всегда  были  наготове
неблаговидные истории о графе, он обвинял его в неблагодарности  и  эгоизме.
Когда ему случалось ввернуть имя Ругона, он  намеками  сулил  неисчерпаемые,
хотя и неясные блага: дать бы  Ругону  волю  -  он  всех  бы  осыпал  дождем
милостей, наград и субсидий. Дюпуаза снабжал  таким  образом  газеты  новыми
слухами, словечками, анекдотами, которые непрерывно поддерживали  в  публике
интерес к великому человеку. Две мелкие газетки поместили статьи о посещении
особняка на улице Марбеф, другие толковали о пресловутом труде об английской
конституции и конституции 1852 года. После  Двухлетнего  молчания  к  Ругону
снова, видимо, возвращалась  популярность,  отовсюду  слышался  гул  неясных
похвал. Дюпуаза занимался другими делишками, темными  махинациями,  подкупом
влиятельных лиц, отчаянной биржевой игрой, основанной  на  более  или  менее
твердой уверенности в том, что Ругон вернется в правительство.
     - Будем думать только о нем, - говорил  он  с  откровенностью,  которая
смущала более чопорных членов клики. - Потом он подумает о нас.
     У Бэлен д'Оршера была тяжелая рука: он возбудил против де  Марей  такое
скандальное дело, что его поспешили замять. Он сделал  более  искусный  ход,
намекнув, что может стать министром юстиции, если зять его снова вернется  к
власти, - этим он завоевал приверженность своих коллег.  Кан  тоже  повел  в
атаку свой отряд - финансистов, депутатов, чиновников, - пополняя его  всеми
недовольными, которые попадались на пути. Он  сделал  Бежуэна  своим  верным
помощником, ухитрившись использовать даже де Комбело и Ла  Рукета,  хотя  те
явно не подозревали, что кроется за делами, на которые он их толкал. Сам он,
действуя в высоких официальных сферах, распространил свою пропаганду  вплоть
до Тюильрийского дворца и порою по нескольку дней  вел  тайные  подкопы  для
того, чтобы какое-нибудь словечко, передаваясь из уст в уста, дошло до  ушей
императора.
     Но с особенной страстью трудились женщины.  Они  вели  ужасающие  своей
неприглядностью головоломные интриги, истинное значение которых очень  часто
оставалось неясным. Госпожа Коррер называла теперь хорошенькую госпожу Бушар
не иначе, как "своей кошечкой". Она увозила ее за город, так  что  господину
Бушару пришлось как-то целую неделю прожить холостяком; даже д'Эскорайль был
вынужден проводить вечера в  мелких  театриках.  Как-то  Дюпуаза  повстречал
обеих дам в обществе господ, увешанных орденами, о чем он, правда, никому не
заикнулся. Госпожа Коррер снимала теперь  две  квартиры,  -  одну  на  улице
Бланш,  другую  -  на  улице  Мазарини.  Последняя  была   очень   кокетливо
обставлена, и туда, беря ключ у привратницы, заходила в дневные часы госпожа
Бушар. Передавали, что однажды, дождливым  утром,  переходя  с  подобранными
юбками Королевский мост, она одержала победу над важным сановникам.
     Мелкая сошка тоже копошилась, пуская  в  ход  все,  что  только  могла.
Полковник Жобэлен встречался в одном кафе на бульварах со старыми друзьями -
военными. Между двумя партиями в пикет он наставлял  их  на  путь  истинный;
если ему удавалось завлечь в свой лагерь полдюжины человек, то  вечерам  он,
потирая руки, твердил, что "вся армия стоит за правое дело". Бушар у себя  в
министерстве занимался такой же вербовкой. Понемногу  он  внушил  чиновникам
яростную ненависть к де Марси; он не гнушался даже курьерами, и все  мечтали
теперь о золотом веке, про который столоначальник на ухо  шептал  приятелям.
Д'Эскорайль старался влиять на богатых шалопаев, расхваливая широту взглядов
Ругона, его терпимость к некоторым проступкам, его любовь к смелости в силе.
Даже Шарбоннели, сидя на скамейке Люксембургского сада, куда  они  ежедневно
после полудня отправлялись дожидаться исхода своей нескончаемой тяжбы,  -  и
те ухитрились заполучить симпатии мелких рантье квартала Одеон.
