ы-  До
сих пор он  тратил,  не  считая.  Теперь  госпожа  Ругон  стала  следить  за
расходованием денег с тем же мелочным вниманием, с каким вела хозяйство.
     В первые месяцы Ругон отгородился от внешнего мира, собираясь с силами,
готовясь к битвам, о  которых  мечтал.  Он  любил  власть  ради  власти,  не
стремясь ни к славе, ни к богатству, ни к почестям. Глубоко  невежественный,
полная посредственность во всем, что не касалось умения вертеть  людьми,  он
стал незаурядным человеком лишь благодаря жажде повелевать.  Он  любил  свою
энергию, боготворил свои способности. В его грузном  теле  жил  пронырливый,
необычайно деятельный ум, стремившийся поставить себя выше  толпы,  погонять
дубиной людей, которых Ругон делил на дураков и прохвостов. Он верил лишь  в
себя, менял убеждения, как другие меняют доводы, все  подчинял  неукротимому
росту своего "я". Не имея  никаких  пороков,  он  втайне  предавался  буйным
мечтам о всесилии. Если от отца он унаследовал массивную тяжеловесность плеч
и  одутловатость  лица,  то  от  матери,  той  страшной  Фелиоите,   которая
заправляла Плассаном, к нему перешла огненная воля и  страстное  влечение  к
власти, презирающее мелкие уловки и  мелкие  радости.  Он,  несомненно,  был
самым значительным из Ругонов.
     Когда после долгих лет деятельной жизни Ругон очутился один, без всяких
занятий, он испытал вначале блаженное чувство от того, что может  выспаться.
Ему казалось, что, начиная с горячих дней 1851 года, он ни разу еще не спал.
Свою опалу он воспринял как отпуск, заслуженный многолетними трудами.  Ругон
рассчитывал оставаться в тени полгода - срок, необходимый  для  того,  чтобы
найти более устойчивую точку опоры, - а потом по  своей  доброй  воле  снова
броситься в бой. Но через несколько недель он уже устал от  отдыха.  Никогда
еще он не ощущал так остро своей силы.  Теперь,  когда  его  голова  и  руки
бездействовали, они были ему в тягость.  Целыми  днями  он  прохаживался  по
садику, отчаянно зевая, как лев,  мощным  движением  расправляющий  затекшие
лапы. Для Ругона  началось  мучительное  существование,  хотя  он  тщательно
скрывал томившую его скуку. Он напускал на себя добродушие, вслух  радовался
тому, что выбрался из этой "кутерьмы"; но порою, приглядываясь  к  событиям,
он поднимал вдруг свои тяжелые веки; стоило ему, однако, обнаружить, что  за
ним следят, как тотчас же он  их  опускал,  прикрывая  мелькавший  в  глазах
огонь. Его поддерживало  лишь  недоброжелательство,  которое  он  чувствовал
вокруг. Многих охватила радость после  падения  Ругона.  Не  проходило  дня,
чтобы на него не нападали в какой-нибудь газете; в нем видели  олицетворение
государственного  переворота,  проскрипций,  насилий,  о  которых  никто  не
решался говорить прямо. Кое-кто даже поздравил  императора  с  тем,  что  он
удалил от себя недостойного слугу. В Тюильри вражда к Ругону проявлялась еще
откровеннее. Торжествующий Марси осыпал его насмешками, а дамы разносили  их
по  салонам.  Эта  ненависть  утешала  Ругона,  усиливая  его  презрение   к
человеческому  стаду.  Ему  нравилось,  что  о  нем  не  забывают,  что  его
ненавидят. Один против всех, - он давно лелеял эту мечту: один,  с  бичом  в
руках, он гонит прочь всех скотов.  Он  пьянел  от  оскорблений,  он  словно
вырастал все выше и выше в своем горделивом одиночестве.
     Но безделье страшно тяготило атлетические мускулы Ругона. Будь  у  него
больше решимости, он схватил бы лопату и стал бы копать землю в своем  саду.
