не  успевал
он связать нить в одном месте, как из-за какой-нибудь ссоры она  разрывалась
в другом, так что опять кого-нибудь недоставало. Наконец его  покинули  все.
Началась агония его власти. Он, человек сильный, был связан с этими  пешками
годами трудов во имя их общего успеха. И каждый из них, уходя прочь,  уносил
с собой частицу его самого. Уменьшалось его значение, его  сила  становилась
почти бесполезной; его большие кулаки били по воздуху.  В  тот  день,  когда
рядом с ним осталась лишь его собственная тень  -  когда  уже  незачем  было
злоупотреблять своей властью, в тот день ему  показалось,  что  он  занимает
меньше места на земле. И Ругон возмечтал о новом  воплощении,  он  хотел  бы
теперь возродиться Юпитером Громовержцем, без клики у своих ног,  и  творить
законы мгновенной молнией своего слова.
     Все-таки Ругон полагал, что покамест держится  крепко.  Он  пренебрегал
пустяковыми нападениями. Он, несомненно, сможет  управлять  по-прежнему,  не
считаясь ни с кем, нелюбимый и одинокий. И кроме того, он  считал,  что  его
главная сила - император. Эта доверчивость была его единственной слабостью в
ту пору. При каждой  встрече  с  его  величеством  он  видел,  что  государь
благосклонен и ласков. Улыбаясь  бледной  непроницаемой  улыбкой,  император
снова изъявлял ему доверие, подтверждая распоряжения, которые давал не  раз.
Для Ругона этого было достаточно. Император не  станет  им  жертвовать.  Эта
уверенность толкнула Ругона  на  крайнюю  меру.  Чтобы  заставить  умолкнуть
врагов и укрепить свою власть, он иадумал  подать  просьбу  об  отставке.  С
большим достоинством писал он императору о нескончаемых жалобах на  него,  о
том, как строго выполнял он пожелания императора  и  как  теперь  испытывает
потребность в его высоком одобрении,  чтобы  продолжать  дело  общественного
спасения.  Он  напрямик  заявлял,  что  стоит  за  управление   жестокое   и
беспощадное. Двор находился в Фонтенбло. Отправив просьбу об отставке, Ругон
ожидал  ответа  с  хладнокровием  опытного  игрока.  Начисто  будут   стерты
последние скандалы, драма в Кулонже, обыск у монахинь общины св.  семейства.
Если же, наоборот, он падет, то пусть он падет со  всей  своей  высоты,  как
подобает человеку сильному.
     Как раз в тот день, когда  должна  была  решиться  судьба  министра,  в
оранжереях Тюильри устраивался благотворительный  базар  в  пользу  детского
приюта, находившегося под покровительством императрицы.  Чтобы  угодить  ей,
все придворные и все чиновные люди туда, несомненно, пожалуют.  Ругон  решил
пойти: пусть они увидят его спокойное лицо. То был вызов: он смело  взглянет
в глаза людям, искоса наблюдающим за ним, и встретит равнодушным  презрением
перешептывание толпы. Около  трех  часов,  когда  он  перед  уходом  отдавал
последние  распоряжения  начальнику  личного  состава,  лакей  доложил,  что
какой-то господин с дамой непременно желают переговорить с ним в его  личных
комнатах. На визитной карточке стояли имена маркизы и маркиза д'Эскорайль.
     Старики, которых лакей, введенный в заблуждение их неказистой  одеждой,
оставил сидеть  в  столовой,  вежливо  приподнялись  ему  навстречу.  Ругон,
взволнованный и смутно обеспокоенный их посещением, поспешил провести  их  в
гостиную. Он постарался быть очень любезным и выразил удивление по поводу их
неожиданного приезда в Париж. Старики держались натянуто, чопорно и хмуро.
     - Сударь, - сказал наконец маркиз,  -  простите  нам  этот  вынужденный
шаг...  Дело  касается  нашего  Жюля.  Мы  бы  желали,  чтобы  он  ушел   из
министерства, и мы просим вас не удерживать его больше при себе.
     Так как министр посмотрел "а него с крайним изумлением, он продолжал:
     - У молодых людей ветер в голове. Мы дважды писали  Жюлю,  излагая  ему
причины, по которым мы просим его уйти от  вас...  Но  так  как  он  нас  не
послушался, мы решились приехать сами. Во второй раз,  сударь,  за  истекшие
тридцать лет мы приезжаем в Париж.
     Ругон возмутился. У Жюля отличное будущее; они  испортят  ему  карьеру.
