
ходившими  об  этих   двух   итальянках,   матери   и   дочери,   наполовину
авантюристках, наполовину светских  дамах,  которые  появлялись  повсюду,  в
любой толчее: у министров,  на  авансцене  захудалых  театриков,  на  модных
пляжах, в третьеразрядных гостиницах. Передавали, что  мать  была  отпрыском
королевского  дома;  дочь,  незнакомая  с  французскими  представлениями   о
приличиях  и  поэтому  прослывшая  сумасбродной,  невоспитанной  "долговязой
девчонкой", была  способна  загнать  насмерть  верховую  лошадь,  выставляла
напоказ в дождливую погоду грязные чулки и стоптанные башмаки, охотилась  за
мужем, расточая не по-девически  смелые  улыбки.  Ла  Рукет  рассказал,  что
однажды вечером она явилась на бал к кавалеру  Рускон",  папскому  послу,  в
костюме Дианы-охотницы - таком откровенном, что на следующий  день  господин
де Нужаред, старый  и  весьма  лакомый  до  женщин  сенатор,  чуть  было  не
предложил ей руку и сердце. И пока Ла Рукет болтал, все трое  поглядывали  в
сторону прекрасной Клоринды, которая, не считаясь с правилами, рассматривала
по очереди всех членов Палаты в большой театральный бинокль.
     - Нет, нет! - повторил Кан. - Ругон никогда не сделает такой  глупости.
Он  говорит,  что  она  очень  умна,  и  в  шутку  называет  ее  "мадмуазель
Макиавелли"  {Макиавелли  Никколо  (1469-1527)  -  итальянский  политический
деятель и историк, проповедовавший крайнюю  политическую  беспринципность  и
цинизм  и  оправдывавший  любые,  даже  самые  коварные  и  жестокие  методы
управления.}. Просто она забавляет его.
     - И все-таки, - заключил Бежуэн, - Ругон делает ошибку, что не женится.
Женитьба придает человеку солидности.
     Они единодушно  согласились,  что  Ругону  нужна  жена  немолодая,  лет
тридцати  пяти  по  меньшей  мере,  которая  внесла  бы  в   дом   атмосферу
добропорядочности.
     Тем временем вокруг  них  все  зашумело.  Они  до  того  погрузились  в
рискованный разговор,  что  перестали  замечать  окружающее.  Откуда-то,  из
глубины  коридоров,  глухо  доносились  голоса  курьеров,   взывавших:   "На
заседание, господа! На заседание!" И депутаты стекались  со  всех  сторон  к
массивным, настежь распахнутым дверям из красного дерева с золотыми звездами
на филенках. Полупустой до этого зал постепенно наполнился. Кучки депутатов,
которые лениво перебрасывались через скамьи замечаниями,  сонные,  зевающие,
утонули в нарастающем прибое людей, усердно обменивавшихся рукопожатиями.
     Рассаживаясь по местам, члены Палаты улыбались  друг  другу;  казалось,
что все они принадлежат к одной семье; на их лицах  было  написано  сознание
долга, который они собирались сейчас исполнить. Толстяка, уснувшего глубоким
сном на последней скамье слева, растолкал сосед, и  когда  последний  шепнул
ему на ухо несколько слов, толстяк поспешно протер глаза и принял пристойную
позу. Заседание, которое до сих пор было посвящено слишком скучным для  этих
господ деловым вопросам, начинало приобретать захватывающий интерес.
     Увлекаемые толпой, Кан и его коллеги, сами того не  замечая,  добрались
до своих  скамей.  Стараясь  не  слишком  громко  смеяться,  они  продолжали
болтать. Ла Рукет рассказал еще одну сплетню о прекрасной Клоринде.  Однажды
ей пришла в голову ни с чем не  сообразная  прихоть  обтянуть  свою  спальню
черной тканью с золотыми блестками и принимать  близких  друзей  в  постели,
покрывшись черными одеялами, из-под которых виднелся только кончик ее носа.
     Опустившись на скамью, Кан внезапно пришел в себя.
     - Черт бы побрал этого Ла Рукета с его дурацкими баснями! - пробормотал
он. - Оказывается, я прозевал Ругона!
     И он яростно набросился на соседа:
     - Послушайте, Бежуэн, вы могли бы толкнуть меня!