     Что касается Клоринды, то ей было мало заправлять всей кликой. Она вела
сложнейшие интриги,  о  которых  никому  не  рассказывала.  Никогда  еще  не
встречали  ее  по  утрам  в  глухих  уголках  Парижа  в  таких  растерзанных
пеньюарах, никогда еще не  прижимала  она  к  себе  с  такой  страстью  свой
министерский портфель, лопнувший по швам и перевязанный шнурками. Она давала
мужу необыкновенные поручения, и тот, ничего в них не понимая, исполнял их с
кротостью барана. Луиджи Поццо она гоняла на  почту,  де  Плюгерна  брала  с
собой в качестве провожатого; старик часами выстаивал на тротуаре,  поджидая
ее. Одно время ома, по-видимому, хотела заставить итальянское  правительство
действовать в пользу Ругона. Ее переписка с матерью,  жившей  по-прежнему  в
Турине, лихорадочно оживилась. Она мечтала перевернуть всю Европу и  по  два
раза в день бегала к Рускони для свиданий с дипломатами. Частенько во  время
этой необычной кампании  она  вспоминала  о  своей  красоте.  Иной  раз  она
выходила днем причесанная, умытая, великолепная. Даже друзья  с  восхищением
говорили ей, что она прекрасна.
     - Без этого нельзя, - отвечала она  со  значительным  видом,  изображая
покорность судьбе.
     Клоринда расценивала себя как решающий козырь.  Отдаться  мужчине  было
для нее сущей безделицей. Ей это доставляло так мало удовольствия,  что  она
относилась к таким вещам, как к любому другому  делу,  только,  может  быть,
более  скучному.  Когда  она  вернулась  из  Компьена,  Дюпуаза,  знавший  о
приключении на охоте, хотел было допытаться, в каких  она  отношениях  с  де
Марси. Он смутно подумывал  об  измене  Ругону  ради  графа,  если  Клоринда
окажется всемогущей любовницей последнего. Но  она  чуть  не  поссорилась  с
бывшим префектом, энергично отрицая всю историю. Неужели же  он  считает  ее
какой-то дурочкой, подозревая в подобной  связи?  И  тут  же,  забывая  свои
слова, она давала понять, что не намерена больше  встречаться  с  де  Марси.
Было, правда, время, когда она подумывала о том, чтобы выйти за него  замуж.
Она считала, что ни один умный человек не станет серьезно заботиться о делах
своей любовницы. Впрочем, у нее есть другие планы.
     - Видите ли, - говорила она порой, - есть много способов добиться цели,
но лишь один из них может доставить  нам  удовольствие...  Мне  надо  свести
кое-какие счеты.
     Клоринда неотступно следила за Ругоном, хотела видеть его великим и как
будто рассчитывала, откормив его сначала  властью,  приберечь  для  будущего
пиршества. Она держала себя покорной ученицей, с нежным смирением склонялась
перед ним.
     Казалось, что среди лихорадочной деятельности  клики  один  лишь  Ругон
ничего не замечал. По четвергам и воскресеньям  он  медленно  раскладывал  в
гостиной пасьянс, уткнувшись носом в карты и как бы не слыша  перешептывания
за своей спиной. Друзья беседовали о делах, посылали через его голову знаки,
устраивали заговоры у камина, точно его не было в комнате. Он казался  таким
добродушным и бесстрастным, таким далеким и отрешенным от всех  и  вся,  что
мало-помалу  от  шепота  они  переходили  к  громкому  разговору,  вышучивая
рассеянность  великого  человека.  Когда  Ругона  спрашивали,  хочет  ли  он
вернуться к власти, он выходил из себя и клялся, что с  места  не  двинется,
даже если победа будет ждать его на углу улицы Марбеф. И  действительно,  он
все больше и больше замыкался в себя, изображая полнейшее  незнание  внешних
событий.  Маленький  особняк  Ругона,  откуда  исходила  такая  лихорадочная
пропаганда, был обителью молчания и дремоты, так что близкие друзья  еще  на
пороге дома  обменивались  многозначительными  взглядами,  говорившими,  что
здесь следует освободиться от запаха порохового дыма, которым была пропитана
их одежда.
     - Полноте! - кричал Дюпуаза. - Ругон водит нас за нос. Он  отлично  все
слышит. Вы поглядите на его уши по вечерам: они так и шевелятся!
     Это была обычная тема разговоров, когда в половине одиннадцатого вечера
они все вместе уходили от Ругона. Не может быть, чтобы  великий  человек  не
знал о преданности своих друзей. Он изображает доброго боженьку, говорил все
тот же Дюпуаза. Этот дьявол Ругон живет, как индусский идол,  погруженный  в
самодовольное созерцание, и блаженно улыбается,  скрестив  руки  на  животе,
среди толпы верующих, которые молятся на него, раздирая себя в  клочки.  Все
нашли, что это сравнение необычайно метко.