Он принялся за большой труд - сравнительный анализ английской конституции  и
конституции, введенной императором в  1852  году  {14  января  1852  г.  Луи
Бонапарт опубликовал  конституцию,  которая  установила  военно-диктаторскую
власть президента (избираемого на 10  лет);  она  сводила  на  чет  значение
Законодательного корпуса, учреждала Сенат  и  Государственный  совет,  члены
которых назначались Луи Бонапартом: 17 февраля  конституция  была  дополнена
специальным  декретом,   полностью   подчинявшим   печать   правительству.};
следовало доказать, учитывая историю и политические нравы обоих народов, что
во Франции свободы не меньше, чем в Англии. Но когда  он  собрал  документы,
когда у него накопилось достаточно материала, ему с трудом удалось принудить
себя взяться за перо. Он охотно отстаивал бы свою точку зрения в Палате,  но
писать, исправлять, отделывать фразы казалось ему делом  непомерно  сложным,
которое к тому же не могло принести непосредственной пользы.  Ругон  никогда
не отличался хорошим слогом и поэтому глубоко презирал его.  Дальше  десятой
страницы работа не пошла.
     Однако начатая рукопись продолжала валяться на письменном столе хотя за
неделю к ней прибавлялось не более двадцати строк. Всякий раз, когда  Ругона
спрашивали о его работе, он принимался излагать свои мысли очень пространно,
придавая начатому  труду  огромное  значение.  За  этой  ширмой  он  скрывал
невыносимую пустоту своих дней.
     Проходили месяцы; улыбка Ругона становилась все добродушнее.  Его  лицо
не отражало тех взрывов отчаянья, которые  он  втайне  подавлял.  На  жалобы
друзей  он  отвечал  доводами,  подтверждавшими  его  полное  удовлетворение
судьбой. Чего ему еще нужно для счастья? Он  обожает  умственные  занятия  и
работает над тем, что его интересует, - разве это не приятнее  лихорадочного
возбуждения политической деятельности? Если император в  нем  не  нуждается,
поблагодарим его за то, что он позволяет ему спокойно сидеть в  своем  углу.
Всякий раз Ругон отзывался об императоре с величайшей преданностью.  Все  же
порою он заявлял, что стоит повелителю сделать знак  -  и  он  охотно  снова
взвалит на себя "бремя власти"; однако тут же делал  оговорку,  что  сам  он
палец  о  палец  не  ударит  ради  того,  чтобы  этот  знак  был  подан.   И
действительно, Ругон, видимо, изо всех сил старался держаться в  стороне.  В
тишине первых лет Империи, среди странного всеобщего оцепенения,  вызванного
усталостью и страхом, он  улавливал,  однако,  неясный  гул  пробуждения.  И
последнюю свою надежду возлагал на какую-нибудь  катастрофу,  которая  вдруг
сделает его необходимым. Он был человеком критических  положений,  человеком
"железного кулака", как выражался о нем Марси.
     По воскресеньям и четвергам дом на улице Марбеф был открыт для  друзей.
Они приходили в большую красную гостиную поболтать до половины одиннадцатого
вечера; в этот час Ругон безжалостно выставлял их за дверь, говоря,  что  от
долгих бдений у него засоряются мозги. Ровно в десять  часов  госпожа  Ругон
сама  сервировала  чай,  как  хорошая  хозяйка,  присматривающая  за  каждою
мелочью.  К  чаю  полагались  две  тарелки  печенья,  но  к  нему  никто  не
притрагивался.
     В первый июльский  четверг  после  всеобщих  выборов,  к  восьми  часам
вечера, в гостиной собралась вся его "клика". Дамы - госпожа Бушар,  госпожа
Шарбоннель и госпожа Коррер - сидели кружком у открытого окна и наслаждались
редкими порывами ветерка, долетавшими из садика. Д'Эскорайль рассказывал  об
одном из своих плассанских похождений, когда он провел  двенадцать  часов  в
Монако под предлогом охоты у  приятеля.  Госпожа  Ругон,  в  черном  платье,
полускрытая  занавеской,  не  слушала,  бесшумно  выходила  и   подолгу   не
возвращалась. Возле дам, на краешке  кресла,  сидел  Шарбоннель,  совершенно
потрясенный тем, что юноша из хорошей семьи может  рассказывать  о  подобных
проделках. В другом конце комнаты  стояла  Клоринда  в  платье  из  сурового
полотна,  сплошь   покрытом   бантами   соломенного   цвета,   и   рассеянно
прислушивалась к разговору  об  урожае,  который  ее  муж  вел  с  Бежуэном.
Пристально глядя на блестящий шар единственной лампы,  освещавшей  гостиную,
она ударяла веером по ладони  левой  руки.  За  ломберным  столом,  в  кругу
желтого света, полковник с Бушаром играли в пикет;  Ругон,  сидя  в  уголке,
занимался пасьянсом, сосредоточенно и методично перекладывая карты. Это было
его любимое развлечение по четвергам и воскресеньям, - оно давало  работу  и
рукам и голове.
