а за ним, оставив де Плюгерна одного,
- всего на минуту, чтобы переменить платье. На  лестнице  уже  царил  полный
мрак. Она шла впереди, не говоря ни слова и так медленно, что Ругон чувство-
вал, как ее газовая  туника  задевает  его  колени.  Дойдя  до  дверей,  она
свернула в свою спальню и, не оборачиваясь, сделала несколько шагов  вперед.
Ругон последовал за ней. Свет  от  окон,  похожий  на  белую  пыль,  освещал
неубранную постель, забытый таз,  кошку,  которая  по-прежнему  спала  среди
вороха одежды.
     -  Вы  на  меня  не  сердитесь?  -  почти  шепотом  спросила  Клоринда,
протягивая Ругону руки.
     Он поклялся, что не сердится. Сжимая  ее  запястья,  он  стал  медленно
пробираться к локтям, осторожно отодвигая черное кружево, стараясь ничего не
порвать своими толстыми пальцами. Клоринда слегка поднимала руки, точно  для
того, чтобы ему было удобнее. Они стояли в тени ширмы,  едва  различая  лица
друг друга. Ругон слегка задыхался от спертого воздуха; в  этой  спальне  он
вновь ощутил тот крепкий, приторный запах, который один раз уже опьянил его.
Но когда он стал от локтей подниматься к плечам Клоринды,  причем  руки  его
стали грубее, она ускользнула от него и крикнула в непритворенную дверь:
     - Зажгите свечи, Антония, и принесите мне серое платье!
     Очутившись  на  бульваре  Елисейских  полей,  Ругон  с   минуту   стоял
ошеломленный, вдыхая свежий воздух, лившийся с высот Триумфальной  арки.  На
опустелом бульваре один за  другим  зажигались  газовые  рожки;  их  вспышки
пронизывали тьму вереницей ярких искорок. Ругон чувствовал себя так,  словно
только что перенес апоплексический удар.
     - Ну, нет! - сказал он вслух, проводя рукой по  лицу.  -  Это  было  бы
слишком глупо!

IV

     Крестильная процессия должна была выступить в пять часов  от  павильона
Курантов. Путь ее пролегал по главной аллее Тюильрийского сада,  по  площади
Согласия, улице Риволи, площади Ратуши, Аркольскому мосту,  улице  Арколь  и
Соборной площади.
     С четырех часов Аркольский  мост  кишел  людьми.  Там,  над  излучиной,
образуемой рекою в самом сердце города, могла расположиться несметная толпа.
В этом месте горизонт внезапно расширялся, завершаясь вдали  клином  острова
Сен-Луи, рассеченным черной линией моста  Луи-Филиппа;  налево  узкий  рукав
реки терялся среди нагромождения приземистых построек;  направо  ее  широкий
рукав  открывал  подернутую  лиловатой  дымкой  даль,  где  зеленым   пятном
выделялись деревья  Винной  пристани.  По  обоим  берегам  -  от  набережной
Сен-Поль до набережной Межиссери и от  набережной  Наполеона  до  набережной
Курантов - бесконечной лентой тянулись тротуары, а площадь  Ратуши  напротив
моста расстилалась точно равнина. Над этим широким простором небо,  июньское
небо, чистое и теплое, натянуло огромное полотнище своей бездонной сини.
     К половине пятого все было черно  от  народа.  Вдоль  тротуаров  стояли
нескончаемые  вереницы  зевак,  прижатых  к   парапетам   набережных.   Море
человеческих голов, вздымающееся  волнами,  заполняло  всю  площадь  Ратуши.
Напротив, в старых домах набережной Наполеона, окна были настежь распахнуты,
и в их черных проемах сгрудились человеческие лица; даже из  окон  сумрачных
улочек, выходящих к реке, - улицы Коломб, улицы Сен-Ландри, улицы  Глатиньи,
- выглядывали женские чепцы, развевались по ветру ленты. Мост  Нотр-Дам  был
запружен зрителями, положившими локти на каменные перила, словно  на  бархат
огромной ложи. В другом конце, вниз по реке, мост  Луи-Филиппа  кишмя  кишел
черными точками; даже самые  дальние  окна,  крошечные  полоски,  равномерно
пересекавшие желтые  и  серые  фасады  домов,  которые  мысом  выступали  на
оконечности острова, вспыхивали  порою  светлыми  пятнами  женских  платьев.
Мужчины стояли на крышах между трубами. Невидимые люди глядели  в  подзорные
трубки с балконов на набережной Турнель. Косые, щедрые лучи солнца исходили,
казалось, из самой толпы; над водоворотом голов взлетал взволнованный  смех;
среди пестроты юбок и пальто  яркие,  словно  отполированные,  зонтики  были
подобны звездам.
