л
светлые усы. Наконец он произнес:
     - Император знает Ругона. Затем, оживляясь, воскликнул:
     - Знаете, этот грог не слишком хорош!  Мне  отчаянно  хочется  пить.  Я
выпью стакан сиропа.
     Он заказал себе сироп. Де Ламбертон,  пораздумав,  решил  выпить  рюмку
мадеры. Они заговорили  о  госпоже  де  Ламбертон.  Муж  сетовал  на  редкие
посещения молодого коллеги. А тот, развалившись на мягкой  скамейке,  искоса
любовался собою в зеркале, наслаждаясь цветом нежно-зеленых стен прохладного
кафе, походившего на беседку  в  стиле  Помпадур,  устроенную  для  любовных
свиданий где-нибудь на перекрестке в королевском парке.
     Вошел запыхавшийся курьер.
     - Господин Ла Рукет, вас требуют немедленно, сейчас же.
     Так как молодой депутат со скукой отмахнулся от него, курьер нагнулся и
шепнул ему на ухо, что он послан господином де Марси - председателем Палаты.
И прибавил вслух:
     - Одним словом, сейчас нужны все; идите скорей.
     Де Ламбертон бросился в зал заседаний. Ла Рукет пошел  было  следом  за
ним, но потом передумал. Ему пришло в голову подобрать всех  слоняющихся  по
дворцу депутатов и отправить их на свои скамейки. Сначала он помчался в  зал
совещаний, красивый зал со стеклянным потолком. Несмотря на теплый  день,  в
громадном камине зеленого мрамора, украшенном  двумя  распростертыми  нагими
женщинами из белого мрамора, горели толстые поленья. У огромного  стола  три
депутата дремали с открытыми глазами,  сонно  поглядывая  на  картины  и  на
знаменитые часы с годовым заводом. Четвертый депутат стоял у камина  и  грел
себе  поясницу,  грел  ноги  у  камина,  делая  вид,   будто   с   умилением
рассматривает в другом конце зала гипсовую статуэтку Генриха  IV,  отчетливо
выделявшуюся на фоне знамен, захваченных при Маренго, Аустерлице и Иене.  Ла
Рукет обошел всех депутатов, крича: "Скорей, скорей! На заседание!" Внезапно
разбуженные его призывом, они исчезли один за другим.
     Ла Рукет устремился в библиотеку, но  с  дороги,  из  предосторожности,
вернулся назад и заглянул в помещение, где стояли  умывальники.  Депутат  де
Комбело спокойно мыл руки в глубоком тазу, с улыбкой любуясь их белизной. Он
ничуть не взволновался и опять вернулся к  своему  занятию.  Он  неторопливо
вытер руки нагретым полотенцем и положил его  обратно  в  сушильный  шкап  с
медными дверцами. После этого подошел к узкому зеркалу  в  конце  комнаты  и
расчесал перед ним маленьким  карманным  гребешком  свою  прекрасную  черную
бороду.
     Библиотека была  пуста.  Книги  дремали  на  дубовых  полках.  На  двух
просторных столах, покрытых строгим зеленым сукном, не лежало ничего. Кресла
стояли по местам; приделанные к их ручкам пюпитры были опущены  и  покрылись
налетом пыли. Нарушив сосредоточенный покой пустынной  комнаты,  пропитанной
запахом бумаги, Ла Рукет громко сказал, захлопывая дверь:
     - Ну, здесь никогда никого не бывает!
     Он бросился в анфиладу коридоров и  зал.  Затем  пересек  актовый  зал,
выложенный плитами из пиренейского мрамора, где шаги звучали гулко, как  под
сводами церкви.  Один  курьер  сказал  ему,  что  его  друг  депутат  де  Ла
Виллардьер показывает сейчас дворец  какому-то  господину.  Ла  Рукет  решил
обязательно разыскать его. Он заглянул  в  строгий  зал  генерала  Фуа,  где
четыре статуи - Мирабо, Фуа, Бальи и  Казимио  Перье  -  неизменно  вызывают
почтительное восхищение  провинциалов.  Рядом,  в  тронном  зале,  он  нашел
наконец де Ла Виллардьера. С ним были толстая дама  и  толстый  господин  из
Дижона, где этот господин был нотариусом и считался влиятельным избирателем.
     - Вас требуют, - сказал Ла Рукет. - Скорее в зал!
     - Да, да, сейчас иду, - ответил депутат.