     - Ну, как? Выходит? - спросила Клоринда, с улыбкой подходя к  столу.  -
Обязательно выйдет, - спокойно ответил Ругон.
     Она стояла напротив, по  другую  сторону  стола,  в  то  время  как  он
раскладывал колоду на восемь равных пачек.
     Потом, когда он собрал попарно все карты, она снова сказала:
     - Вы правы, вышло... Что вы задумали?
     Он медленно, словно удивленный вопросом. Поднял на нее глаза:
     - Я гадал о завтрашней погоде, - сказал он наконец.
     И снова стал раскладывать карты. Делестан и Бежуэн умолкли. В  гостиной
раздавался лишь переливчатый смех госпожи Бушар. Клоринда подошла к окну и с
минуту вглядывалась в сгущавшийся мрак. Потом, не оборачиваясь, спросила:
     - Есть какие-нибудь известия от бедняги Кана?
     - Я получил от него письмо. Он должен быть у нас сегодня вечером.
     Разговор перешел на злоключения Кана. Во время последней сессии он имел
неосторожность   пуститься   в   довольно   едкую   критику   законопроекта,
предложенного правительством, так как законопроект грозил  Кану  разорением,
создавая для его брессюирских доменных печей опасную конкуренцию в  соседнем
департаменте. Кан считал, что не  перешел  границ  законной  самозащиты,  но
когда он вернулся в  департамент  Десевр,  где  подготавливал  свои  будущие
выборы, то услыхал из уст  самого  префекта,  что  уже  больше  не  является
официальным  кандидатом  и  перестал   быть   угодным;   министр   предложил
кандидатуру какого-то ниорского стряпчего, человека  совершенно  ничтожного.
То был удар обухом по голове.
     Ругон излагал Подробности дела, когда вошел  сам  Кан  в  сопровождении
Дюпуаза. Они оба приехали  семичасовым  поездом  и,  едва  успев  пообедать,
прибежали на улицу Марбеф.
     - Ну, что вы на это скажете?! - воскликнул Кан,  остановившись  посреди
гостиной, между тем как все засуетились вокруг него. - Я, оказывается, попал
в революционеры.
     Дюпуаза с измученным видом бросился в кресло.
     - Ну и выборы! - закричал он. - Настоящая помойная яма, - может  отбить
аппетит у всех порядочных людей!
     Кана заставили рассказать все с начала и до конца. Приехав в Ниор,  он,
по его словам, сразу почувствовал какую-то  натянутость  в  обращении  своих
лучших  друзей.  Что  касается  префекта,  господина  де  Ланглада,  то  это
просто-напросто распутник, который  находится  в  связи  с  женой  ниорского
стряпчего, новоиспеченного депутата. Однако Ланглад сообщил ему о  немилости
весьма любезно, за  сигарой,  после  завтрака  в  префектуре.  Кан  дословно
передал весь разговор. Хуже всего, что он уже заказал в типографии бюллетени
и афиши. В первую  минуту  им  овладела  такая  ярость,  что  он  готов  был
баллотироваться невзирая ни на что.
     - Да, если бы вы нам не написали, - обратился Дюпуаза к  Ругону,  -  мы
дали бы правительству неплохой урок.
     Ругон пожал плечами. Тасуя карты, он небрежно бросил:
     - Вы бы провалились и навсегда скомпрометировали себя. Удачный  был  бы
ход!
     - Не понимаю, из какого теста вы сделаны! - вспылил  Дюпуаза,  внезапно
вскакивая с кресла и яростно жестикулируя. - Должен откровенно заявить,  что
Марси начинает действовать мне на нервы. Это вас он хотел задеть, когда  бил
по нашему другу Кану. Читали вы циркуляры этого молодчика? Ну  и  выборы  он
устроил! Сплошная болтовня... Не улыбайтесь! Будь министром  внутренних  дел
не он, а вы, - какой размах вы придали бы всему!
     И так как Ругон продолжал с улыбкой смотреть на него, он заговорил  еще
резче:
     - Мы были там и все видели. Я  знаю  одного  малого,  старинного  моего
приятеля,   который   взял   на   себя   смелость   выступить   в   качестве
республиканского кандидата.  Вы  представить  себе  не  можете,  как  с  ним
обошлись! На него напали  все  -  префект,  мэры,  жандармы;  его  бюллетени
сорвали,  афиши  бросили  в  канаву;  несчастных,  которым   было   поручено
распространять его обращения, арестовали. Даже собственная его тетка, вполне
достойная женщина, и та просила его не появляться у нее, потому  что  он  ее
компрометирует. А газеты! В газетах его обозвали бандитом. Женщины крестятся
теперь, когда он проходит по улицам.
