ил нерушимое каменное основание.  В  настоящее
время его величество трудится над возведением стен. Но придет  день,  и  его
величество, свершив свое дело, подумает об увенчании здания, и тогда...
     - Никогда! - бешено перебил Ругон. - Все обрушится! Император  протянул
руку, чтобы прекратить спор. Он улыбался,  он,  казалось,  едва  очнулся  от
каких-то мечтаний.
     - Хорошо, хорошо, - сказал он. - Мы отдалились от текущих дел... Я  еще
подумаю. - И, поднявшись  с  места,  добавил:  -  Господа,  уже  поздно;  вы
позавтракаете во дворце.
     Заседание  окончилось.  Министры  отодвинули   кресла   и   поклонились
императору,  удалявшемуся  тихими  шагами.  Его   величество   обернулся   и
промолвил:
     - Господин Ругон, прошу вас на два слова.
     Император отвел Ругона  в  амбразуру  окна;  их  превосходительства  на
другом конце комнаты столпились вокруг Делестана. Они осторожно  поздравляли
его, подмигивали, тонко улыбались, приглушенными голосами  высказывали  свое
одобрение и похвалы. Министр без портфеля,  человек  проницательного  ума  и
большого опыта, особенно прислуживался к Делестану: он  считал,  что  -  как
правило - дружба дураков  приносит  счастье.  Делестан  скромно  и  степенно
кланялся в ответ на каждую любезность.
     - Нет, пойдемте сюда, - сказал император Ругону.
     Он решил увести его  в  свой  кабинет,  довольно  тесную  комнату,  всю
заваленную газетами и книгами, разбросанными по креслам  и  столам.  Там  он
закурил папиросу и показал Ругону маленькую модель новой пушки, изобретенной
одним офицером; она была  похожа  на  детскую  игрушку.  Он  говорил  весьма
милостиво, как будто желая доказать министру, что тот попрежнему  пользуется
его  благосклонностью.  Однако  Ругон  чуял  впереди  объяснение.  Он  решил
заговорить первым.
     - Государь, - сказал он, - я знаю, что приближенные  вашего  величества
жестоко нападают на меня.
     Император в ответ  улыбнулся.  Действительно,  двор  снова  восстал  на
Ругона. Теперь его обвиняли в злоупотреблении  властью,  в  том,  что  своей
жестокостью он компрометирует Империю. На его счет ходили самые  необычайные
россказни, коридоры двора были полны всевозможных сплетен и  жалоб,  отзвуки
которых каждое утро доходили до императорского кабинета.
     - Садитесь, господин  Ругон,  садитесь,  -  добродушно  сказал  наконец
император.
     И усевшись сам, продолжал:
     - Мне все уши протрубили всякими историями. Я предпочитаю  переговорить
о них с вами... Что это за нотариус, скончавшийся в Ньоре во  время  ареста?
Некий господин Мартино, как будто?
     Ругон спокойно изложил подробности. Этот  Мартино  был  человек  сильно
скомпрометированный, республиканец, влияние которого  в  департаменте  могло
представить большую опасность. Его арестовали. Он умер.
     - Да, вот именно,  умер;  это-то  и  досадно,  -  сказал  император.  -
Враждебные газеты ухватились за этот случай и передают его  с  таинственными
недомолвками, имеющими самый неприятный смысл... Я очень огорчен всем  этим,
господин Ругон.
     Он не договорил и несколько секунд сидел с папиросой в уголке рта.
     -  Вы  недавно  посетили  департамент  Десевр,  -  продолжал  он,  -  и
присутствовали там на одном торжестве... Вполне ли вы  уверены  в  прочности
финансового положения господина Кана?
     - О да! - воскликнул Ругон. И он  опять  пустился  в  объяснения.  Кана
поддерживает очень богатое английское акционерное общество;  акции  железной
дороги Ньор - Анжер котируются на бирже  очень  высоко;  это  наивыгоднейшее
дело из всех, какие можно себе представить.
     Но император слушал недоверчиво.
     - Мне, однако, высказывали кое-какие опасения, - пробормотал он.  -  Вы
понимаете, было бы очень печально, если ваше имя упоминалось бы  в  связи  с
катастрофой... Но если вы утверждаете обратное...
     Он оставил эту вторую тему и перешел к третьей:
     - И еще этот десеврский префект... Им очень недовольны, как  я  слышал.