Пока он говорил, маркиза несколько раз  делала  нетерпеливые  движения.  Она
высказала свое мнение гораздо резче мужа.
     - Конечно, господин  Ругон,  не  нам  вас  судить,  во  в  нашей  семье
существуют  определенные   традиции...   Жюль   не   может   участвовать   в
отвратительных  гонениях  на  церковь.  В  Плассане   все   удивляются.   Мы
перессоримся со всем тамошним дворянством.
     Он понял. Он  хотел  было  возражать,  но  она  высокомерным  движением
принудила его к молчанию.
     - Разрешите договорить... Наш сын примкнул к Империи наперекор нам.  Вы
знаете, как нам было тяжко, когда он стал служить незаконному правительству.
Я помешала отцу проклясть его. С того времени наш дом в трауре, и  когда  мы
принимаем друзей, имя нашего сына никогда не упоминается. Мы дали себе слово
даже не думать о нем. Но всему есть предел. Мы  не  можем  потерпеть,  чтобы
один из д'Эскорайлей оказался  в  рядах  врагов  святой  церкви...  Вы  меня
понимаете, сударь, не правда ли?
     Ругон поклонился. Благочестивые враки старой дамы не  вызывали  у  него
даже улыбки. Он снова увидел маркиза и маркизу такими,  какими  он  их  знал
давно, в те дни, когда помирал с голоду на плассанской мостовой, -  во  всей
их надменности, спеси и заносчивости. Если  бы  кто-нибудь  другой  позволил
себе вести с ним подобные речи, он, конечно, выставил бы его за дверь. Перед
ними же он сидел молча - смущенный, оскорбленный и униженный, словно к  нему
вдруг вернулась его жалкая нищенская юность. На миг ему почудилось, будто на
ногах у него давнишние стоптанные башмаки. Он пообещал им  уволить  Жюля.  И
прибавил, намекая на ответ, которого ждал от императора:
     - Впрочем, сударыня, возможно, что ваш  сын  будет  возвращен  вам  уже
сегодня.
     Оставшись один, Ругон  почувствовал,  что  его  охватывает  страх.  Эти
старики лишили его хладнокровия. Теперь он колебался: стоит ли появляться на
благотворительном базаре, где все глаза прочтут смятение  на  его  лице.  Но
устыдившись своего детского страха, он все-таки  отправился.  Проходя  через
свой кабинет, он спросил у Мерля, нет ли писем.
     - Не  было,  ваше  превосходительство,  -  значительным  тоном  ответил
курьер, уже с утра бывший, видимо, настороже.
     Дворцовая  оранжерея,  где  происходил  благотворительный  базар,  была
роскошно разукрашена для этого события. Красная бархатная обивка  с  золотой
бахромой покрывала стены, и большая голая  галерея  превратилась  в  высокий
парадный зал. В левом ее конце  огромный  занавес,  тоже  красного  бархата,
перерезал галерею поперек, так что за  ним  образовалось  особое  помещение.
Этот занавес, подхваченный перевязями  с  огромными  золотыми  кистями,  был
раздвинут и позволял видеть  большой  зал  с  длинными  рядами  прилавков  и
комнату поменьше, где находился буфет. Пол усыпали мелким песком.  В  каждом
углу в майоликовых горшках высился лес зеленых растений.  Посреди  квадрата,
образованного прилавками, стоял овальный пуф, своего рода  низкая  бархатная
скамья с покатой  спинкой.  Из  центра  этого  пуфа  вздымался  колоссальным
фонтаном огромнейший сноп цветов, среди которых, как дождь сверкающих брызг,
свисали  розы,  гвоздики,  вербена.  Перед  настежь  раскрытыми  стеклянными
дверями, выходившими на террасу, обращенную к реке, лакеи в  черных  фраках,
со строгими лицами одним взглядом проверяли билеты.