     Он шумно вздохнул и, снова повалившись в кресло, продолжал:
     - Хотя Марси получил большинство в департаментах, тем  не  менее  Париж
выбрал  пять  оппозиционных  депутатов.  Это  только  начало.  Пусть  только
император  оставит  власть  в  руках  этого  длинноногого  фата-министра   и
юбочников-префектов, которые посылают мужей в Палату, чтоб свободнее спать с
их женами, - через пять лет потрясенной Империи будет грозить  развал.  Я  в
восторге от парижских выборов. Они недурно отомстили за нас.
     - А если бы вы были префектом? - спросил Ругон с таким невинным видом и
едва уловимой иронией, что углы его толстых, губ почти не дрогнули.
     Дюпуаза показал белые кривые зубы. Слабыми,  как  у  больного  ребенка,
пальцами он сжал ручки кресла, словно желая их вырвать. Он пробормотал:
     - Если бы я был префектом...
     Он не договорил и прислонился к спинке кресла со словами:
     -  Нет,  от  всего  этого  просто  мутит!  К  тому  же  я  всегда   был
республиканцем, - заключил он.
     Повернувшись к беседующим и прислушиваясь  к  разговору,  дамы  у  окна
молчали.  Не  говоря  ни  слова,  д'Эскорайль   обмахивал   большим   веером
хорошенькую госпожу Бушар, томную,  всю  в  испарине  от  горячего  воздуха,
веявшего из сада. Полковник и Бушар,  начав  новую  партию  в  пикет,  порою
бросали карты и кивками выражали  согласие  или  несогласие  с  говорившими.
Остальные гости расположились в креслах  вокруг  Ругона:  Клоринда  оперлась
подбородком о ладонь и неподвижно, сидела, стараясь не  упустить  ни  слова;
Делестан улыбался ей,  видимо,  предаваясь  каким-то  нежным  воспоминаниям;
Бежуэн, скрестив руки на коленях, растерянно поглядывал то на мужчин, то  на
дам. Внезапное появление Дюпуаза и Кана, подобно  буре,  всколыхнуло  сонный
покой гостиной. Казалось, что в  складках  своей  одежды  они  принесли  дух
оппозиции.
     - Так или иначе, - снова заговорил Кан, - я последовал вашему совету  и
снял свою кандидатуру. Меня предупредили, что со мной  обойдутся  еще  хуже,
чем с республиканским кандидатом. Сознайтесь, такая неблагодарность способна
лишить мужества самого стойкого человека.
     Он начал горько жаловаться на  бесконечные  обиды.  Он  хотел  основать
газету, которая могла бы поддержать проект его железной дороги  из  Ниора  в
Анжер, - потом эта газета стала бы мощным финансовым орудием в его руках,  -
но ему запретили ее издавать. Марси вообразил, что за Каном  стоит  Ругон  и
что речь идет о боевом листке, который выбьет у  него  из  рук  министерский
портфель.
     - Еще бы! - заметил Дюпуаза.  -  Они  боятся,  что  кто-нибудь  напишет
наконец всю правду о них. Уж я  бы  снабдил  вас  подходящими  статейками!..
Какой позор, что прессе зажимают рот  и  грозятся  при  малейшем  возражения
задушить ее! Один из моих друзей печатает сейчас роман; так вот: его вызвали
в министерство, и столоначальник предложил ему изменить цвет жилета у героя,
потому что министру этот цвет не по вкусу. Я ничего не преувеличиваю.
     Он привел еще и другие факты, сообщил, что в народе рассказывают жуткие
небылицы:  о  самоубийстве  молодой  актрисы  и  одного   из   родственников
императора; о дуэли, якобы имевшей место между двумя генералами  в  коридоре
Тюильри из-за какой-то истории с кражей, причем один из генералов был  убит.
Кто стал бы верить  подобным  басням,  если  бы  пресса  была  свободной?  В
заключение Дюпуаза повторил:
     - Нет, я решительно республиканец.
     - Счастливый человек! - пробормотал Кан. - А я вот больше не знаю,  кто
я такой.
     Ругон, сгорбив могучие плечи, принялся за  весьма  хитроумный  пасьянс.
