ове Св. Елены. Длинное зеленое пальто
Жилькена было застегнуто до подбородка, черный шелковый, почти новый цилиндр
лихо сдвинут набекрень.
     - Что случилось? - нетерпеливо спросил Ругон, но Жилькен не торопился с
ответом. Глядя на гравюру и качая головой, он сказал:
     - Здорово сделано, однако! Он, видимо, помирал там от скуки.
     Кабинет был освещен единственной лампой, поставленной  на  край  стола.
Когда Ругон вошел, ему послышался за креслом с высокой спинкой,  стоявшим  у
камина, какой-то шорох и шелест бумаги; затем воцарилась мертвая тишина;  он
решил, что это трещала полуистлевшая головня. Сесть Жилькен  отказался.  Они
продолжали стоять у дверей, в тени, отбрасываемой книжным шкапом.
     - Что случилось? - повторил Ругон.
     Он прибавил, что утром заходил на улицу  Гизард.  Тогда  Жилькен  начал
рассказывать о своей привратнице, превосходной женщине, которая  умирает  от
чахотки, - в первом этаже их дома очень сыро.
     - Но твое спешное дело... Что там такое?
     - Погоди. Из-за него-то я  и  пришел.  Мы  еще  потолкуем...  Когда  ты
поднялся ко мне, ты слышал мяуканье кошки? Представь, она пробралась ко  мне
по водосточной трубе. Однажды ночью окно осталось  открытым,  и  вдруг  я  в
своей постели нахожу кошку! Она лизала мне бороду. Меня это  так  насмешило,
что я оставил ее у себя.
     Наконец он соизволил заговорить  о  деле.  История  оказалась  длинной.
Начал он с рассказа о своей интрижке с прачкой,  которая  влюбилась  в  него
как-то вечером, при выходе из  театра  "Амбигю".  Бедняжке  Эвлали  пришлось
оставить свои пожитки домовладельцу, потому что ее прежний  любовник  бросил
ее как раз в то время, когда она больше года не платила за квартиру. Вот уже
десять дней, как она живет в меблированных комнатах на улице Монмартр, рядом
со своей прачечной.
     Всю эту неделю Жилькен ночевал у  нее,  в  маленькой  темной  клетушке,
выходившей окнами во двор, в конце коридора на третьем этаже.
     Ругон терпеливо слушал.
     - Итак, три дня тому назад, - продолжал Жилькен, -  я  принес  пирог  и
бутылку вина. Мы  поужинали  в  постели,  сам  понимаешь.  Мы  рано  ложимся
спать... Эвлали поднялась около полуночи, чтобы стряхнуть  крошки,  а  потом
сразу заснула как мертвая. Не девушка, а настоящий сурок! Мне не спалось.  Я
задул свечу и лежал с  открытыми  глазами,  как  вдруг  в  соседней  комнате
начался какой-то спор. Нужно тебе  сказать,  что  обе  комнаты  имеют  общую
дверь, которая теперь  забита.  Голоса  затихли,  -  должно  быть,  спорщики
примирились. Потом я услышал такие странные звуки, что, черт  побери,  я  не
удержался и заглянул в замочную скважину... Нет, ты в жизни не угадаешь!
     Он выпучил  глаза  и  остановился,  заранее  наслаждаясь  впечатлением,
которое хотел произвести:
     - Так вот, их было двое; один  молодой,  лет  двадцати  пяти,  довольно
симпатичный, и старик лет пятидесяти,  маленький,  хилый,  тощий.  Молодчики
рассматривали  пистолеты,  кинжалы,  шпаги  -   все   новенькое,   стальное,
сверкающее. Они что-то говорили на своем языке; сперва  я  не  разобрал,  на
каком. По отдельным словам все-таки я догадался, что на итальянском. Ты ведь
знаешь, когда я был коммивояжером, я ездил в Италию за  макаронами.  Я  стал
прислушиваться и понял, мой милый... Эти  господа  приехали  в  Париж  убить
императора. Вот тебе!..
     Скрестив руки и прижав трость к груди, он несколько раз повторил:
     - Забавное дельце, не правда ли?
     Так вот в чем заключалось дело, показавшееся Жилькену  забавным.  Ругон
пожал плечами: ему уже раз двадцать сообщали о  подобных  заговорах.  Бывший
коммивояжер пустился в подробности:
     - Ты ведь просил передавать тебе все, о чем болтают в нашем квартале. Я
готов услужить и обо всем докладываю.  Зря  ты  качаешь  головой...  Поверь,
пойди я сейчас в префектуру, мне отсчитали бы там на чаек! Но я  предпочитаю
помочь приятелю. Дело  не  шуточное,  понимаешь?  Поди,  расскажи  обо  всем
императору, и он тебя, черт возьми, расцелует.