     И отовсюду - с набережных, с мостов, из окон - был виден огромный серый
сюртук, измалеванный в профиль фреской на голой  стене  шестиэтажного  дома,
где-то в глубине острова Сен-Луи,  у  самой  линии  горизонта.  Левый  рукав
сюртука был согнут в локте, и казалось, будто одежда сохранила  отпечаток  и
позу  тела,  которое  уже  перестало  существовать.   Какая-то   необычайная
значительность  была  в  этой  монументальной  вывеске,  озаренной  солнцем,
вознесшейся над людским муравейником.
     Две шеренги солдат охраняли от ротозеев проход  для  процессии.  Справа
выстроились солдаты национальной гвардии,  слева  -  пехотинцы;  конец  этой
двойной изгороди терялся где-то в  дальнем  углу  улицы  Арколь,  украшенной
флагами, разубранной дорогими тканями, которые, свешиваясь из  окон,  слегка
задевали черные стены домов. Мост, куда никого не пускали, был  единственным
безлюдным островком среди толпы, набившейся во все щели; пустынный,  легкий,
мягко  изогнувший  свою  единственную  металлическую  арку,  он   производил
удивительное впечатление.  Но  внизу,  на  берегах  реки,  опять  начиналось
столпотворение. Расфранченные горожане, разостлав носовые платки,  сидели  в
ожидании вместе с женами на земле, отдыхая после долгой дневной прогулки. По
ту сторону моста, на глади густо-синей с зеленым  отливом  реки,  у  слияния
обоих рукавов, лодочники в красных блузах  гребли  не  покладая  рук,  чтобы
удержать  лодки  на  уровне  Фруктовой  пристани.  У  набережной  Жевр   еще
существовала плавучая прачечная, корпус которой позеленел  от  воды;  оттуда
доносился смех прачек,  слышались  удары  вальков.  Весь  скопившийся  здесь
народ, триста - четыреста тысяч  человек,  порою  задирали  головы  вверх  и
смотрели  на  башни  собора  Нотр-Дам,  вздымавшего  над  домами  набережной
Наполеона  свою  квадратную   громаду.   Позолоченные   заходящим   солнцем,
отливавшим ржавчиной  на  фоне  светлого  неба,  эти  башни  сотрясались  от
оглушительного звона колоколов и как бы дрожали в воздухе.
     Уже несколько раз ложные тревоги вызывали давку в толпе.
     - Уверяю вас,  раньше  половины  шестого  они  не  проедут,  -  говорил
верзила,  сидевший  перед  кафе  на  набережной  Жевр  в  обществе  супругов
Шарбоннелей.
     То был Жилькен, Теодор Жилькен, в былое время - жилец  госпожи  Коррер,
скандальный приятель Ругона. Сегодня он  облачился  в  желтый  тик:  готовый
костюм ценою в двадцать девять франков, потертый, измызганный, разлезался по
швам;  на  Жилькене  красовались  еще  дырявые  башмаки,   светло-коричневые
перчатки  и  широкополая  соломенная  шляпа  без  ленты.  Когда  он  надевал
перчатки, то полагал, что туалет его закончен. С  двенадцати  часов  дня  он
таскал за собою Шарбоннелей, с которыми свел знакомство как-то  вечером,  на
кухне у Ругона.
     - Все увидите, дети мои, - повторял он, вытирая рукой  длинные  влажные
усы, которые, наподобие черного шрама, пересекали его истасканное лицо. - Вы
положились на меня, не так ли? Так позвольте же мне устанавливать порядок  и
маршрут нашей скромной прогулки.
     Жилькен уже осушил три рюмки коньяку и пять кружек пива. Он  битых  два
часа продержал Шарбоннелей у этого кафе под тем предлогом, что  нужно,  мол,
явиться на место первыми. Кафе это ему хорошо известно, в нем очень  удобно,
говорил он; к официанту он обращался на "ты". Шарбоннели, покорившись  своей
участи,  слушали  и  не  переставали  удивляться   его   разговорчивости   и
осведомленности. Госпожа Шарбоннель согласилась выпить  стакан  подслащенной
воды, а ее супруг заказал себе рюмку  анисовки,  которую  он  пил  иногда  в
плассанском Торговом клубе. Тем временем Жилькен рассказывал им о  крестинах
так, точно утром заходил в Тюильри разузнать новости.
     - Императрица очень довольна, - говорил он. - Роды прошли  великолепно.