Следовало сначала разложить карты на семь, пять и три кучки и добиться того,
чтобы после отхода лишних карт все восемь трефей очутились под конец вместе.
Он так погрузился в свое занятие, что, казалось, ничего не слышал, хотя  при
некоторых фразах уши его еле приметно вздрагивали.
     - Парламентский режим давал серьезные гарантии, - утверждал  полковник.
- Пусть бы наши государи вернулись!
     В свои оппозиционные минуты полковник становился орлеанистом. Он охотно
рассказывал о битве при ущелье Музая, где ему  пришлось  сражаться  рядом  с
герцогом Омальским, в то время капитаном 4-го пехотного полка.
     - Всем было хорошо при Луи-Филиппе, - продолжал он, видя,  что  на  его
сетования отвечают молчанием. - Поверьте, если бы у  нас  был  ответственный
кабинет, наш друг через полгода стоял бы  во  главе  правительства.  Франция
приобрела бы еще одного великого оратора.
     Бушар  стал  проявлять  признаки  нетерпения.  Он  причислял   себя   к
легитимистам: его дед имел некогда  доступ  ко  двору.  Поэтому  при  каждой
встрече между ним и его кузеном завязывались ожесточенные споры.
     - Оставьте! - буркнул он. - Ваша  Июльская  монархия  держалась  одними
махинациями. Существует лишь один непоколебимый принцип, и вы его знаете.
     Они наговорили друг другу колкостей. Империя была ими упразднена, и  на
ее место каждый посадил угодное ему  правительство.  Разве  Орлеаны  в  свое
время скупились на орден для старого солдата? Разве законные короли  в  свое
время  чинили  несправедливости,  подобные  тем,  что  творятся   теперь   в
министерствах? Под конец дошло до того, что они чуть было не  обозвали  друг
друга болванами; тогда полковник крикнул, яростно хватая карты:
     - Оставьте меня в покое, Бушар, слышите? У меня четыре десятки и  масть
от валета.
     Этот спор  вывел  из  задумчивости  Делестана;  он  счел  своим  долгом
вступиться за Империю.  Нельзя,  разумеется,  сказать,  чтобы  правительство
полностью его удовлетворяло. Ему хотелось  бы  видеть  его  более  гуманным.
Делестан попытался объяснить свои чаяния - весьма  сложную  социалистическую
программу, которая  предусматривала  уничтожение  нищеты,  объединение  всех
трудящихся, словом, нечто вроде его шамадской  образцовой  фермы  в  большом
масштабе. Дюпуаза частенько говорил, что Делестан слишком  много  общался  с
животными. С легкой  гримаской  на  губах  Клоринда  слушала  мужа,  который
ораторствовал, покачивая своей великолепной министерской головой.
     - Да,  я  бонапартист,  -  повторял  он,  -  если  хотите,  либеральный
бонапартист.
     - А вы, Бежуэн? - неожиданно спросил Кан.
     - Я тоже, - промямлил Бежуэн охрипшим от долгого  молчания  голосом.  -
Существуют, разумеется, оттенки... Словом, я бонапартист.
     - Да ну вас! - визгливо рассмеявшись, воскликнул Дюпуаза.
     А когда к нему пристали с просьбой  объяснить  причину  его  смеха,  он
напрямик ответил:
     - Вы просто очаровательны. Вас ведь не выгнали... Делестан  по-прежнему
в Государственном совете. Бежуэна только что переизбрали.
     - Но это вышло само собой, -  перебил  его  тот.  -  Это  ведь  префект
департамента Шер...
     - О, вы тут ни при чем, я вас нисколько не осуждаю... Мы знаем, как это
делается... Комбело тоже переизбран, Ла Рукет тоже... Империя великолепна!
     Д'Эскорайль, продолжавший обмахивать веером хорошенькую госпожу  Бушар,
решил вмешаться. Империю следует защищать совсем по другим причинам: он стал
на ее сторону потому, что у императора есть особая миссия, а  благо  Франции
превыше всего.
     - Вы тоже сохранили должность аудитора, не  так  ли?  -  повысил  голос
Дюпуаза. - Значит, ваши взгляды ясны. Какого черта! Мои слова вас,  кажется,
шокируют? А все это очень просто... Нам с Каном уже не платят за  то,  чтобы
мы были слепыми, вот и все!
     Все обиделись. Такой взгляд на политику отвратителен. Ведь есть в ней и
другое, не одни только личные интересы! Даже полковник и  Бушар,  не  будучи
бонапартистами, в