коммивояжером и продавал парфюмерию, но  из-за  Республики
торговля шла скверно. Они с Ругоном жили в соседних комнатах, и оба подыхали
с голоду. Тогда, по его, Жилькена, совету, Ругон упросил одного плассанского
торговца прислать им оливкового масла. Они сообща взялись за работу,  бегали
по парижским мостовым до позднего вечера  с  образчиками  масла  в  кармане.
Ругон не был силен в этом деле, но иногда получал все-таки  недурные  заказы
от тех господ, к которым ходил на вечера. Ах, этот пройдоха Ругон глуп,  как
пробка, и, однако, хитер! Заставил же он потом Теодора поплясать из-за своей
политики. Тут Жилькен понизил голос и подмигнул:  ведь  сам  он,  как-никак,
тоже  принадлежал  к  клике  Ругона!  Ему  приходилось  бегать  по  кабачкам
предместий и орать: "Да здравствует Республика!" Еще бы!  Чтобы  завербовать
народ,  приходилось  прикидываться  республиканцем.  Империи  следовало   бы
поставить Жилькену хорошую свечку. Как бы не так! Империя ему  даже  спасибо
не сказала. Пока Ругон со своей  кликой  делил  добычу,  его  вышвырнули  за
дверь,  как  паршивого  пса.  Он  не  жалуется,   ему   приятнее   сохранять
независимость. Жаль только, что он не пошел до конца с республиканцами и  не
перестрелял из ружья всю эту мразь.
     - А маленький Дюпуаза, который делает вид, что не узнает меня! - сказал
Жилькен в заключение. - Сколько раз я давал  подзатыльники  этому  мозгляку!
Дюпуаза! Супрефект! Я видел, как он в одной сорочке объяснялся с  долговязой
Амели, которая выставляла его за дверь, когда он хватал через край.
     Жилькен умолк на  минуту,  внезапно  расчувствовавшись.  На  глаза  его
навернулись пьяные слезы.  Потом  он  опять  заговорил,  обращаясь  ко  всем
присутствующим по очереди:
     - Вы только что видели Ругона... Я такого же роста, как он.  Мы  с  ним
одних лет. Смею думать, однако, что личико  у  меня  чуть-чуть  посмазливее.
Скажите мне, разве я не выглядел бы приличнее этого жирного борова, если  бы
сидел на его месте в карете, разукрашенный золотыми бляхами?
     Но тут с  площади  Ратуши  донеслись  такие  оглушительные  крики,  что
посетители кафе сразу забыли о  Жилькене...  Люди  снова  ринулись  куда-то,
замелькали ноги мужчин; женщины бежали, подобрав для удобства юбки до колен,
так что видны были белые чулки. Крики раздавались  все  ближе  и  постепенно
перерастали в отчетливый визг; Жилькен скомандовал:
     - Эге! Это малыш! Живее расплачивайтесь, папаша Шарбоннель, и за мной!
     Чтобы не  отстать,  госпожа  Коррер  схватила  его  за  полу.  За  нею,
задыхаясь, неслась госпожа Шарбоннель.  По  дороге  чуть  было  не  потеряли
Шарбоннеля. Жилькен решительно бросился в самую гущу народа, работая локтями
и пробивая себе проход с такой  уверенностью,  что  перед  ним  расступались
самые тесные ряды. Добравшись  до  парапета  набережной,  он  разместил  всю
компанию. Одним махом  он  поднимал  женщин  в  воздух  и,  несмотря  на  их
испуганные возгласы, усаживал на парапет, ногами к реке. Сам Жилькен  вместе
с Шарбоннелем остались стоять за спинами дам.
     - Ну вот, мои кошечки, вы сидите в первом ряду, - успокаивал он  их.  -
Не бойтесь! Мы будем вас держать.
     Обеими руками он обхватил пышную талию госпожи Коррер,  подарившей  его
улыбкой. Ну как сердиться на такого повесу! Процессии все еще не было видно.
Где-то там, на площади Ратуши, ходуном ходила зыбь человеческих  голов,  все
нарастал и нарастал прибой приветственных кликов; невидимые руки  помахивали
вдали шляпами, колыхавшимися над толпой,  как  широкая  черная  волна,  воды
которой надвигались  все  ближе  и  ближе.  Первыми  ожили  дома  набережной
Наполеона, напротив площади; из окон, толкая друг друга, высовывались  люди;
лица их сияли; протянутые руки показывали куда-то влево, в направлении улицы
Риволи. В течение трех долгих минут мост все еще оставался пустым.  Колокола
Нотр-Дам, словно охваченные восторженным исступлением, звонили все громче.
     Внезапно  перед  взволнованно  ожидавшим  народом  на  безлюдном  мосту
появились трубачи. Чудовищный вздох прокатился и замер. Вслед за трубачами и
военным оркестром проехал верхом на лошади генерал  в  сопровождении  штаба.