     Ругон, только что с положенными почестями введенный в  зал,  уже  сидел
между двумя членами Совета на скамье государственных чиновников  -  огромной
клетке красного дерева, стоявшей у стола  заседаний  на  месте  упраздненной
трибуны. Зеленый суконный  сюртук,  шитый  золотом  по  вороту  и  обшлагам,
казалось, готов был лопнуть на его широких плечах.  Повернув  к  залу  лицо,
обрамленное гривой седеющих волос над четырехугольным лбом, он прятал  глаза
под тяжелыми, всегда  полузакрытыми  веками;  крупный  нос,  мясистые  губы,
массивные щеки без единой морщинки, хотя их обладателю уже исполнилось сорок
шесть лет, говорили о бесцеремонной грубости, в которой  проглядывала  порою
красота силы. Спокойно устроившись на месте, уткнув подбородок  в  воротник,
он сидел, словно никого не замечая, с безразличным, слегка усталым видом.
     - Вид у него самый обычный, - вполголоса заметил Бежуэн.
     Депутаты вытягивали шеи, желая разглядеть лицо Ругона. Шепот сдержанных
замечаний перебегал от скамьи к  скамье.  Но  особенно  сильное  впечатление
произвел приход Ругона в ложах. Щарбоннели, стараясь быть  замеченными,  так
восторженно свесились вниз, что  чуть  было  не  свалились.  Госпожа  Коррер
слегка закашлялась и, делая вид, что подносит платок к губам, взмахнула  им.
Жобэлен выпрямился, а хорошенькая госпожа Бушар поспешно  перешла  в  первый
ряд и, немного запыхавшись, стала перевязывать ленту на шляпке, в  то  время
как раздосадованный д'Эскорайль молча стоял за ней. Что касается  прекрасной
Клоринды, то она повела себя без стеснений. Видя,  что  Ругон  не  поднимает
глаз, она несколько раз отчетливо стукнула биноклем по  мрамору  колонны,  к
которой прислонилась, а когда он все же не поглядел  в  ее  сторону,  звонко
сказала матери, так что услышал весь зал:
     - Хитрый толстячок изволит дуться!
     Депутаты расплылись в улыбке и повернулись к ней. Ругон  решил  наконец
бросить на нее взгляд. И когда он чуть заметно кивнул ей,  она  торжествующе
хлопнула в ладоши, откинулась назад и, смеясь, громко заговорила с  матерью,
не удостаивая вниманием глазевших на нее снизу мужчин.
     Прежде чем снова опустить веки, Ругон неторопливо обвел взглядом  ложи,
заметив и  госпожу  Бушар,  и  полковника  Жобэлена,  и  госпожу  Коррер,  и
Шарбоннелей. Лицо его осталось непроницаемым. Он снова уткнул  подбородок  в
воротник и, сдерживая легкую зевоту, полузакрыл глаза.
     - Все-таки я попробую перекинуться с ним словечком, - шепнул Кан на ухо
Бежуэну.
     Но  едва  он  встал,  как  председатель,  внимательно  оглядев  зал   и
убедившись, что все депутаты на месте, дал продолжительный звонок.  Внезапно
воцарилось глубокое молчание.
     С первой скамьи  из  желтого  мрамора,  над  которой  возвышался  белый
мраморный пюпитр, поднялся светловолосый депутат. В руках у него был большой
лист бумаги, от которого он ни на минуту не отрывал глаз.
     - Я имею честь, - начал он нараспев, - представить докладную записку  о
законопроекте, открывающем правительству  из  бюджета  1856  года  кредит  в
размере  четырехсот  тысяч  франков  для  покрытия  расходов  по  устройству
празднеств в честь рождения наследника престола.
     И он медленно направился к столу, словно  собираясь  положить  на  него
записку, но тут все депутаты закричали согласным хором:
     - Читайте! Читайте!
     Пока председатель ставил на голосование  вопрос  о  том,  состоится  ли
чтение, белокурый депутат ждал. Потом он начал растроганным тоном:
     - Господа! Внесенный правительством законопроект относится к числу тех,
для которых обычные формы утверждения кажутся слишком медленными, ибо они не
дают простора единодушному порыву Законодательного корпуса.
     Прекрасно! - выкрикнуло несколько членов Палаты. В самых убогих семьях,
- отчеканивал каждое слово докладчик, - рождение сына, рождение наследника и
все сопутствующие этому событию мысли о продлении  рода  составляют  предмет
столь сладостного счастья,  что  былые  испытания  забываются  и  одна  лишь
надежда на будущее витает над колыбелью новорожденного.  Но  что  сказать  о
семейном торжестве, которое одновременно является торжеством великой нации и
событием для всей Европы?