     Дамы-распорядительницы раньше четырех часов не рассчитывали на  большой
наплыв. Стоя за прилавками главного  зала,  они  поджидали  покупателей.  На
длинных столах, крытых красным сукном, были разложены товары. Было несколько
прилавков с парижскими и китайскими вещицами, две лавочки  детских  игрушек,
был цветочный киоск, полный роз, и даже лотерея под парусиновым навесом, как
на народном гулянье где-нибудь в пригороде. Продавщицы в вечерних туалетах с
открытыми плечами подражали приказчицам, улыбались и как модистки,  желающие
всучить залежавшуюся шляпку, пускали в ход ласковые нотки, зазывали к  себе,
расхваливали товар, ничего не смысля в этом деле. Играя в  настоящую  лавку,
они вульгарно хихикали, когда пальцы незнакомых посетителей легкой  щекоткой
касались их рук. Княгиня сидела в лавочке с игрушками; напротив нее  маркиза
торговала кошельками ценой в двадцать девять су, не отдавая их дешевле,  чем
за двадцать франков. Обе они соперничали;  торжество  красоты  выражалось  в
том, чтобы подцепить покупателя и выручить побольше. Они приманивали мужчин,
запрашивали бесстыдные цены, торговались яростно, как рыночные торговки, и в
конце концов, желая  подбить  покупателя  на  хорошую  сделку,  дарили  себя
понемножку, позволяя коснуться своих пальцев или  заглянуть  в  вырез  щедро
открытого платья. Благотворительность была лишь предлогом.  Мало-помалу  зал
наполнился. Мужчины спокойно останавливались и рассматривали продавщиц,  как
будто те входили в  число  выставленных  на  продажу  товаров.  У  некоторых
прилавков была давка  народа  -  молодые  щеголи,  торгуясь,  скалили  зубы,
разрешая себе даже вольные шуточки; дамы, ничуть не обижаясь, обращались  то
к одному, то к другому, предлагая свои товары с тем же сияющим видом.  Стать
на четыре часа толпой - вот это праздник! Шум стоял, как на аукционе;  среди
глухого топота ног по песку вдруг раздавался звонкий  смех.  Красная  обивка
стен смягчала резкий свет от высоких  окон,  насыщая  его  летучим  пунцовым
сиянием, светившимся на голых плечах розовым отблеском. Между прилавками,  в
публике, с легкими  корзиночками,  подвешенными  к  шее,  разгуливало  шесть
женщин, - одна баронесса, две дочери банкира, три сановные дамы,  -  которые
бросались навстречу каждому новоприбывшему, предлагая сигары и спички.
     Особенно большой успех имела госпожа де Комбело. Она была цветочницей и
сидела на высоком табурете среди роз  в  своем  киоске  -  резном  золоченом
павильоне, похожем на большую клетку. Госпожа де Комбело была в  розовом,  и
розовый цвет ее платья сливался с розовой кожей обнаженной груди.  За  вырез
корсажа она сунула букетик фиалок. Ей вздумалось  изготовлять  букетики  тут
же, перед покупателями, как  настоящей  цветочнице.  Она  брала  одну  розу,
бутон, несколько зеленых листиков, вязала  букетик,  держа  кончик  нитки  в
зубах, и требовала за каждый от одного до десяти луидоров, в зависимости  от
покупателя. Букетики шли нарасхват. Она не  успевала  выполнять  требования,
иногда в спешке колола пальцы и торопливо высасывала проступившую кровь.
     В парусиновой палатке напротив  хорошенькая  госпожа  Бушар  заправляла
лотереей. На ней было восхитительное голубое платье крестьянского покроя,  с
высокой талией и косынкой на груди.  Она  нарядилась  так,  желая  сойти  за
настоящую  торговку  пряниками  и  вафлями.  При  этом  она   обворожительно
шепелявила  и  чрезвычайно  тонко  и  забавно  прикидывалась  дурочкой.   На
вращающемся круге были расставлены выигрыши - ужасные грошовые безделушки из
кожи, стекла и фарфора; круг вертелся  и  скрипел  под  непрерывный  дребезг
звенящей посуды. Через одну-две минуты - стоило посетителю  отойти  -  мадам
Бушар твердила нежным голоском простушки, только что приехавшей из деревни:
     - Двадцать су за разок, господа... Ну-ка, попробуйте, господа...
     Буфет был тоже усыпан песком; его украсили по углам зелеными растениями
и заполнили круглыми столиками, фонариками и плетеными стульями. Чтобы  было
занимательней, постарались устроить все, как в настоящем кафе. В глубине,  у
монументального прилавка,  три  дамы  в  ожидании  посетителей  обмахивались
веерами. Перед ними, как на народном гулянье, были выставлены  графинчики  с
ликерами, тарелки с пирожными и бутербродами, конфеты, сигары, папиросы.
     Дама,  сидевшая  посредине,  бойкая  черноглазая  княгиня,  то  и  дело
вставала, чтобы налить заказанную рюмку, и, наклонившись над  расставленными
графинчиками, путалась среди них обнаженными руками,  рискуя  все  перебить.