     Но ему не удалось ускользнуть. Толстый господин,  потрясенный  роскошью
зала, струящейся повсюду позолотой и зеркалами, снял из почтения шляпу и  не
отпускал от себя  "дорогого  депутата".  Он  захотел  узнать,  что  означают
картины Делакруа  {Крупнейший  французский  художник,  глава  романтического
направления в живописи (1798-1863).} "Моря и реки Франции", все эти  большие
декоративные фигуры: Mediterranean Mare, Oceanus, Ligeris, Rhenus,  Sequana,
Rhodanus, Garumna, Araris. Он путался в этих латинских названиях  {Латинские
обозначения географических названий: Средиземное море, Океан,  Луара,  Рейн,
Сеча, Рона, Гаронна, Арар.}.
     - Ligeris - это Луара, - пояснил де Ла Виллардьер. Нотариус  из  Дижона
быстро кивнул головой: он понял. Тем
     временем его жена рассматривала трон, кресло побольше других,  покрытое
чехлом и стоявшее на подмостках. Она  благоговейно,  с  взволнованным  лицом
издали смотрела на него. Потом осмелела и  подошла  ближе.  Украдкой  подняв
чехол, она потрогала рукой золоченое дерево и пощупала красный бархат. Затем
Ла Рукет обошел все правое крыло дворца,  бесконечные  коридоры  и  комнаты,
предоставленные разным  правлениям  и  комиссиям.  Вернувшись  через  зал  с
четырьмя колоннами, где молодые депутаты обычно  размышляют  перед  статуями
Брута, Солона и Ликурга, он прошел наискось зал Приглушенных  шагов,  быстро
пробежал полукруглую галерею, днем и  ночью  освещаемую  газом,  похожую  на
низкий склеп, голую и бесцветную, как церковь. И наконец, запыхавшись,  ведя
за собой небольшой отряд депутатов, собранный им за время  своего  кругового
обхода, он широко распахнул дверь красного дерева с  золотыми  звездами.  За
ним следовал де Комбело с вымытыми руками и расчесанной бородой; а  потом  и
отделавшийся  от  своих  избирателей  де  Ла  Виллардьер.  Они  все   вместе
стремительно ворвались в зал заседаний, где разъяренные  депутаты,  стоя  на
скамьях, неистово размахивали руками, грозя какому-то  оратору,  бесстрастно
стоявшему на трибуне, и кричали:
     - К порядку! К порядку! К порядку!
     - К порядку! К порядку! - закричали еще громче Ла Рукет и  его  друзья,
даже не зная, в чем дело.
     Шум был ужасный. Люди бешено топали  ногами  и  изо  всех  сил  хлопали
досками пюпитров, производя  громовые  раскаты.  Визгливые,  высокие  голоса
звучали  флейтами  на  фоне  других  голосов,   хриплых   и   тягучих,   как
аккомпанемент органа. На мгновение крики обрывались, топот затихал, и  тогда
среди слабеющего шума слышалось гиканье и можно было разобрать слова:
     - Это возмутительно! Это недопустимо!
     - Пусть он возьмет свои слова обратно!
     - Да, да! возьмите слова обратно!
     Поверх  всего  стоял  озлобленный  крик:  "К  порядку,   к   порядку!",
безостановочно вылетавший из распаленных, пересохших глоток, под размеренный
топот ног.
     Оратор на трибуне скрестил  руки.  Он  смотрел  в  упор  на  взбешенную
Палату, на все эти лающие образины и занесенные кулаки.  Дважды,  когда,  по
его мнению, шум замолкал, он открывал рот, но это  только  усиливало  ярость
бури, вызывало новые припадки бешенства. Весь зал дрожал.
     Де Марси, стоя у председательского кресла, все время звонил, не отрывая
руки от педали звонка: так бьют в набат во время бури. Его высокомерное лицо
было бледно, но он сохранял полнейшее хладнокровие. На мгновение  переставая
звонить, он спокойно поправлял манжеты и затем снова продолжал свой трезвон.
Его тонкий рот  кривился  в  привычной  скептической  улыбке.  Когда  голоса
утихали, он произносил:
     - Господа! Разрешите, разрешите...
     Наконец он добился относительной тишины.
     - Предлагаю оратору объяснить только что сказанные им слова.
     Оратор наклонился вперед, опираясь о  край  трибуны,  и  повторил  свои
слова, упрямо вздергивая подбородок:
     - Я сказал, что второе декабря было преступлением...