Он там, кажется, перевернул все вверх дном...  К  тому  же  он  сын  бывшего
судебного курьера, о диких выходках  которого  говорит  весь  департамент...
Господин Дюпуаза, кажется, вам друг?
     - Один из моих близких друзей, государь.
     Так как император встал, Ругон поднялся тоже. Император прошелся к окну
и вернулся назад, попыхивая папиросой.
     - У вас много друзей, господин Ругон, - сказал он с значительным видом.
- Да, государь, много, - напрямик ответил министр.
     До сих пор император, очевидно, повторял дворцовые пересуды, обвинения,
слышанные от приближенных. Но он, должно  быть,  знал  и  другие  истории  и
факты, неизвестные двору. Их ему сообщали личные агенты. К таким  фактам  он
проявлял живейший интерес. Он вообще обожал шпионаж и тайную работу полиции.
Несколько мгновений он смотрел на Ругона  с  неопределенной  улыбкой.  Потом
весело прибавил конфиденциальным тоном:
     - О, я знаю больше, чем хотел бы знать... Вот еще  маленький  факт.  Вы
приняли на службу  молодого  человека,  сына  полковника,  хотя  он  не  мог
представить свидетельства об окончании лицея. Это  неважно,  я  понимаю.  Но
если бы вы знали,  какой  шум  поднимают  вокруг  таких  пустяков!  Подобной
чепухой можно привести в раздражение все общество. А это уж плохая политика!
     Ругон молчал: его величество еще не кончил. Император  полуоткрыл  рот,
подыскивая  слова.  Но  то,  о  чем  он  хотел  говорить,  по-видимому,  его
затрудняло, он не  решался  заводить  речь  о  таких  мелочах.  Наконец  его
величество нерешительно пробормотал:
     - Не хотелось бы и упоминать о курьере, которому вы покровительствуете;
какой-то Мерль, что ли? Он напивается, грубиянит,  публика  и  чиновники  на
него жалуются. Все это очень, очень неприятно.
     Затем окрепшим голосом он вдруг закончил:
     - У вас слишком много друзей, господин Ругон. И  все  они  вредят  вам.
Надо бы поссорить вас с  ними;  это  будет  вам  очень  полезно.  Прошу  вас
согласиться на отставку Дюпуаза. Обещайте мне отделаться и от остальных.
     Лицо Ругона не дрогнуло. Он поклонился и твердо сказал:
     - Государь, я, наоборот, попрошу у вашего величества  офицерский  крест
для десеврского  префекта...  Я  намерен  также  просить  еще  о  нескольких
милостях...
     Он вытащил из кармана записную книжку и продолжал:
     - Господин Бежуэн умоляет  ваше  величество  посетить  его  хрустальный
завод в Сен-Флоране,  когда  ваше  величество  поедет  в  Бурж...  Полковник
Жобэлен просит  о  должности  при  императорских  дворцах...  Курьер  Мерль,
напоминая, что он имеет военную медаль, просит о предоставлении одной из его
сестер табачной лавки...
     - Это все? - спросил  император,  снова  улыбнувшись.  -  Бы  заступник
решительный. Ваши друзья должны обожать вас.
     - Нет, государь, они не обожают меня, они меня поддерживают,  -  сказал
Ругон с грубой откровенностью.
     Император был, видимо, поражен этими словами.  Ругон  вдруг  выдал  всю
тайну своей  верности:  в  тот  день,  когда  его  влияние  перестанет  быть
деятельным, его влияние умрет. Несмотря на  плохую  репутацию,  несмотря  на
недовольство и предательство своей клики, у него, кроме нее, не было  другой
опоры; для того чтобы чувствовать себя хорошо, он должен был заботиться о ее
здоровье.  И  чем  больше  милостей  добывал  он  для  своих   друзей,   чем
несоразмернее и случайнее были эти милости, тем сильнее становился  сам  он.
Он почтительно прибавил с явным намеком:
     - От всего сердца желаю, чтобы ради  величия  своего  царствования  вы,
ваше величество, еще долго сохраняли вокруг себя преданных слуг,  помогавших
восстановлению Империи.
     Император уже не улыбался; он в задумчивости  сделал  несколько  шагов;
глаза его затуманились; он побледнел, по  спине  его  пробежала  дрожь.  Для
суеверного склада его ума  очень  много  значили  предчувствия.  Он  оборвал
разговор, чтобы не решать дела, и отложил на будущее исполнение своей  воли.