Она молодчина. Вы увидите, какая у нее осанка.  Император  только  позавчера
вернулся из Нанта, - его поездка была вызвана наводнением. Какое несчастье -
эти наводнения!
     Госпожа Шарбоннель отодвинула свой стул. Она немного побаивалась толпы,
которая проходила мимо нее, становясь все гуще и гуще.
     - Сколько народу! - прошептала она.
     - Еще бы! - воскликнул Жилькен. -  В  Париж  понаехало  больше  трехсот
тысяч человек.  Вот  уже  неделя,  как  увеселительные  поезда  свозят  сюда
провинциалов.  Смотрите,  вон  там  нормандцы,  здесь  гасконцы,  а  это   -
франшконтенцы. Я с одного взгляда определяю всех. Недаром я столько побродил
по свету.
     Потом он сообщил, что  суды  бездействуют,  что  Биржа  закрыта  и  все
служащие учреждений получили сегодня отпуск. Вся столица празднует крестины.
Жилькен стал приводить цифры и подсчитывать, во что обойдутся празднества  и
церемония. Законодательный корпус отпустил четыреста тысяч  франков,  но  он
слышал вчера от тюильрийского конюха, что это сущая безделица, так как  одна
процессия обойдется в двести тысяч франков. Император  может  почитать  себя
счастливчиком, если ему придется снять с  цивильного  листа  {Луи  Бонапарт,
подобно  Наполеону  I,  получал  по  цивильному  листу  (т.  е.  по  закону,
определяющему часть бюджета,  ассигнуемую  на  личные  расходы  монарха)  25
миллионов франков.} не более миллиона. Одно  приданое  младенца  стоило  сто
тысяч.
     - Сто тысяч франков! - повторила ошеломленная госпожа Шарбоннель. -  Но
из чего же оно сделано?
     Жилькен снисходительно рассмеялся. Кружева - дорогая  штука.  Когда  он
был коммивояжером, он сам продавал кружева. Подсчет  продолжался:  пятьдесят
тысяч франков ушло на пособия родителям законных детей,  родившихся  в  один
день с наследником; император и императрица пожелали быть крестными  у  этих
детей; восемьдесят тысяч франков истрачено на  выпуск  медалей  для  авторов
кантат, исполненных в разных театрах. Наконец Жилькен сообщил подробности  о
ста двадцати тысячах медалей, розданных ученикам коллежей и начальных  школ,
воспитанникам приютов, унтер-офицерам и  солдатам  парижского  гарнизона.  У
него тоже есть такая медаль; он показал ее. На медали,  величиной  в  десять
су, с одной стороны были выбиты профили императора и императрицы, с другой -
профиль наследного принца и дата крещения: 14 июня 1856.
     - Не уступите ли вы ее мне? - спросил Шарбоннель.
     Жилькен согласился. И когда старик, не зная цены, протянул  ему  франк,
Жилькен великодушно отказался, заявив, что медаль должна  стоить  не  больше
десяти  су.   Госпожа   Шарбоннель   разглядывала   тем   временем   профили
императорской четы.
     - У них такие добрые лица, - умиленно говорила  она.  -  Они  прижались
друг к другу, совсем как простые люди. Поглядите, господин Шарбоннель,  если
держать медаль вот так, невольно кажется, будто головы эти  лежат  на  одной
подушке.
     Жилькен начал снова распространяться об императрице и  расхваливать  ее
доброту. Будучи на девятом месяце беременности, она все послеполуденные часы
посвящала организации в Сент-Антуанском предместье воспитательного дома  для
неимущих девиц. Она отказалась от восьмидесяти тысяч франков,  собранных  по
грошам среди  народа  на  подарок  маленькому  принцу:  эти  деньги  пойдут,
согласно ее желанию, на обучение сотни сирот. Жилькен, уже охмелевший, делал
безумные глаза, подыскивая нежные интонации и  слова,  позволявшие  сочетать
почтительность подданного со страстным восхищением мужчины. Он  заявил,  что
охотно сложил бы жизнь к ногам этой благородной женщины. Никто не  возражал.
Далекий  гул  толпы  эхом  вторил  его  восхвалениям;  постепенно  этот  шум
перерастал в несмолкаемые клики. Колокола  Нотр-Дам  звонили  во  всю  мочь,
пронося над домами громовые раскаты своей оглушительной радости.
     - Не пришло ли время занять места? - робко спросил Шарбоннель, которому
наскучило сидеть неподвижно.
     - Конечно, уже время, - вставая  и  натягивая  на  плечи  желтую  шаль,
подтвердила жена. - Вы хотели прийти первыми, а  мы  здесь  теряем  время  и
ждем, пока нас опередят.