     - Я буду за ним наблюдать, - говорил в заключение Дюпуаза.
     Но сколько ни наблюдали они за лицом Ругона, оно  неизменно  оставалось
замкнутым, спокойным и почти простодушным.  А  что,  если  он  действительно
ничего не замечал? Впрочем, Клоринде было наруку, что Ругон  ни  во  что  не
вмешивается. Она боялась, что, если его заставят  открыть  глаза,  он  может
помешать осуществлению ее планов. О его судьбе пеклись как бы наперекор  ему
самому. Нужно было во что  бы  то  ни  стало  подтолкнуть  его,  пусть  даже
насильно, и усадить куда-нибудь повыше. Потом можно будет свести счеты.
     Но так как события разворачивались очень медленно, то  понемногу  клика
стала терять терпение. Желчные  выпады  Дюпуаза  подливали  масла  в  огонь.
Конечно, Ругона никто прямо не попрекал всем тем, что для него делалось,  но
его осыпали намеками, горькими  двусмысленными  словами.  Полковник  являлся
теперь иногда в запыленных башмаках, -  у  него  не  хватало  времени  зайти
домой; он совсем замучился, бегая весь день по дурацким  делам,  за  которые
ему, разумеется, никто не скажет  спасибо.  Порою  Кан,  мигая  опухшими  от
усталости веками, начинал жаловаться, что вот уже месяц, как он  недосыпает;
он часто выезжает в свет, не для  забавы,  конечно,  а  чтобы  повидаться  с
кое-какими  людьми  по  кое-каким  делам.   Госпожа   Коррер   пускалась   в
трогательные рассказы, толковала о какой-то молодой женщине, очень достойной
вдове, которую она недавно навещала; она вздыхала,  что  нет  у  нее  теперь
никакой власти; подчеркивала, что, будь она правительством,  она  многих  бы
несправедливостей не допустила. Потом все друзья начинали твердить  о  своих
невзгодах, хныкая и поясняя, каким могло бы быть их положение, не  будь  они
так наивны; конца  не  было  этим  жалобам,  подкрепляемым  недвусмысленными
взглядами в сторону Ругона. Они пришпоривали его до крови, не отступая  даже
перед  похвалами  де  Марси.  Сначала  Ругон  сохранял  невозмутимость.   Он
по-прежнему делал вид, будто ничего не понимает. Но прошло несколько вечеров
- и когда в его гостиной произносились иные фразы, по лицу бывшего  министра
пробегала легкая судорога. Он не раздражался, но слегка стискивал зубы,  как
от укола невидимой иглы. В конце концов нервы его так сдали, что он забросил
свои пасьянсы, - они у него больше  не  выходили.  Он  предпочитал  медленно
прохаживаться,  беседовать  или  же   уходить   из   комнаты,   как   только
возобновлялись глухие упреки. Порою им овладевала слепая ярость; он с  силой
сжимал за спиной кулаки, борясь с желанием выставить этих людишек за дверь.
     - Дети мои, - сказал однажды вечером полковник, - две недели ноги  моей
здесь не будет. Надо его проучить. Посмотрим, будет ли ему весело одному.
     Ругон, мечтавший запереть перед ними дверь, почувствовал  себя  глубоко
уязвленным, когда его покинули. Полковник сдержал свое  слово,  другие  тоже
последовали его примеру; гостиная опустела, в ней все время  недосчитывалось
пяти-шести  друзей.  Когда  кто-нибудь  из  них  после  долгого   отсутствия
появлялся и Ругон опрашивал, не был ли он  болен,  тот  с  удивленным  видом
отвечал "нет", не давая никаких объяснений. В один из  четвергов  не  явился
никто. Ругон провел вечер один, прохаживаясь по просторной комнате,  опустив
голову и заложив руки за спину. Впервые он почувствовал, какие  крепкие  узы
соединяли его с этими людьми. Размышляя о глупости Шарбоннелей,  завистливой
злобе Дюпуаза, деланной ласковости госпожи Коррер, он  презрительно  пожимал
плечами. Однако, относясь к своим друзьям без всякого уважения, он,  тем  не
менее,  испытывал  потребность  их  видеть,  управлять  ими  -   потребность
ревнивого властителя, втайне оплакивающего малейшую  неверность.  В  глубине
души он даже умилялся их глупости, любил  их  пороки.  Друзья  казались  ему
теперь частью его существа, вернее, он сам мало-помалу до  такой  степени  в
них растворился, что  как  бы  уменьшался  в  те  дни,  когда  они  от  него
отдалялись. Под конец, если их отсутствие затягивалось, он садился писать им
письма. Он даже ходил к ним  на  дом  мириться  после  серьезных  размолвок.