Однако царицей буфета была Клоринда. Она обслуживала публику  за  столиками,
словно Юнона, наряженная подавальщицей пива. На  ней  было  желтое  атласное
платье  с  черными  нашитыми  полосками,  ослепительное,  необычайное;   она
походила на яркое светило, шлейф был хвостом кометы. С обнаженными  плечами,
с почти открытою грудью, она царственной поступью проходила между  плетеными
стульями и со спокойствием богини разносила на подносе белого металла кружки
с пивом. Принимая заказы, она наклонялась своей открытой грудью к  мужчинам,
касалась их  плеч  голыми  локтями,  отвечала  всем  не  спеша  и  улыбалась
непринужденно. Когда пиво выпивали,  она  собирала  своей  прекрасной  рукой
серебряные и медные монеты и, уже приноровившись, ловким движением  опускала
их в кармашек, подвешенный к поясу.
     Кан и Бежуэн только что сели. Первый из них, шутки  ради,  постучал  по
цинковому столу и крикнул:
     - Сударыня, два пива!
     Она подошла, подала две кружки и остановилась около них, чтобы  немного
передохнуть; буфет был почти пуст в это время. Она лениво вытирала кружевным
платком пальцы, мокрые от пива. Кан заметил особенный блеск ее глаз и сияние
торжества в лице. Он посмотрел на нее прищурясь и спросил:
     - Когда вы вернулись из Фонтенбло?
     - Сегодня утром, - ответила она.
     - Вы видели императора? Что нового?
     Она улыбнулась, слегка закусив  губу,  и  с  неопределенным  выражением
посмотрела на него. Тут он заметил странное украшение,  которого  раньше  на
ней не было. Ее обнаженную шею обвивал ошейник, настоящий собачий ошейник из
черного бархата, с пряжкой, кольцом  и  бубенчиком,  золотым  бубенчиком,  в
котором звенела маленькая жемчужина. На ошейнике  были  вышиты  бриллиантами
два имени; витые буквы затейливо переплетались. От кольца вниз  по  открытой
груди спускалась толстая золотая цепь; другой  ее  конец  был  прикреплен  к
плоскому золотому браслету на правой руке повыше локтя;  на  браслете  можно
было прочесть: "Я принадлежу хозяину".
     - Подарок? - осторожно осведомился  Кан,  кивком  головы  показывая  на
украшение.
     Она утвердительно кивнула, все так же  лукаво  и  чувственно  покусывая
губы. Она сама  захотела  этого  рабства.  Она  выставляла  его  напоказ  со
спокойным бесстыдством, ставившим  ее  выше,  заурядных  кокоток.  Она  была
почтена высочайшим  выбором,  пусть  ей  завидуют.  Когда  она  появилась  в
ожерелье,  на  котором  зоркие  глаза  соперниц  различили   монаршее   имя,
сплетенное с ее собственным, все женщины поняли, в чем  дело,  и  обменялись
взглядами, говорившими: итак, свершилось! Уже целый месяц весь сановный  мир
ожидал этой развязки. Развязка  наступила:  Клоринда  сама  разгласила  все,
явившись  сюда  с  клеймом  на   руке.   Если   верить   историям,   шепотом
передававшимся на ухо, то ее первым брачным ложем в пятнадцать лет был ворох
соломы, на которой в углу конюшни спал кучер. Затем она поднималась все выше
и выше: с ложа банкира на ложе сановника и даже министра; каждая ночь дарила
ее новой удачей. Переходя из алькова в альков, она шаг за шагом  подвигалась
к тому,  чтобы  увенчать  свое  последнее  желание:  насытить  наконец  свою
гордость, склонив прекрасную равнодушную голову на подушку императора.
     - Сударыня, прошу вас - кружку пива! -  потребовал  толстый  генерал  в
орденах, поглядывая на нее с улыбкой.
     Когда она подала пиво, к ней обратились два депутата:
     - Две рюмки шартреза, пожалуйста!
     В буфет ввалилась целая толпа; со всех  сторон  посыпались  требования:
грогу, анисовой водки, лимонаду, пирожных, сигар! Мужчины  разглядывали  ее,
шептались, возбужденные соблазнительной историей. И пока подавальщица  пива,
вышедшая этим утром из объятий императора, протягивала руку, принимая от них
деньги, они изощряли свое  чутье,  стараясь  найти  на  ней  следы  монарших
объятий. А она, без всякого смущения, медленно поворачивала шею,  показывала
свой ошейник, тихо звенела толстой золотой цепью. Было что-то особо острое в
том, чтобы стать обыкновенной служанкой, проведя  ночь  королевой;  обходить
столики шуточного кафе, ступать  по  кружочкам  лимона  и  крошкам  пирожных
ногами прекрасной статуи, к  которым  со  страстными  поцелуями  прижимались
августейшие усы.