И снова принял благосклонный вид. Вспомнив  спор,  происходивший  в  Совете,
теперь, когда слова его ни  к  чему  не  обязывали,  он  даже  согласился  с
Ругоном.
     Страна, разумеется, еще не созрела для свободы. Еще в  течение  долгого
времени  ей  нужна  будет  твердая  рука,  которая  без  всяких  послаблений
решительно руководила бы ее делами. И, наконец, он еще раз  подтвердил  свое
полное доверие, предоставив министру полную свободу действий и повторив свои
прежние указания. Однако Ругон продолжал настаивать на своем:
     -  Государь,  -  сказал  он,  -  я  не   могу   зависеть   от   первого
недоброжелательного слова;  мне  нужна  устойчивая  почва  для  того,  чтобы
завершить тяжелую задачу, за которую в настоящее время я полностью отвечаю.
     - Господин Ругон, - ответил император, - действуйте без опасений, я - с
вами.
     И закончив беседу, он направился к двери кабинета.  Министр  последовал
за ним. Они вышли, прошли через  несколько  комнат.  Но  дойдя  до  двери  в
столовую, император повернул обратно и отвел Ругона в угол галереи.
     - Значит, - сказал он вполголоса, -  вы  не  одобряете  системы  нового
дворянства, предложенной господином министром юстиции?  Я  бы  очень  желал,
чтобы вы сочувственно отнеслись к его проекту. Займитесь этим вопросом.
     И, не дожидаясь ответа, прибавил со своим обычным спокойным упрямством:
     - Спешить некуда. Я могу ждать хоть десять лет, если это нужно.
     После завтрака, продолжавшегося не более получаса,  министры  прошли  в
соседнюю гостиную, куда был подан кофе. Несколько  времени  они  беседовали,
окружив императора. Клоринда, которую задержала императрица, зашла за  своим
мужем со смелостью женщины, привыкшей встречаться с мужчинами в политических
кругах. Многим мужчинам она протянула  руку.  Все  засуетились  вокруг  нее,
разговор переменился. Но его величество  выказал  столько  внимания  молодой
женщине, так близко подходил, кося на нее глазами и вытягивая  шею,  что  их
превосходительства сочли за благо  мало-помалу  разойтись.  Сначала  четверо
министров, потом еще трое вышли через стеклянную дверь на террасу дворца.  В
гостиной,  для  соблюдения  приличий,  остались  только  двое.  Министр  без
портфеля, человек весьма  обязательный,  с  ласковой  улыбкой  на  надменном
породистом лице, увел Делестана на террасу и оттуда смотрел с ним на  Париж,
видневшийся в отдалении.  Ругон,  стоя  на  солнце,  был  поглощен  зрелищем
огромного города, который,  точно  россыпь  синеватых  облаков,  тянулся  на
горизонте за огромным зеленым простором Булонского леса.
     Клоринда была очень красива в то утро. По обыкновению безвкусно одетая,
она волочила за собой свое светло-вишневое  платье.  Похоже  было,  что  она
накинула его впопыхах, словно подстегнутая каким-то желанием. Она  смеялась,
раскинув руки. Все ее тело было  -  сплошной  соблазн.  На  балу  в  Морском
министерстве, куда она отправилась в костюме червонной дамы, с брильянтовыми
сердечками на шее, руках и коленях, она одержала победу над  императором.  С
того вечера она была с ним как  бы  в  дружеских  отношениях  и  простодушно
посмеивалась каждый раз, когда его величество удостаивал заметить,  что  она
красива.
     - Смотрите,  господин  Делестан,  -  говорил  на  террасе  министр  без
портфеля своему коллеге, - вот там, налево - купол Пантеона; видите,  какого
он удивительно нежного голубого цвета?
     Пока муж восторгался куполом, министр через открытую стеклянную дверь с
любопытством поглядывал  в  глубину  маленькой  гостиной.  Император,  низко
склонившись к лицу молодой женщины, говорил ей что-то,  а  она,  откидываясь
назад, отстранялась со звонким  смехом.  Профиль  его  величества  был  едва
виден: крупное ухо, большой  красный  нос,  толстые  губы  под  шевелящимися
усами, а на щеке и в  уголке  глаза  горело  пламя  вожделения,  чувственная
страсть  мужчины,  опьяненного  запахом  женщины.  Клоринда  была  вызывающе
соблазнительна. Она отказывала ему, чуть заметно покачивая головой, но своим
дыханием и смехом еще больше разжигала столь искусно внушенное ею желание.