     Зал пришел  в  восхищение.  Члены  Палаты  млели  от  восторга,  внимая
риторической тираде докладчика. Погруженный, казалось, в дрему, Ругон  видел
перед собой на скамьях амфитеатра одни  лишь  сияющие  лица.  Иные  депутаты
слушали  с  преувеличенным  вниманием,  приставив  руки  к  ушам,  чтобы  не
пропустить  ни  слова  из  этой  лощеной  прозы.  После  короткой  остановки
докладчик повысил голос:
     - Сейчас, господа, мы присутствуем при том, как великая семья французов
призывает своих  членов  выразить  всю  полноту  их  радости;  и  какое  тут
потребовалось бы великолепие, если бы вообще внешние проявления  могли  хоть
сколько-нибудь соответствовать величию законных надежд Франции!
     И он снова нарочито приостановился.
     - Прекрасно! Прекрасно! - раздались все те же голоса.
     - Очень изящно сказано, не правда ли, Бежуэн? - заметил Кан.
     Бежуэн покачивал головой, уставившись на люстру, которая свешивалась  с
застекленного потолка над столом заседаний. Он наслаждался.
     В ложах прекрасная Клоринда, вскинув бинокль, не отрываясь  следила  за
сменой выражений  на  лице  докладчика,  у  Шарбоннелей  увлажнились  глаза,
госпожа Коррер приняла позу внимательно слушающей светской  дамы,  полковник
одобрительно  кивал  головой,   хорошенькая   госпожа   Бушар   самозабвенно
прислонилась к колену д'Эскорайля. Меж  тем  председатель,  секретари,  даже
курьеры торжественно внимали, не позволяя себе ни единого жеста.
     - Колыбель наследного принца, - продолжал докладчик,  -  стала  залогом
грядущей безопасности, ибо, продолжая династию, которую  мы  все  единодушно
избрали, наследник обеспечивает процветание и устойчивый мир страны,  а  тем
самым и устойчивый мир всей Европы.
     Возгласы "тише!", видимо, помешали взрыву энтузиазма, который чуть было
не прорвался, когда дело дошло до трогательного образа колыбели.
     - В другие времена отпрыск этой прославленной семьи  {Сын  Наполеона  I
Франсуа-Бонапарт  (так  называемый  Наполеон  II),  король  Римский,  герцог
Рейхштадтский, который содержался в фактической неволе в Австрии, где и умер
в 1832 г. в возрасте 21 года.} тоже, казалось, был призван выполнить великое
назначение, но с тех пор все изменилось. Мудрое и  проницательное  правление
принесло нам  мир  {Наполеон  III  лицемерно  обещал  мир,  но  неоднократно
вовлекал Францию в военные авантюры.}, плоды которого мы пожинаем, тогда как
поэтическая эпопея,  носящая  название  Первой  империи,  была  продиктована
гением войны. Приветствуемый при  рождении  громом  пушек,  которые  как  на
севере, так и на юге прославляли силу нашего оружия, король Римский не  имел
счастья послужить своей родине: таковы были тогда пути провидения.
     - Что он  несет?  Залез  в  какие-то  дебри!  -  прошептал  скептически
настроенный Ла Рукет. - Какой неловкий оборот! Он все испортит.
     И в  самом  деле,  депутаты  встревожились.  К  чему  эти  исторические
воспоминания, которые  стесняют  их  рвение?  Кое-кто  стал  сморкаться.  Но
докладчик, чувствуя, что его последняя фраза  обдала  всех  холодной  водой,
улыбнулся. Он повысил голос и  продолжил  свою  антитезу,  взвешивая  каждое
слово, заранее уверенный в эффекте.
     - Но явившись в  торжественные  дни,  когда  рождение  одного  является
спасением для всех, наследник Франции дарует и  нам  и  грядущим  поколениям
право жить и умереть под отчим кровом. Таков ниспосланный нам  сейчас  залог
господнего милосердия.
     Конец фразы  был  великолепен.  Депутаты  почувствовали  это,  по  залу
пробежал шепот облегчения. Уверенность в вечном  мире,  действительно,  была
весьма отрадна. Государственные мужи,  успокоившись,  снова  начали  упоенно
смаковать этот литературный перл. Досуга у них хватало. Европа  принадлежала
их повелителю.