     Он не мог продолжать. Буря возобновилась. Один депутат с багровым лицом
назвал его убийцей; другой выкрикнул такое  непристойное  ругательство,  что
стенографы улыбнулись  и  воздержались  его  записывать.  Депутаты  кричали,
заглушая друг друга. Однако все время был слышен  тонкий  голос  Ла  Рукета,
повторявшего:
     - Он оскорбляет императора, он оскорбляет Францию!
     Де Марси строго поднял руку и опустился на место со словами:
     - Призываю оратора к порядку.
     Волнение не утихало. Сейчас это был уже не тот  сонный  Законодательный
корпус, который пять лет назад вотировал кредит в четыреста тысяч франков на
крестины наследного  принца.  На  одной  из  скамей  слева  четыре  депутата
аплодировали словам, высказанным их собратом {На выборах  в  Законодательный
корпус в 1857 г. в Париже республиканцы одержали победу в  пяти  округах  из
десяти. Избранные депутаты (Фавр, Пикар, Оливье, Даримон,  Генок)  составили
"группу  пяти",  которая  до  1863  г.  была   единственным   представителем
республиканской оппозиции в Палате. Значение этой группы и ее борьбы  против
режима Империи было невелико, - Золя очень его преувеличил.} на трибуне. Они
впятером  открыли  поход  на  Империю.  Они  расшатывали  ее  беспрестанными
нападками, они ее отвергали, отказывали ей в своих голосах, проявляя стойкий
протест, который должен был мало-помалу поднять  всю  страну.  Эти  депутаты
держались крошечной кучкой, затерянные среди  подавляющего  большинства.  Не
падая духом, они мужественно  сопротивлялись  угрозам,  занесенным  кулакам,
шумному напору Палаты и твердо отвечали ударом на удар.
     Казалось, даже самый зал изменился; он гудел и дрожал, как в лихорадке.
Внизу перед столом  восстановили  трибуну.  Холодный  мрамор  торжественного
полукружия колонн был согрет пламенным красноречием ораторов. В  дни  бурных
заседаний  на  ступенях  амфитеатра,  на  красных  бархатных  скамьях  свет,
падавший  отвесно  через  стеклянный  потолок,  зажигал,  казалось,   пожар.
Монументальный стол, украшенный строгими  квадратами,  оживал  от  иронии  и
дерзостей де Марси; его сухая  фигура  истощенного  прожигателя  жизни,  его
строгий  сюртук  легкой  линией   перерезал   античную   наготу   барельефа,
находившегося за его спиной. И только  аллегорические  статуи  Общественного
порядка и Свободы между парными колоннами сохранили  в  нишах  свои  мертвые
лица и пустые глаза каменных богинь. Но больше всего вид зала  изменился  от
публики: теперь  ее  стало  больше,  люди  тревожно  двигались,  следили  за
прениями, приносили с собой в  этот  зал  страстное  оживление.  Второй  ряд
скамей был недавно восстановлен. У журналистов была особая ложа.  Вверху,  у
самого   карниза,   отягощенного   золотом,    виднелся    ряд    напряженно
прислушивающихся лиц, - то было вторжение толпы, которая  подчас  заставляла
депутатов в беспокойстве поднимать глаза,  точно  им  чудился  топот  черни,
бушующей в день восстания.
     Оратор на трибуне  дожидался  возможности  продолжать  речь.  Он  начал
снова, хотя голос его терялся в несмолкаемом ропоте:
     - Господа, я перехожу к выводам...
     Он остановился и снова начал, еще громче, покрывая шум:
     - Если Палата отказывается меня слушать, я протестую и покидаю трибуну.
     - Говорите, говорите! - крикнули на нескольких скамьях. Чей-то  густой,
как бы охрипший голос прогремел:
     - Говорите, вам сумеют ответить.
     Сразу воцарилось молчание. На ступеньках амфитеатра и  на  скамьях  все
вытянули шеи, чтобы посмотреть на Ругона, бросившего эту фразу. Он сидел  на
первой скамье, опершись локтями на  мраморную  доску.  Его  толстая  сутулая
спина не шевелилась,  и  только  изредка  по  ней  пробегало  чуть  заметное
движение, когда он поводил плечами. Лица, скрытого  в  больших  ладонях,  не
было  видно.  Он  слушал.  Его  первого   выступления   ждали   с   живейшим
любопытством, потому что со времени своего назначения министром без портфеля
он еще  ни  разу  не  брал  слова.  Несомненно  почувствовав,  что  на  него
устремлены взгляды, он повернул голову и обвел  глазами  весь  зал.  В  ложе
министров прямо перед ним, облокотясь о красный бархатный барьер, в  лиловом
платье сидела Клоринда и пристально смотрела  на  него  со  свойственной  ей
спокойной наглостью. Несколько секунд они смотрели в упор друг на друга, без
улыбки, как  незнакомые.  Потом  Ругон  опять  отвернулся  и  стал  слушать,
подперев лицо руками.