     Жилькен разозлился. Стукнув кулаком по цинковому столику, он  ругнулся.
Ему ли не знать обычаев парижан! И  когда  перепуганная  госпожа  Шарбоннель
поспешно опустилась на стул, Жилькен крикнул официанту:
     - Жюль, порцию абсента и сигары!
     Но стоило ему погрузить свои длинные  усы  в  абсент,  как  он  яростно
набросился на Жюля:
     - Ты что, издеваешься надо мной? Немедленно убери  это  пойло  и  подай
такую же бутылку, как в пятницу. Я  был  коммивояжером  и  продавал  ликеры,
старина. Теодора не проведешь.
     Когда официант, который явно его побаивался,  принес  бутылку,  Жилькен
утихомирился. Дружески похлопав по плечу Шарбоннелей, он  стал  величать  их
папашей и мамашей.
     - Что, мамаша, ножки зудят? Погодите,  еще  натопчетесь  вечером.  Черт
побери, папаша! Разве нам плохо здесь,  в  кафе?  Мы  сидим,  всех  видим...
Уверяю, у нас есть еще время. Закажите себе что-нибудь.
     - Благодарствуйте, ни к чему нет охоты, - отказался Шарбоннель.
     Жилькен закурил сигару. Он откинулся назад, заложив  пальцы  за  проймы
жилета,  выпятив  грудь  и  покачиваясь  на  стуле.  Глаза  его  подернулись
блаженным туманом. Вдруг его осенила мысль.
     - Знаете что? - воскликнул он. - Завтра в семь часов утра я зайду к вам
и утащу с собою; я покажу вам, как веселится Париж. Хорошо придумано?
     Шарбоннели испуганно переглянулись.  Но  он  уже  подробно  излагал  им
программу дня. Голос у него был как  у  поводыря  медведей,  расхваливающего
свой товар. Утром -  завтрак  в  Пале-Рояле  и  прогулка  по  городу.  После
полудня, на площади перед Домом инвалидов - военные игры и народное гулянье;
триста пущенных  в  небо  воздушных  шаров  с  кульками  конфет  и  огромный
воздушный шар, дождем рассыпающий драже. Вечером - обед в  знакомом  кабачке
на  набережной  Бильи;   фейерверк,   изображающий   купель,   прогулка   по
иллюминованным улицам. Жилькен рассказал про светящийся  крест  над  зданием
Почетного Легиона, про сказочный дворец на площади  Согласия,  для  которого
потребовалось девятьсот пятьдесят тысяч цветных шкаликов, про башню  Сен-Жак
со статуей  наверху,  пылающей,  как  факел.  Так  как  Шарбоннели  все  еще
колебались, он наклонился к ним и проговорил почта шепотом:
     - Потом, на обратном пути, мы зайдем в молочную на улице  Сены,  -  там
подают восхитительный сырный суп.
     Шарбоннели уже  не  осмеливались  отказаться.  Их  округлившиеся  глаза
выражали одновременно любопытство  и  детский  ужас.  Они  чувствовали,  что
становятся собственностью этого страшного человека.
     -  Ах,  уж  этот  мне  Париж!  -  только  и  могла  выговорить  госпожа
Шарбоннель. - Конечно, раз мы здесь, нужно  все  повидать.  Но  если  бы  вы
знали, господин Жилькен, как спокойно нам жилось  в  Плассане!  У  меня  там
портятся запасы, варенье, пьяные вишни, маринованные огурчики...
     - Не горюй, мамаша! - Жилькен до того разошелся, что стал  говорить  ей
"ты". - Выиграешь тяжбу и пригласишь меня, ладно? Мы все отправимся  к  тебе
подчищать варенье.
     Он налил себе еще рюмку  абсента.  Он  был  вдребезги  пьян.  Несколько
мгновений взгляд его нежно покоился на Шарбоннелях.  От  людей  он  требует,
чтобы у них душа была нараспашку. Внезапно  Жилькен  вскочил  и,  размахивая
длинными  ручищами,  стал  издавать  призывные  звуки.  По  противоположному
тротуару шествовала Мелани Коррер в шелковом платье  сизосерого  цвета.  Она
обернулась и, видимо, не очень обрадовалась встрече с Жилькеном. Однако  она
походкой герцогини перешла улицу, покачивая бедрами,  и  остановилась  перед
столиком. Прежде чем она согласилась что-нибудь выпить, ее долго упрашивали.
     - Послушайте, рюмку черносмородинной! - уговаривал  Жилькен.  -  Вы  ее
любите... Помните улицу Ванно?  Какие  были  веселые  времена!  Уж  эта  мне
толстуха Коррер!