     - Когда император, ставший арбитром Европы,  -  заговорил  докладчик  с
новым подъемом, - собирался подписать великодушный мир,  который,  объединяя
все производительные силы наций, тем самым должен был  способствовать  союзу
народов и королей, - в это самое время  господу  было  угодно  увенчать  его
личное счастье и славу. Разве не позволительно думать, что в ту минуту,  как
он  увидел  перед  собой  колыбель,  где  покоится,  еще  совсем  крошечный,
продолжатель его великой политики, он обрел уверенность во  многих  грядущих
годах процветания?
     Очень мил и этот  образ.  И,  безусловно,  позволителен:  члены  Палаты
подтвердили это легким склонением голов. Но записка стала казаться чуть-чуть
растянутой. Многие депутаты начали даже посматривать краешком глаза на ложи,
как и. подобает трезвым людям, которым немного совестно показываться во всей
своей политической наготе. Иные совсем забылись, лица их  приняли  землистый
оттенок, и они мысленно занялись своими делами, снова постукивая пальцами по
красному дереву пюпитра; в памяти смутно всплывали другие заседания,  другие
проявления преданности, приветствовавшей власть в колыбели. Ла  Рукет  часто
оглядывался, смотрел на часы и, когда стрелка  показала  без  четверти  три,
безнадежно махнул рукой: он опаздывал на свидание. Кан  и  Бежуэн,  скрестив
руки, неподвижно сидели бок  о  бок,  переводя  мигающие  глаза  от  широких
панелей зеленого бархата  к  беломраморному  барельефу,  на  котором  черным
пятном выделялся сюртук  председателя.  В  дипломатической  ложе  прекрасная
Клоринда, вскинув бинокль, снова принялась внимательно разглядывать  Ругона,
который покоился на скамье в великолепной позе спящего быка.
     Докладчик, однако, не торопился и читал для  самого  себя,  сопровождая
каждое слово ритмичным и ханжеским движением плеч.
     -  Так  проникнемся  же  полным   и   нерушимым   доверием,   и   пусть
Законодательный корпус  в  эту  исполненную  торжественного  величия  минуту
вспомнит о своем изначальном равенстве  с  императором,  которое  дает  ему,
преимущественно   перед   другими   государственными   учреждениями,   почти
родственное право участвовать в радостях государя. Порожденный,  как  и  он,
свободным волеизъявлением народа, Законодательный корпус поистине становится
сейчас гласом народа и готов принести августейшему младенцу  дань  нерушимой
верности,  преданности  до   последнего   вздоха   и   безграничной   любви,
превращающей политические убеждения  в  религию,  заветы  коей  благоговейно
исполняются.
     По-видимому, дело близилось к концу, раз речь зашла о дани,  религии  и
заветах.  Шарбоннели  решились  шепотом  обменяться  впечатлениями;  госпожа
Коррер слегка  кашлянула  в  платок.  Хорошенькая  госпожа  Бушар  незаметно
перебралась в глубь ложи Государственного совета, к Жюлю д'Эскорайлю.
     И   действительно,   внезапно   изменив   голос,   докладчик   уже   не
торжественным, а обыкновенным тоном скороговоркой пробубнил:
     - Мы предлагаем вам, господа, незамедлительно и  безоговорочно  принять
законопроект в том виде, в каком его внес Государственный совет.
     Он опустился на место среди оглушительного шума.
     - Прекрасно! Прекрасно! - кричали все.
     Отовсюду неслись возгласы:  "Браво!".  Де  Комбело,  чье  одобрительное
внимание ни  на  минуту  не  ослабевало,  выкрикнул  даже:  "Да  здравствует
император!", но его голос утонул  в  общем  гаме.  Была  устроена  настоящая
овация полковнику Жобэлену, который одиноко стоял в ложе и, в нарушение всех
правил, самозабвенно хлопал костлявыми  руками.  Ожили  восторги,  вызванные
первыми фразами,  посыпались  поздравления.  Скуке  пришел  конец.  Депутаты
перекидывались через скамьи любезностями, друзья, хлынувшие к докладчику,  с
жаром пожимали ему руки.
     Вскоре из общего гула выделилось одно слово:
     - Обсуждать! Обсуждать!