     Вот уже три дня он следит за этими "молодчиками".  Днем  приходили  еще
двое - один молодой, другой постарше, очень красивый,  бледный,  с  длинными
черными волосами; он, видимо, у них главный. Вид у них  измученный;  говорят
они отрывисто, намеками. Накануне он  видел,  как  они  заряжали  "маленькие
железные штучки", - видимо, бомбы. Он  взял  ключ  у  Эвлали  и  проводил  в
комнате целые дни, разувшись и вострив уши. Для успокоения своих соседей  он
устраивал так что Эвлали заваливалась спать с  девяти  часов  вечера.  Кроме
того, по мнению Жилькена, вообще не следует впутывать женщин в политику.
     По мере того как Жилькен говорил, Ругон становился  все  серьезнее.  Он
поверил. Хотя бывший коммивояжер был слегка под хмельком, Ругон  чувствовал,
что из-под груды ненужных подробностей,  прерывавших  рассказ,  проглядывает
настоящая правда. К тому же весь этот день, проведенный в ожидании, все свое
тревожное любопытство Ругон воспринял теперь  как  предчувствие.  Внутренняя
дрожь, владевшая им все утро,  вновь  охватила  его,  -  то  было  невольное
волнение сильного человека, ставящего на карту всю свою будущность.
     - За этими болванами, наверное,  уже  следит  вся  полиция,  -  буркнул
Ругон, изображая полное равнодушие.
     Жилькен ухмыльнулся.
     - В таком случае ей следует поторопиться, - проворчал он сквозь зубы.
     Он умолк и, продолжая посмеиваться, очень нежно погладил шляпу. Великий
человек понял, что Жилькен не все сказал.  Он  взглянул  на  него.  Тот  уже
приоткрыл дверь со словами:
     - Итак, ты предупрежден. А я, старина, иду обедать. Поверишь ли,  я  до
сих  пор  ничего  не  ел.  Весь  день  выслеживал  моих  молодчиков.  Ужасно
проголодался!
     Ругон  удержал  его,  предложив  закусить  холодным  мясом,  и  тут  же
распорядился накрыть для Жилькена  прибор  в  столовой.  Жилькен  был  очень
тронут. Он закрыл дверь кабинета и тихо, чтобы не услышал слуга, сказал:
     - Ты славный парень... Слушай же меня. Я не стану врать; прими ты  меня
плохо, я отправился бы в полицию. Но сейчас я скажу  тебе  все.  Я  поступаю
честно, не так ли? Надеюсь,  ты  не  забудешь  моей  услуги?  Друзья  всегда
остаются друзьями, что там ни говори. - Он наклонился  к  нему  и  свистящим
шепотом  добавил:  -  Дело  назначено   на   завтрашний   вечер...   Баденгэ
{Презрительная кличка, которую дали Луи Бонапарту его противники, так как он
скрывался под этой фамилией после  одной  из  своих  политических  авантюр.}
собираются прихлопнуть, когда  он  поедет  в  театр,  перед  зданием  Оперы.
Карета, адъютанты, свита - все взлетит на воздух.
     Пока Жилькен усаживался за обеденный  стол,  Ругон  стоял  в  кабинете,
неподвижный и мертвенно бледный. Он размышлял, колебался. Наконец, подойдя к
письменному столу, взял было листок бумаги,  но  тотчас  же  бросил.  Минуту
спустя он быстро направился к двери, словно для того, чтобы сделать какое-то
распоряжение. Затем вернулся назад медленными шагами, погруженный  в  мысли,
которые, подобно туче, омрачали его лицо.
     В это мгновение кресло с высокой спинкой, стоявшее перед камином, резко
подалось в сторону. С него поднялся Дюпуаза, спокойно складывавший газету.
     - Как! Вы были здесь? - грубо спросил Ругон.
     - Разумеется; читал газеты,  -  ответил  бывший  супрефект,  обнажив  в
улыбке белые кривые зубы. - Вы это знаете; вы ведь видели меня,  когда  сюда
входили.
     Эта бесстыдная ложь сразу  пресекла  дальнейшие  объяснения.  Несколько
секунд они молча  смотрели  друг  на  друга.  И  так  как  Ругон  подошел  в
нерешительности к столу, словно  спрашивая  у  Дюпуаза  совета,  тот  сделал
легкий жест,  обозначавший:  "Подождите;  к  чему  спешить,  посмотрим".  Не
обменявшись ни словом, они оба вернулись в гостиную.