     Когда их  превосходительства  вернулись  в  гостиную,  молодая  женщина
сказала, вставая с места:
     - О, государь, и не надейтесь: я ведь упряма, как осел. Впрочем,  никто
не  догадался,  на  какую  фразу  она  отвечала.  Несмотря  на  размолвку  с
Делестаном, Ругон возвращался в
     Париж вместе с ним и Клориндой. Ей, видимо, хотелось с ним  помириться.
Нервное  беспокойство,  заставлявшее  ее  заводить   неприятные   разговоры,
пропало. Иной раз она взглядывала на него даже с каким-то сожалением.  Когда
ландо  мягко  покатилось  вдоль  озера  по  парку,  залитому  солнцем,   она
откинулась на спинку коляски и проговорила со счастливым вздохом:
     - Хороший сегодня денек!
     Она задумалась; некоторое время спустя она вдруг спросила мужа:
     - Скажите,  ваша  сестра,  госпожа  де  Комбело,  все  еще  влюблена  в
императора?
     - Анриетта от него без ума! - ответил Делестан, пожав плечами.
     Ругон добавил:
     - Да, да, до сих пор. Рассказывают, что она однажды вечером бросилась к
ногам его величества... Он ее поднял и посоветовал ей подождать...
     - Ах, так! Ну и пусть ждет! - весело закричала Клоринда. -  Ее  обгонят
другие!

XII

     Клоринда  находилась  в  самом  расцвете  своих  странностей  и  своего
могущества.  Она  осталась  все  той  же  рослой  эксцентрической  девушкой,
скакавшей на наемной лошади по Парижу в поисках жениха, но девушка эта стала
теперь женщиной с полной грудью и крепкими боками. Со  степенным  видом  она
совершала необычайные поступки. Давно лелеянная  ею  мечта  осуществилась  -
Клоринда стала силой. Ее вечные  путешествия  в  какие-то  глухие  кварталы;
письма, которыми она наводняла все концы Франции и  Италии;  ее  хождения  к
разным политическим деятелям, в дружбу к которым она втиралась;  бестолковая
сумятица и суета без всякой разумной цели - все это в конце  концов  сделало
ее по-настоящему и неоспоримо влиятельной. Она и теперь еще могла  во  время
серьезного разговора что-нибудь  брякнуть,  разболтаться  о  своих  безумных
проектах и экстравагантных затеях; она все еще таскала  с  собой  объемистый
рваный портфель, перевязанный шнурками, прижимая его, точно ребенка, к груди
с таким важным видом, что встречные улыбались, когда она  проходила  мимо  в
своих длинных замызганных юбках. И все-таки с ней советовались, ее  боялись.
Никто не мог бы сказать с уверенностью, откуда взялась ее власть;  источники
ее были так многочисленны, так отдалены и так неприметны, что до них  трудно
было  добраться.  Рассказывали,  правда,  кое-что  о  ее  прошлом,   шепотом
передавали разные анекдоты. Но в целом эта удивительная личность  оставалась
непонятной. Тут было все: расстроенное воображение, здравый смысл,  которому
она все-таки внимала и подчинялась, и  прекрасное  тело,  в  котором,  может
быть, заключался единственный секрет ее могущества. А  впрочем,  кому  какое
дело до изнанки ее  успеха?  Достаточно  того,  что  она  царствовала,  хотя
царицей она была сумасбродной. И перед нею склонялись.
     Для  молодой  женщины  настала  пора  владычества.  В  своей  туалетной
комнате, где стояли тазы с грязной водой, она  сосредоточила  политику  всех
европейских дворов. Она узнавала  новости  и  получала  подробные  отчеты  о
правительственной жизни  других  государств  раньше  всех  посольств  никому
неведомыми путями. У нее тоже был свой двор: банкиры,  дипломаты  и  близкие
друзья,  приходившие  к  ней  в  надежде  что-нибудь  выспросить.   Особенно
ухаживали за нею банкиры. Одному из них она помогла заработать  сразу  целую
сотню миллионов, поделившись с ним сведениями о смене  кабинета  в  соседнем
государстве. Она презирала политическую игру и в  один  присест  выкладывала
все известные ей пересуды дипломатов и международные  сплетни  исключительно
ради удовольствия поболтать и похвастать, что она, мол, присматривает  сразу
за Турином, Веной, Мадридом, Лондоном, Берлином и Петербургом. И вот потоком
сообщались сведения о здоровье королей, об их любовницах, об их привычках, о
политических деятелях каждой  страны;  о  скандальных  происшествиях  самого
крошечного немецкого герцогства.  Государственных  деятелей  она  определяла
одной фразой; в разговоре,  не  смущаясь,  перескакивала  с  севера  на  юг,
небрежно скользя по королевствам, чувствуя себя при этом  как  дома,  словно
весь земной шар с его городами и народами лежал у нее в ящике  с  игрушками,
где она по своему  усмотрению  может  расставлять  деревянных  человечков  и
маленькие картонные домики.  Когда,  устав  наконец  от  болтовни,  Клоринда
умолкала, она любила привычным движением щелкнуть пальцами, желая  показать,
что все на свете ничуть не важнее этого ничтожного звука.