Теперь в особняке на улице Марбеф царила та лихорадочная  атмосфера  ссор  и
примирений, какая бывает у супругов, когда их любовь исполнена горечи.
     В последних числах декабря они повздорили  особенно  сильно.  Слово  за
слово, друзья, неизвестно почему, дошли до такого состояния, что готовы были
схватить друг друга за горло. После этого  они  три  недели  не  являлись  к
Ругону. Дело заключалось в том, что клика начала приходить в отчаяние. Самые
хитроумные махинации не приводили  к  ощутимым  результатам.  И  так  как  в
близком  будущем  не   предвиделось   никаких   перемен,   то   надежда   на
непредвиденную катастрофу, способную вернуть Ругона к власти, таяла с каждым
днем. Друзья ждали открытия сессии  Законодательного  корпуса,  но  проверка
полномочий привела лишь к отказу двух республиканских депутатов от  присяги.
Даже Кан, самый гибкий и проницательный из  приверженцев  Ругона,  -  и  тот
больше не рассчитывал на благоприятный поворот  политики.  Удрученный  Ругон
занимался своим проектом с  удвоенным  рвением,  пытаясь  скрыть  судорожные
подергивания лица, которым он уже не владел.
     - Мне нездоровится, - говорил он порою. - Видите, у меня дрожат руки...
Мой врач приказал мне гулять. Я целые дни провожу на воздухе.
     Действительно, Ругон много бродил по улицам. Он шел, размахивая руками,
высоко подняв голову, глядя куда-то вдаль. Когда его останавливали знакомые,
он рассказывал им о своих нескончаемых прогулках. Однажды утром,  вернувшись
к завтраку после посещения Шальо,  он  нашел  у  себя  визитную  карточку  с
золотым обрезом, на которой красивым английским почерком было  выведено  имя
Жилькена. Карточка была очень грязная захватанная  жирными  пальцами.  Ругон
позвонил слуге.
     - Человек, который оставил эту карточку, ничего не  велел  передать?  -
спросил он.
     Слуга, недавно поступивший в дом, улыбнулся.
     - На этом господине было зеленое пальто. Он был очень  любезен  и  даже
предложил мне сигару. Назвался он вашим другом.
     Уже уходя, слуга спохватился:
     - Мне кажется, он написал что-то на обороте.
     Ругон  перевернул  карточку  и  прочел  написанные  карандашом   слова:
"Некогда  ждать.  Зайду  вечером.  Очень  спешно,  дельце  забавное".  Ругон
беспечно  махнул  рукой.  Однако  фраза  "очень  спешно,  дельце   забавное"
вспомнилась ему после завтрака, овладела всеми мыслями и лишила  покоя.  Что
это за дело, показавшееся Жилькену забавным? С тех пор как он стал  поручать
бывшему коммивояжеру запутанные и темные делишки, тот неукоснительно являлся
к нему раз в неделю по вечерам;  никогда  еще  Жилькен  не  приходил  утром.
Значит, случилось нечто из ряда вон выходящее. Недоумевая, Ругон,  снедаемый
нетерпением, которое  ему  самому  казалось  нелепым,  решил,  не  дожидаясь
вечера, разыскать Жилькена.
     - "Какая-нибудь пьяная выдумка,  -  думал  он,  проходя  по  Елисейским
полям. - Но я, по крайней мере, успокоюсь!"
     Он шел пешком, выполняя предписание врача.  День  был  чудесный;  яркое
январское солнце сияло на чистом небе. Жилькен уже не жил в проезде Гютэн, в
Батиньоле. На карточке было написано: "улица Гизард, квартал Сен-Жермен".
     Ругону стоило больших трудов отыскать эту невообразимо  грязную  улицу,
находившуюся возле церкви Сен-Сюльпис. Привратница, не  вставая  с  кровати,
крикнула ему из глубины темных сеней хриплым от лихорадки голосом:
     - Дома ли Жилькен?.. Право, не знаю. Поднимитесь  наверх,  пятый  этаж,
дверь налево.