     Госпожа Коррер села, и в тот же миг улица огласилась громовыми кликами.
Прохожие, словно подхваченные ветром, ринулись куда-то, топая ногами, -  как
взбесившееся стадо. Шарбоннели тоже  невольно  вскочили,  собираясь  бежать.
Тяжелая рука Жилькена пригвоздила их к месту. Он побагровел.
     - Не двигайтесь, черт вас возьми! Ждите команды! Эти болваны  останутся
с  носом.  Сейчас  только  пять  часов,   не   так   ли?   Значит,   проехал
кардинал-легат. А  нам-то  ведь  наплевать  на  кардинала-легата?  Я  нахожу
оскорбительным, что папа не соизволил явиться  сам.  Если  он  крестный,  то
пусть и крестит!.. Даю вам слово, что малыша  провезут  не  раньше  половины
шестого.
     Чем больше пьянел Жилькен, тем меньше в нем оставалось  почтительности.
Сидя на опрокинутом стуле, он пускал дым в нос соседям, подмигивал женщинам,
вызывающе посматривал на мужчин.  Неподалеку  от  них,  на  мосту  Нотр-Дам,
образовался затор экипажей; лошади  нетерпеливо  били  копытами,  из  дверец
карет  выглядывали  сановники  и  генералы  в  мундирах,  расшитых  золотом,
сверкающих орденами.
     - Ну и погремушек же на них!  -  с  улыбкой  превосходства  пробормотал
Жилькен.
     Когда какая-то карета подъехала с набережной Межиссери,  Жилькен,  чуть
не опрокинув стол, заорал:
     - Глядите! Ругон!
     Выпрямившись во весь рост, он стал махать затянутой в  перчатку  рукой.
Потом, боясь, что его не заметят, сорвал с себя соломенную шляпу и начал  ею
потрясать. Ругон, чей сенаторский мундир  и  без  того  привлекал  внимание,
немедленно забился в угол кареты. Тогда Жилькен сложил руки трубой и  познал
его. На противоположном тротуаре стали собираться люди; они  искали  глазами
того, кого выкликал этот верзила в желтом  тиковом  костюме.  Наконец  кучер
стегнул лошадей, и карета въехала на мост.
     - Замолчите! - прошипела госпожа Коррер, хватая Жилькена за руку.
     Но он не пожелал сесть. Он привстал  на  цыпочки,  стараясь  разглядеть
карету, затерявшуюся среди  других  экипажей.  Вслед  убегающим  колесам  он
напоследок выкрикнул:
     - Ах, изменник, это все потому, что у него теперь золото на мундире!  А
ведь ты, мой милый толстяк, не раз брал взаймы башмаки у Теодора!
     Буржуа и их дамы,  занимавшие  столики  маленького  кафе,  таращили  на
Жилькена глаза; с особенным интересом прислушивалось семейство - отец,  мать
и трое детей, - сидевшее напротив. Жилькен  пыжился,  донельзя  обрадованный
тем, что у него есть слушатели. Медленно обведя взглядом соседей, он  уселся
и произнес:
     - Ругон! Да ведь я его вывел в люди!
     Когда госпожа Коррер попробовала усмирить Жилькена,  он  призвал  ее  в
свидетели. Ей ли не знать всего? Ведь происходило это  в  ее  гостинице,  на
улице Ванно. Она не станет отрицать, что Жилькен  десятки  раз  ссужал  свои
башмаки Ругону, когда тому нужно было идти к почтенным людям из-за  каких-то
дел, в которых ни черта не понять! В те времена у Ругона была  всего-навсего
пара дрянных, стоптанных башмаков, на которые не позарился бы и  старьевщик.
Наклонившись с победоносным видом к соседнему столику и как бы приглашая все
семейство принять участие в разговоре, Жилькен воскликнул:
     - Она не скажет вам "нет", будьте покойны! Это ведь она  купила  Ругону
первую пару новеньких башмаков.
     Госпожа Коррер поставила свой стул так, точно не имела ничего общего  с
Жилькеном. У Шарбоннелей дух захватило от таких отзывов о человеке,  который
мог положить им в карман полмиллиона франков. Но Жилькен закусил удила  и  с
нескончаемыми подробностями рассказывал о начале  карьеры  Ругона.  Себя  он
выставлял философом; он посмеивался, взывая то к одному,  то  к  другому  из
посетителей, курил, плевался, пил, разглагольствовал о  том,  что  привык  к
человеческой неблагодарности; ему важно одно: сохранить  уважение  к  самому
себе! И при этом без конца повторял, что Ругона вывел в люди он, Жилькен.  В
те годы он служил