     Сейчас среди многих беспорядочных занятий одно  дело  безумно  увлекало
ее: она старалась даже не говорить о  нем,  хотя  никак  не  могла  все-таки
удержаться от намеков. Ей нужна была Венеция. Великого итальянского министра
она называла просто "Кавур" и  роняла  мимоходом:  "Кавур  не  хотел,  но  я
потребовала,  и  он  сделал  по-моему".  По  целым  дням  она  запиралась  в
посольстве с кавалером Рускони.  Впрочем,  теперь  "дела"  ее  ладились.  И,
довольная, откинув назад лицо с низким лбом античной богини, она,  словно  в
припадке  сомнамбулизма,  бросала  бессвязные  обрывки  фраз,  недомолвки  и
намеки: о  тайном  свидании  императора  с  политическим  деятелем  соседней
страны; о проекте мирного договора, подробности которого еще обсуждались;  о
войне, которая начнется будущей весной. Бывали  дни,  когда  она  впадала  в
неистовство: у себя в спальне пинком ноги переворачивала стулья и чуть ли не
била  тазы  в  туалетной  комнате.  Она  гневалась,  как  царица,  обманутая
дураками-министрами и понимавшая, что дела ее царства идут все хуже и  хуже.
Трагически протягивая в сторону  Италии  голую  прекрасную  руку  со  сжатым
кулаком, в такие дни она твердила: "О, если бы я была там, они не  натворили
бы подобных глупостей!"
     Заботы высокой политики не мешали Клоринде  одновременно  хлопотать  по
другим делам, причем подчас она в  них  совершенно  запутывалась.  Часто  ее
заставали сидящей на кровати, с  поникшей  головой;  огромный  портфель  был
вывернут на одеяло; погрузив руки до локтей в гору  бумаг,  она  плакала  от
злости, потому что никак не  могла  разобраться  в  этом  бумажном  развале.
Иногда она подолгу искала пропавшую папку и вдруг находила ее где-нибудь  за
шкапом, под старыми ботинками или в грязном белье.  Выходя  из  дома,  чтобы
покончить с каким-нибудь  делом,  она  начинала  по  дороге  два-три  других
предприятия. Ее затеи все  более  усложнялись,  она  жила  среди  постоянных
волнений,  отдаваясь  вихрю  событий  и  мыслей,  углубляясь  в   загадочные
сплетения удивительных, непостижимых козней. -  Вечером,  после  целого  дня
беготни по Парижу, она возвращалась  домой  с  ноющими  от  высоких  лестниц
ногами и приносила в складках юбок неопределенные, едва уловимые запахи  тех
мест, где она побывала. Вряд ли кому могло прийти  в  голову,  какие  сделки
заключала она в разных концах города. Когда ее спрашивали,  она  смеялась  и
говорила, что сама не помнит, что делала.
     Как-то  ей  пришла  в  голову  удивительная  фантазия:  обосноваться  в
отдельном кабинете одного известного ресторана на бульварах.  Она  говорила,
что особняк на улице Колизея  слишком  отдален  от  всего;  ей  нужно  иметь
пристанище где-нибудь в центре... И она  устроила  себе  деловую  контору  в
ресторане. В течение двух месяцев она принимала там:  лакеи,  прислуживавшие
ей, вводили к ней разных высокопоставленных лиц. Сюда  в  ресторан  являлись
сановники, посланники, министры.  Ничуть  не  смущаясь,  она  предлагала  им
присесть на диван, продавленный пьяными завсегдатаями карнавалов.  Сама  он