     Поднявшись по лестнице, Ругон увидел на двери имя Жилькена,  окруженное
гирляндой из пылающих сердец, пронзенных стрелами.  Он  долго  стучался;  за
дверью слышалось лишь тиканье часов да мелодично звучавшее в тишине мяуканье
кошки. Ругон заранее предвидел, что не застанет Жилькена, однако  ему  стало
легче от этой бесплодной попытки.  Успокоенный,  он  спустился  с  лестницы,
решив,  что  обождет  до  вечера.  На  улице  он  замедлил   шаги,   миновал
Сен-Жерменский рынок и  бесцельно  зашагал  по  улице  Сены,  твердо  решив,
несмотря на усталость, вернуться домой пешком.  Дойдя  до  улицы  Жакоб,  он
вспомнил о Шарбоннелях. Ругон не видел их  уже  десять  дней.  Они  на  него
дулись. Он решил на минуту подняться к ним и помириться. В  этот  полуденный
час было тепло, и Ругон чувствовал себя совсем размягченным.
     Комната Шарбоннелей в гостинице "Перигор" выходила  окнами  во  двор  -
мрачный  колодец,  откуда  несло  помоями.  Большая  темная   комната   была
обставлена колченогой мебелью из красного дерева; на окнах висели  занавески
из  выцветшего  красного  штофа.  Когда  Ругон  вошел,  госпожа  Шарбоннель.
укладывала свои платья, запихивая их в большой чемодан, а Шарбоннель, весь в
поту, изо всех сил затягивал веревкой другой чемодан, поменьше.
     - Вы, значит, уезжаете? - спросил, улыбаясь, Ругон.
     - Да, - с глубоким вздохом ответила госпожа Шарбоннель. - На  этот  раз
решено окончательно.
     Старики засуетились вокруг Ругона, польщенные его приходом. На  стульях
громоздились стопки белья, одежда, набитые до отказа корзины.  Ругон  присел
на кровать и добродушно сказал:
     - Не беспокойтесь! Мне здесь очень удобно... Занимайтесь своим делом, я
не хочу вам мешать... Вы уезжаете с восьмичасовым поездом?
     - Да, с восьмичасовым, - ответил Шарбоннель. - Нам остается провести  в
Париже еще шесть часов... Мы надолго его запомним, господин Ругон!
     Старик,  обычно  неразговорчивый,  разразился  страшною  бранью,   даже
погрозил кулаком в окно, проворчав: нужно же было забраться в  такой  город,
где в два часа дня в комнатах ни зги не видно. Грязный свет, проникающий  из
узкого колодца-двора, - вот вам и весь  Париж!  Но,  слава  богу,  он  снова
увидит солнце у себя  в  плассанском  саду.  Шарбоннель  стал  оглядываться,
вспоминая, не забыл ли  он  чего-нибудь.  Утром  он  купил  "Железнодорожный
указатель". На  камине  в  засаленной  бумаге  лежал  цыпленок,  припасенный
супругами в дорогу.
     - Душа моя, - повторил он, - ты хорошо опорожнила ящики?  Мои  домашние
туфли лежали в ночном столике...  За  комод,  кажется,  завалились  какие-то
бумаги...
     Сидя на кровати, Ругон с болью в сердце  следил  за  сборами  стариков,
которые трясущимися руками завязывали  узлы.  В  их  волнении  таился  немой
упрек. Это он задержал их в Париже, но вот они потерпели полное поражение  и
вынуждены теперь бежать.
     - Вы делаете ошибку, - пробормотал он.
     Госпожа Шарбоннель сделала знак рукой, словно умоляя его замолчать.
     - Послушайте, господин Ругон, - взволнованно сказала она, - не обещайте
нам ничего. Нашим  мукам  не  будет  конца...  Подумать  только,  мы  два  с
половиной года прожили здесь! Господи, два с половиной года в этой  дыре!  У
меня до конца жизни будет болеть левая нога; я спала у стены, вон  той,  что
за вами - по ней льется вода!.. Нет, всего не расскажешь. Чересчур длинно...
Мы прожили безумные деньги. Обратите внимание,  вчера  мне  пришлось  купить
этот большой чемодан, чтобы уложить все, что мы износили в  Париже:  дрянные
платья, обошедшиеся нам втридорога;  белье,  которое  прачка  возвращала  из
стирки в лохмотьях... Вот о чем я не буду жалеть, это о ваших  прачках!  Они
сжигают все  вещи  своей  кислотой.  Она  бросила  кучу  тряпок  в  чемодан,
восклицая:
     - Нет, нет, мы уедем! Еще один час - и, уверяю вас, я умру.
     Но Ругон, не сдаваясь, заговори