     В тот вечер между полковником и Бушаром разгорелась  крупная  перепалка
из-за принцев Орлеанских и графа Шамбора, так что друзья побросали  карты  и
поклялись, что никогда больше не будут играть вместе.  Рассевшись  по  обеим
сторонам камина, они злобно косились друг на друга. Однако к приходу  Ругона
они уже помирились и занялись превознесением до небес хозяина дома.
     - О, я не  постесняюсь  сказать  это  в  его  присутствии,  -  произнес
полковник. - Сейчас он выше всех на целую голову.
     - Мы браним вас, имейте это в виду, - хитро сощурившись, пояснил Бушар.
     Разговор продолжался в том же духе.
     - Необычайный ум!
     - Человек действия, у которого глаз победителя.
     - Нам дозарезу необходимо, чтобы он все-таки  занялся  государственными
делами.
     - Да, толку было бы больше. Он один может спасти Империю.
     Ругон сутулил широкую спину, из скромности прикидываясь недовольным. Он
обожал, когда ему кадили ладаном прямо в лицо. Никто  не  умел  так  приятно
щекотать его самолюбие, как полковник и  Бушар,  готовые  по  целым  вечерам
расточать ему похвалы. Глупость била из них ключом, лица  выражали  дурацкую
серьезность, и чем тупее казались они Ругону, тем острее он  наслаждался  их
монотонными голосами, не устававшими произносить нелепые славословия. Порою,
когда двоюродные братья отсутствовали, Ругон посмеивался над ними,  но,  тем
не менее, они все-таки продолжали питать его гордыню  и  жажду  власти.  Эта
навозная куча похвал была так велика, что он мог вывалять  в  ней  все  свое
огромное тело.
     - Нет, нет, я ничтожный человек, - сказал он, покачивая головой. - Будь
я действительно таким сильным, как вы говорите...
     Он не  докончил.  Усевшись  за  ломберный  стол,  он  начал  машинально
раскладывать пасьянс, что в последнее время случалось  с  ним  очень  редко.
Бушар и полковник продолжали свое: они утверждали, что  он  великий  оратор,
великий администратор,  великий  финансист,  великий  политический  деятель.
Дюпуаза, стоя, одобрительно кивал головой. Наконец, не взглянув  на  Ругона,
словно того не было в комнате, он сказал:
     - Господи! Одного какого-нибудь события было бы достаточно... Император
так расположен к Ругону...  Случись  завтра  катастрофа,  потребуйся  завтра
энергичная рука - и послезавтра Ругон станет министром.  Господи!  Ведь  это
так.
     Великий  человек  медленно  поднял  глаза.  Не  закончив  пасьянса,  он
откинулся в кресле; по лицу его снова пробежала  тень.  Но  сквозь  глубокую
задумчивость он слышал медоточивые и неутомимые голоса полковника и  Бушара,
которые как бы баюкали его, толкая на решение, все еще внушавшее ему боязнь.
Наконец он улыбнулся - в ответ на восклицание юного  Огюста,  кончившего  за
него отложенный пасьянс.
     - Вышел, господин Ругон!
     - Черт  возьми!  Разумеется,  вышел!  -  воскликнул  Дюпуаза,  повторяя
любимое словечко великого человека.
     В эту минуту слуга доложил Ругону, что его спрашивают господин и  дама.
Он подал визитную карточку, которая заставила хозяина слегка вскрикнуть:
     - Как! Они в Париже?
     На  карточке  стояли  имена  маркиза  и  маркизы   д'Эскорайль.   Ругон
поторопился принять их у себя в кабинете. Они попросили извинения  за  столь
поздний приход. Потом дали понять, что находятся в Париже  уже  двое  суток,
но, опасаясь неверного истолкования их визита к человеку, тесно связанному с
правительством, они решили явиться  в  неподобающее  время.  Это  объяснение
ничуть не задело Ругона. Появление в его доме маркиза  и  маркизы  было  для
него неожиданной честью. Постучись к нему сам император - Ругон и то не  был
бы так польщен. Илассан, аристократический, холодный и чванный, о котором он
со времен своей юности сохранил воспоминание как  о  недоступном  Олимпе,  -
этот Плассан склонялся к его ногам в лице двух стариков, явившихся к нему  в
качестве просителей.
     Его честолюбивая мечта наконец свершилась; он отомщен за то  презрение,
с каким в былые годы относился родной городок к нему, безвестному  адвокату,
ходившему в стоптанных башмаках!