     - Господа, я вкратце повторю свою речь, - говорил оратор. -  Декрет  от
двадцать четвертого ноября дарует  нам  призрачную  свободу.  Мы  еще  очень
далеки от  принципов  восемьдесят  девятого  года,  которыми  так  напыщенно
открывается имперская  конституция.  Если  правительство  будет  по-прежнему
вооружено исключительными законами, если  оно  будет  продолжать  навязывать
стране своих кандидатов, если оно не освободит печать от своего произвола  и
если оно по-прежнему будет распоряжаться Францией по  своему  усмотрению,  -
все внешние уступки, которые оно делает, одна лишь ложь.
     Председатель прервал его:
     - Я не могу позволить оратору употреблять такие выражения.
     - Правильно, правильно, - крикнули справа.
     Оратор повторил свои слова  в  смягченной  форме.  Он  старался  теперь
сдерживаться, его круглые красивые периоды падали строго и мерно, он говорил
совершенно безупречным языком. Но де Марси упорно  возражал  против  каждого
его  слова.  Тогда  депутат  стал  высказывать  высшие   соображения,   стал
выражаться туманно, и его речь, изобиловавшая пышными  словами,  так  хорошо
прикрывала его мысль, что председатель должен  был  оставить  его  в  покое.
Затем он неожиданно вернулся к тому, с чего начал:
     - Вот выводы: мои товарищи и я не будем голосовать за  первый  параграф
ответного адреса на тронную речь...
     - Обойдемся без вас! - произнес чей-то голос. Шумное веселье  пробежало
по скамьям.
     - Мы не будем голосовать за первый параграф адреса, - продолжал  оратор
как ни в чем не бывало, - если наша поправка не будет принята. Мы  не  можем
присоединиться к явно преувеличенным изъявлениям благодарности, поскольку  в
замысле главы государства мы чувствуем  недомолвки.  Свобода  едина,  нельзя
рубить ее на части и выдавать кусками, как милостыню.
     Тут со всех концов зала посыпались восклицания:
     - Вы называете свободой распущенность!
     - Не вам говорить о милостыне, вы сами  выклянчиваете  себе  нездоровую
популярность!
     - А вы-то рубите головы!
     - Наша поправка, - продолжал оратор,  как  будто  ничего  не  слыша,  -
требует отмены закона о всеобщей безопасности, свободы печати,  справедливых
выборов...
     Снова поднялся смех.  Один  депутат  сказал  достаточно  громко,  чтобы
слышали соседи: "Говори, говори, голубчик, ничего  ты  этого  не  получишь!"
Другой прибавлял смешные словечки  к  каждой  фразе,  сказанной  с  трибуны.
Остальные депутаты развлекали себя тем, что неприметно для глаза под  своими
пюпитрами отбивали разрезальными ножами  концы  сказанных  фраз,  и  в  этой
барабанной дроби тонули слова  оратора.  Однако  он  боролся  до  конца.  Он
выпрямился и, покрывая шум, с силой бросил свои последние слова:
     -  Да,  мы  -  революционеры,  если  под  этим  словом  понимать  людей
прогресса, решившихся завоевать свободу. Если народу отказывать  в  свободе,
то в один прекрасный день он возьмет ее сам.
     Он  спустился  с  трибуны  среди  новых  неистовств.  Депутаты  уже  не
озорничали больше, как ватага школьников, убежавших с урока.  Они  поднялись
и, повернувшись налево, опять закричали:  "К  порядку!  К  порядку!"  Оратор
дошел до своей скамьи и стоял окруженный  друзьями.  Дело  не  обошлось  без
толкотни. Большинство депутатов, видимо, готово  было  наброситься  на  этих
пятерых людей, бледные лица которых выражали вызов.
     Де Марси рассердился, он трезвонил изо всех сил,  поглядывая  на  ложи,
где в испуге шарахались дамы.
     - Господа, - сказал он, - это позор...
     Когда  спокойствие   восстановилось,   он   продолжал   с   язвительным
высокомерием:
     - Я не стану во второй раз призывать оратора к порядку. Я только скажу,
что выступать с этой трибуны с бесчестными угрозами - позорно!