     Председатель не садился, словно ожидая этого  выкрика.  Он  позвонил  и
сказал среди внезапно наступившего почтительного молчания:
     - Господа, многие члены Палаты  предлагают  незамедлительно  перейти  к
обсуждению.
     - Да, да! - подтвердили, как один, все депутаты.
     Но никакого обсуждения не было. Сразу перешли к голосованию. Два пункта
законопроекта, последовательно поставленные  на  утверждение,  были  приняты
простым вставанием с места. Едва председатель успевал  дочитать  пункт,  как
все депутаты, сверху донизу амфитеатра, поднимались сплошной массой,  сильно
стуча ногами, точно охваченные волной энтузиазма. Потом по  рядам  двинулись
курьеры, держа в руках цинковые ящики-урны. Кредит в четыреста тысяч франков
был единогласно принят двумястами тридцатью девятью депутатами.
     - Недурное дельце! - простодушно заметил Бежуэн и  тут  же  рассмеялся,
решив, что удачно сострил.
     - Четвертый час, я удираю, - бросил Ла Рукет, проходя мимо Кана.
     Зал пустел. Депутаты  потихоньку  пробирались  к  дверям  и,  казалось,
исчезали в стенах. На повестке Дня стояли вопросы местного значения.  Вскоре
на скамьях остались лишь самые прилежные из депутатов  -  те,  кому  в  этот
день, решительно нечем было заняться. Они либо снова погрузились в  дремоту,
либо возобновили прерванные было разговоры, и заседание  окончилось,  как  и
началось, при общем  невозмутимом  равнодушии.  Постепенно  умолк  даже  гул
голосов, словно Законодательным корпусом в этом тихом уголке Парижа  овладел
глубокий сон.
     - Послушайте, Бежуэн, - попросил Кан, - попробуйте при выходе  выведать
что-нибудь у Делестана. Он явился вместе с  Ругоном  и,  вероятно,  в  курсе
дела.
     - Вы правы, это действительно Делестан! - удивился Бежуэн, взглянув  на
члена Совета, сидевшего слева от Ругона. - Я их никогда не различаю  в  этих
дурацких мундирах.
     - Я никуда не уйду, пока не изловлю нашего великого человека, -  заявил
Кан. - Мы должны все узнать.
     Председатель   ставил   на    утверждение    бесчисленное    количество
законопроектов, которые были приняты вставанием с мест. Депутаты  машинально
поднимались и снова садились, не  переставая  разговаривать,  не  переставая
дремать. Воцарилась такая скука,  что  ушли  даже  немногочисленные  зеваки,
сидевшие в ложах. Остались только друзья Ругона. Они все еще надеялись,  что
он будет говорить.
     Неожиданно поднялся депутат с безукоризненными бакенбардами, похожий на
провинциального  стряпчего.  Налаженная  работа  машины  голосования   сразу
оборвалась. Все с величайшим интересом обернулись.
     - Господа, - начал депутат,  стоя  у  своей  скамьи,  -  позвольте  мне
объяснить причины,  побудившие  меня,  вопреки  моему  желанию,  высказаться
против большинства комиссии.
     Голос у него  был  такой  визгливый,  такой  забавный,  что  прекрасная
Клоринда фыркнула в руку. Внизу, среди депутатов, удивление все  возрастало.
В чем дело? Почему он  выступил?  Из  взаимных  расспросов  выяснилось,  что
председатель  поставил  на   обсуждение   законопроект,   утверждавший   для
департамента Восточных Пиренеев заем в двести  пятьдесят  тысяч  франков  на
строительство в Перпиньяне Дворца правосудия. Оратор - генеральный  советник
департамента - высказался против  закона.  Это  показалось  интересным.  Его
стали слушать.
     Между тем депутат с безукоризненными бакенбардами  выступал  необычайно
осторожно. В речи, полной недомолвок, он расшаркивался перед всеми мыслимыми
властями. Но расходы департамента велики, - и он дал  исчерпывающую  картину
финансового положения Восточных Пиренеев. Кроме того,  потребность  в  новом
Дворце правосудия кажется ему недостаточно обоснованной. Он проговорил таким
образом минут пятнадцать. Он опустился на место весьма взволнованный. Ругон,
поднявший было веки, снова медленно их опустил.
     Теперь настала очередь докладчика,  живого  старичка,  который  говорил
отчетливо, как человек, знающий свое дело. Сперва он отпустил лю