     - Мы не застали Жюля, - сказала маркиза. -  Нам  хотелось  нагрянуть  к
нему неожиданно... Он, кажется, уехал по делам в Орлеан.
     Ругон не знал об  отъезде  молодого  человека.  Однако  он  все  быстро
сообразил, припомнив, что тетка, к которой отправилась госпожа  Бушар,  тоже
жила в Орлеане. Он даже придумал извинение для Жюля, объяснив  отъезд  юноши
необходимостью изучить вопрос о превышении власти. Он одобрительно отозвался
о. способностях молодого  человека  и  сказал,  что  перед  ним  открывается
прекрасная будущность.
     - Ему надо проложить себе дорогу, - заметил маркиз,  как  бы  мимоходом
намекая на обнищание своей семьи. - Нам было тяжело с ним расстаться.
     И родители начали осторожно  жаловаться  на  нынешние  жалкие  времена,
когда сын уже не может воспитываться в убеждениях своих отцов. Сами  они  не
бывали в Париже со времени свержения Карла X. Они никогда и не  приехали  бы
сюда, если бы не карьера Жюля. С тех пор  как  дорогой  мальчик,  следуя  их
тайным советам, стал служить Империи, они для отвода глаз делали вид,  будто
отреклись от сына, но на самом деле неустанно заботились о его продвижении.
     - Нам незачем скрываться  от  вас,  господин  Ругон,  -  с  обаятельной
непринужденностью продолжал маркиз.  -  Мы  любим  своего  сына,  это  очень
понятно... Вы много для него сделали, и мы  вам  весьма  благодарны.  Но  вы
должны сделать еще больше. Ведь мы друзья и земляки, не так ли?
     Глубоко взволнованный Ругон поклонился. Смирение этих стариков, которые
в  былые  годы  казались  ему  столь  величественными,  когда  выезжали   по
воскресеньям в церковь св. Марка, как бы возвышало его в собственных глазах.
Он дал им вполне определенные обещания.
     Прощаясь с ним после двадцатиминутной дружеской беседы,  маркиза  взяла
руку Ругона и, задержав ее на секунду в своей, тихо сказала:
     - Значит, решено, дорогой господин Ругон. Мы только для этого  приехали
из Плассана. Нам не терпится, это естественно в наши  годы...  Теперь  мы  с
легким сердцем вернемся домой... Нас уверяли,  будто  сейчас  вы  ничего  не
можете сделать.
     Ругон улыбнулся и, словно отвечая на какие-то  тайные  мысли,  уверенно
заявил:
     - Все можно сделать, если захотеть. Рассчитывайте на меня.
     Но когда они ушли, тень самоосуждения снова скользнула по его лицу.  Он
остановился посреди передней и вдруг заметил, что в углу почтительно ожидает
опрятно одетый мужчина, вертящий в руках маленькую круглую шляпу.
     - Что вам надо? - резко спросил Ругон.
     Человек, огромный, широкоплечий детина, пробормотал, опустив глаза:
     - Вы меня не узнаете, сударь?
     - Нет, - грубо ответил Ругон.
     - Я Мерль, бывший курьер Государственного совета.
     Ругон немного смягчился.
     - Ага! Вспомнил. Вы отпустили себе бороду... Что вам  угодно  от  меня,
любезнейший?
     Мерль  вежливо,  как  подобает  воспитанному  человеку,  объяснил  свой
приход. Утром он встретил госпожу Коррер, и она посоветовала ему сегодня  же
зайти к господину Ругону; иначе он не осмелился бы беспокоить  его  в  такой
час.
     - Госпожа Коррер очень добра, - несколько раз повторил Мерль.
     Потом он рассказал, что  оказался  без  места.  Он  и  бороду  отпустил
потому, что уже полгода как не служит в Государственном  совете.  На  вопрос
Ругона о причинах его увольнения он предпочел умолчать, что его  выгнали  за
дурное поведение. Поджав губы, он сдержанно ответил:
     - Всем известна моя преданность вам, сударь. После вашей отставки  меня
сразу стали преследовать, потому  что  я  не  умел  скрывать  своих  чувств.
Однажды я чуть было не закатил пощечину сослуживцу за  то,  что  он  говорил
неподобающие вещи... Меня уволили.
     Ругон в упор посмотрел на него.
     - Итак, любезнейший, из-за меня вас выбросили на улицу?
     Мерль слабо улыбнулся.
     - Я у вас в долгу, не так ли? Я должен куда-нибудь вас пристроить?
     Снова улыбнувшись, Мерль просто сказал:
     - Вы были бы очень добры, сударь.