     Слова председателя вызвали гром  рукоплесканий.  Все  кричали  "браво",
разрезальные ножи заработали снова, но на этот раз в знак одобрения.  Оратор
левой стороны хотел отвечать, но друзья остановили его.  Волнение  понемногу
улеглось, и только слышался гул частных разговоров между депутатами.
     - Слово предоставляется  его  превосходительству  господину  Ругону,  -
спокойно произнес де Марси.
     В зале пробежал вздох удовлетворенного любопытства,  сменившийся  почти
благоговейным молчанием. Ругон, сутуля плечи, тяжело взошел на  трибуну.  Он
не сразу взглянул на  зал,  а  положил  сначала  перед  собой  пачку  бумаг,
отодвинул стакан с  подсахаренной  водой  и  ощупал  руками  тесную  трибуну
красного дерева, как бы вступая  во  владение  ею.  И  тогда,  прислонившись
спиной к столу председателя позади себя, он поднял лицо. Он не постарел. Его
квадратный лоб, крупный нос хорошей формы,  широкие  щеки  без  морщин  были
по-прежнему розовыми и могли бы поспорить свежестью с лицом  провинциального
нотариуса. Только волосы с проседью, раньше чрезвычайно густые,  поредели  у
него на висках, так что теперь открылись его большие уши.  Он  подождал  еще
немного, оглядывая зал из-под полуопущенных век. Он как будто искал  кого-то
глазами, увидел внимательно наклоненное лицо Клоринды и заговорил,  медленно
и тягуче двигая языком:
     - Мы тоже революционеры, если под этим словом понимать людей прогресса,
решившихся вернуть своей стране одну за другой все разумные свободы...
     - Прекрасно! Прекрасно!
     - Разрешите спросить вас, господа, какое  правительство  лучше  Империи
осуществляло когда-либо те либеральные  реформы,  соблазнительную  программу
которых вы только что прослушали? Не стану опровергать речи моего почтенного
предшественника  по  трибуне.  Я  ограничусь  утверждением,  что   гений   и
великодушие императора предупредили требования самых  отчаянных  противников
его правления. Да, господа, государь сам отдал нации ту власть, которой  она
его облекла в минуту общественной опасности. Величественное  зрелище,  очень
редкое в истории! О, мы понимаем досаду некоторых  приверженцев  беспорядка.
Им остается лишь  нападать  на  намерения,  спорить  о  пределах  дарованной
свободы... Вы уразумели великий акт двадцать четвертого ноября. Вы  захотели
в первом  параграфе  ответного  адреса  выказать  императору  вашу  глубокую
благодарность   за   его   великодушие   и   за   доверие   к   благоразумию
Законодательного  корпуса.   Принятие   поправки,   поставленной   на   ваше
обсуждение, было бы ненужной обидой, я  сказал  бы  -  нечестным  поступком.
Посоветуйтесь с вашей совестью, господа, и спросите  себя,  сознаете  ли  вы
себя свободными? Свобода вам отныне дана полная  и  безусловная,  я  за  это
ручаюсь.
     Его перебили продолжительные рукоплескания. Он медленно  придвинулся  к
краю трибуны. Теперь, наклонившись всем телом вперед, вытянув  правую  руку,
он заговорил громче, и голос его зазвучал  с  исключительной  силой.  Позади
него де Марси, откинувшись в своем  кресле,  слушал  его  с  легкой  улыбкой
знатока, восхищающегося искусным выполнением какого-нибудь  фокуса.  В  зале
гремели выкрики "браво", но иные депутаты перегибались через спинки  скамей,
шушукались, выражали удивление,  поджав  губы.  Клоринда  опустила  руки  на
красный бархат барьера; лицо ее стало очень серьезным.
     Ругон продолжал:
     - Тот час, которого мы все ждали с таким нетерпением,  сегодня  наконец
пробил. Нет больше никакой  опасности  в  том,  чтобы  Францию  процветающую
сделать Францией свободной. Анархические страсти угасли. Решимость монарха и
торжественная воля  страны  навсегда  отодвинули  в  прошлое  отвратительные
времена общественной испорченности. Свобода  стала  возможной  с  того  дня,
когда была побеждена политическая  партия,  упрямо  не  желавшая  признавать
глубочайшие  основы  государственности.   Вот   почему   император   признал
необходимым  отвести  свою  мощную  длань  и  отказаться   от   чрезвычай