     - Вот забавно, - сказала она, возвращаясь обратно  к  Кану.  -  Честное
слово, они принимают меня за служанку! Один даже меня ущипнул! Я  ничего  не
сказала. К чему?.. Ведь все это делается для бедных. Да?
     Кан мигнул ей, чтобы она наклонилась, и тихо спросил:
     - Значит, Ругон...
     - Ш-ш! подождите немного, - ответила  она,  тоже  понизив  голос.  -  Я
послала ему приглашение от моего имени. Я его жду.
     Кан покачал головой, но она быстро прибавила:
     - Нет, нет, я его знаю, он придет... К тому же ему еще неизвестно...
     Тогда Кан и Бежуэн решили дождаться появления Ругона.
     Через широко раздвинутый занавес им был хорошо виден весь большой  зал.
Толпа нарастала с каждой минутой. Развалившись на  круглом  диване,  положив
ногу на ногу, мужчины сонно щурили  глаза;  вокруг  них,  спотыкаясь  об  их
вытянутые  ноги,  безостановочной  вереницей  теснились  посетители.   Стало
невыносимо жарко. Над черными  цилиндрами  плавал  красный  туман.  Шум  все
усиливался; по временам  среди  гула  голосов  раздавался  треск  и  скрежет
лотерейного колеса.
     Приехала госпожа Коррер и медленно обошла  все  прилавки;  она  была  в
шелковом полосатом платье - в белую и сиреневую полоску; жирные руки и плечи
выпирали из него, как розовые подушки. Она степенно поглядывала по  сторонам
с  рассудительным  видом  покупательницы,  поджидающей  подходящего  случая.
Госпожа Коррер  уверяла,  что  на  благотворительных  базарах  можно  делать
отличные покупки; эти бедные дамы ничего, решительно  ничего  не  смыслят  в
своих товарах. Впрочем, они никогда не покупают у  знакомых:  уж  очень  они
обдирают  своих  покупателей!  Она  долго  вертела  в  руках   -Выставленные
предметы, чуть ли не обнюхивая их, и клала  обратно.  Обойдя  таким  образом
весь зал, госпожа Коррер возвратилась к прилавку с вещами  из  кожи.  Добрых
десять минут она простояла  перед  ним  и  перерыла  всю  выставку.  Наконец
небрежно взяла в руки бумажник из  русской  кожи,  который  присмотрела  уже
четверть часа назад.
     - Сколько? - спросила она.
     Продавщица, высокая молодая блондинка,  любезничавшая  в  это  время  с
мужчинами, ответила, едва повернув голову:
     - Пятнадцать франков.
     Бумажник стоил, по крайней мере,  двадцать.  Дамы,  состязаясь  друг  с
другом, вымогали у мужчин безумные деньги, но  с  женщин,  как  по  уговору,
спрашивали настоящую цену. Госпожа Коррер  с  ужасом  положила  бумажник  на
прилавок, пробормотав:
     - Ох, это слишком дорого!.. Мне он  нужен  для  подарка.  Я  могу  дать
десять франков, никак не больше. Нет ли чего-нибудь  подходящего  за  десять
франков?
     Она снова перевернула вверх дном всю выставку. Ничто ей  не  нравилось.
Боже мой, если бы этот бумажник был подешевле! Она опять взяла его в руки  и
совала нос во  все  отделения.  Продавщица,  потеряв  терпение,  согласилась
отдать его за четырнадцать франков, потом за двенадцать.
     - Нет, нет, это тоже дорого.
     После ожесточенного торга  ей  его  уступили  за  одиннадцать.  Высокая
молодая дама сказала:
     - Мне хочется продать все...  Женщины  только  торгуются  к  ничего  не
покупают... Если бы не мужчины...
     Отойдя от прилавка, госпожа Коррер, к великой своей  радости,  нашла  в
бумажнике ярлычок с ценой: двадцать пять франков. Она  побродила  немного  и
устроилась около лотерейного колеса, рядом с госпожой Бушар. Она ее  назвала
милочкой и поправила у нее на лбу два локона. _
     - А вот и полковник! - объявил Кан, все еще сидевший за столиком  и  не
отводивший глаз от входа.
     Полковник пришел, потому что