     Наступило  короткое  молчание.  Машинальным,  нервным  движением  Ругон
слегка похлопал  одной  рукой  о  другую.  Придя  к  какому-то  решению,  он
успокоенно засмеялся. У него слишком много долгов, надо  сразу  расплатиться
со всеми.
     - Я подумаю о вас, место у вас будет, - бросил он. - Вы хорошо сделали,
что зашли, любезнейший.
     Ругон выпроводил Мерля. После этого он больше не колебался. Он вошел  в
столовую, где Жилькен, прикончив пирог, куриную ножку и холодный  картофель,
доедал порцию варенья. Бывший коммивояжер болтал с  Дюпуаза,  который  сидел
тут же верхом на стуле. В весьма откровенных  выражениях  они  беседовали  о
женщинах и о способах им понравиться. Жилькен  так  и  остался  в  цилиндре;
ковыряя для большей светскости во рту зубочисткой, он, развалившись, качался
на стуле.
     - Ну, я удираю, - сказал он, выпив залпом стакан  вина,,  и  прищелкнул
языком. - Пойду на улицу Монмартр взглянуть, что поделывают мои птенчики.
     Ругон, державший себя очень весело,  начал  его  вышучивать.  Неужто  и
теперь, после обеда, он серьезно верит в историю  с  заговорщиками?  Дюпуаза
тоже изобразил полное недоверие. Он уговорился  с  Жилькеном  о  встрече  на
следующий день, так как - уверял он - ему хотелось угостить  его  завтраком.
Жилькен, с тростью подмышкой, повторял, едва только ему  удавалось  вставить
слово:
     - Значит, вы не намерены предупреждать?
     - Разумеется, я  сообщу,  -  проговорил  наконец  Ругон.  -  Надо  мной
посмеются, вот и все... Времени еще хоть отбавляй. Сделаю это завтра утром.
     Бывший коммивояжер взялся  было  за  ручку  двери.  Он  возвратился  и,
ухмыляясь, заявил:
     - Знаете что? Пусть Баденгэ взлетит на воздух. Мне-то  наплевать!  Даже
забавнее будет.
     - О, императору нечего бояться, даже если все это  правда!  -  возразил
убежденным, почти благоговейным тоном Ругон.  -  Такие  замыслы  никогда  не
удаются. На то есть провидение божие.
     Разговор был окончен. Дюпуаза  вышел  вместе  с  Жилькеном,  с  которым
дружески перешел на "ты". Когда часом позже, в половине одиннадцатого, Ругон
прощался с полковником и Бушаром, он, привычным жестом потянувшись и зевнув,
заметил:
     - Ну и устал я сегодня! Буду спать как убитый.
     На следующий вечер три бомбы  взорвались  под  каретой  императора  {14
января 1858 г. на Луи Бонапарта было совершено покушение в то время, как  он
проезжал по улице Лепелетье, направляясь в  оперу.  Организатором  покушения
был итальянский революционер Орсини, бывший комиссар Римской республики 1849
г.  Орсини  был  казнен.  Правительство  воспользовалось  покушением,  чтобы
организовать террор против республиканцев, не причастных к этому  акту.},  у
здания  Оперы.  Страшная  паника  овладела  толпой,  теснившейся  на   улице
Лепелетье. Более пятидесяти человек было ранено. Женщина в голубом  шелковом
платье, убитая наповал, лежала поперек сточной канавы. Двое  солдат  умирали
на мостовой. Адъютант, раненный в затылок, оставлял на ходу  кровавый  след.
При ярком свете газового рожка, среди облаков  дыма,  здравый  и  невредимый
император вышел из пробитой осколками кареты  и  раскланялся  с  толпой.  От
взрыва пострадал только его цилиндр.
     Ругон спокойно провел весь день дома. Утром он казался взволнованным  и
дважды порывался уйти; к концу завтрака  явилась  Клоринда.  Он  отвлекся  и
просидел с ней до вечера в кабинете. Она приехала посоветоваться  с  ним  по
поводу одного сложного дела; молодая женщина, видимо, совсем упала духом,  -
она жаловалась, что у нее ничто  не  клеится.  Тронутый  ее  грустью,  Ругон
утешил ее и дал понять, что он полон надежд, что все изменится к лучшему. Он
знает об усердии  преданных  ему  друзей  и  вознаградит  всех,  даже  самых
скромных. На прощание  он  поцеловал  Клоринду  в  лоб.  После  обеда  Ругон
почувствовал непреодолимое желание двигаться. Он вышел  и  кратчайшим  путем
направился к набережным; ему было душно, хотелось  вдохнуть  в