Затем, за эскадронами карабинеров,  драгун  и  конвойных  войск,  показались
парадные кареты. Первые восемь  были  запряжены  шестериком.  В  них  сидели
придворные дамы,  камергеры,  свитские  офицеры  императора  и  императрицы,
статс-дамы великой герцогини Баденской, замещавшей крестную  мать.  Жилькен,
по-прежнему обнимавший госпожу Коррер, шептал ей на ухо, что крестная  мать,
то есть шведская королева, равно как и крестный отец не потрудились  прибыть
в Париж. Когда проехали седьмая и восьмая кареты, он назвал сидевших  в  них
лиц с фамильярностью человека, хорошо знакомого  с  придворной  жизнью.  Две
дамы - это принцесса Матильда и принцесса Мария. Трое мужчин - король  Жером
{Король Жером - брат Наполеона I, экс-король Вестфалии; до рождения  сына  у
Луи Бонапарта он, согласно декрету от 24 декабря 1852  г.,  был  наследником
престола.}, принц Наполеон и шведский  наследный  принц;  вместе  с  ними  -
великая  герцогиня  Баденская.  Кареты  двигались  медленно.   Шталмейстеры,
флигель-адъютанты, придворные, ехавшие по бокам,  туго  натягивали  поводья,
чтобы придержать лошадей.
     - Где же младенец? - нетерпеливо спросила госпожа Шарбоннель.
     - Не бойтесь, под скамейку его не спрячут, - смеясь, ответил Жилькен. -
Погодите, сейчас появится.
     Он еще нежнее прижал к себе госпожу  Коррер,  которая  не  противилась,
объясняя,  что  она  боится  упасть.  Глаза  Жилькена   зажглись   невольным
восхищением, и он снова зашептал:
     - Что там ни говори, а это в  самом  деле  красиво.  Как  они,  собаки,
нежатся в этих атласных коробках! И подумать, что все это - дело моих рук!
     Жилькен  исходил  самодовольством:  процессия,  толпа,  все,  что  было
вокруг, принадлежало ему. Но минутное затишье, последовавшее  за  появлением
первых карет, сменилось громоподобным гулом; шляпы  над  вздымающимся  морем
голов теперь взлетали над самой набережной. На середину моста  въехали  семь
верховых курьеров императора в зеленых ливреях и круглых шапочках, с которых
свисали  золотые  нити  кистей.  Наконец   появилась   карета   императрицы,
запряженная восьмеркой лошадей; четыре великолепных фонаря высились по углам
кузова; просторная, округлая, с огромными  окнами,  она  напоминала  большой
хрустальный ларец, украшенный золотым бордюром  и  поставленный  на  золотые
колеса. Внутри, розовым пятном среди пены  белых  кружев,  четко  выделялось
личико  наследного  принца,  которого  держала  на  коленях  воспитательница
принцев крови; рядом с нею сидела кормилица, красивая полногрудая бургундка.
Далее, за группой пеших конюхов и  конных  шталмейстеров,  следовала  карета
императора, не менее великолепная и тоже запряженная восьмеркой  лошадей;  в
ней сидела императорская чета,  непрерывно  отвечавшая  на  приветствия.  По
обеим сторонам карет гарцевали маршалы, не обращая внимания на то, что  пыль
от колес садилась на шитье их мундиров.
     - А вдруг мост провалится! -  ухмыльнулся  Жилькен,  любивший  страшные
выдумки.
     Госпожа Коррер испуганно велела  ему  замолчать.  Но  он  не  унимался,
уверяя, что железные мосты всегда непрочны, и когда обе  кареты  выехали  на
середину,  заявил,  что  мостовой  настил  несомненно  качается.   Как   они
плюхнутся, черт побери! Сколько воды хлебнут все трое  -  папаша,  мамаша  и
младенец! Экипажи мягко и бесшумно катились; плавно изогнутый мост  был  так
легок, что казалось, будто кареты висят в  воздухе  над  огромной  пропастью
реки; они отражались внизу, в синей глади, точно  диковинные  золотые  рыбы,
плывущие между двух стихий.  Император  и  императрица,  слегка  утомленные,
откинулись на атлас обивки, радуясь, что могут на мгновение  ускользнуть  от
толпы и не отвечать на  приветствия.  Воспитательница  тоже  воспользовалась
безлюдьем моста и стала оправлять сползавшего с  колен  ребенка;  кормилица,
склонившись над ним, старалась позабавить его улыбкой. Весь кортеж купался в
солнечном свете; сверкали мундиры, дамские наряды,  сбруи  лошадей;  кареты,
похожие  на  раскаленные  светила,  искрились  и  отбрасывали  ослепительных
танцующих зайчиков на черные дома набережной Наполеона. И,  словно  фон  для
этой  картины,  вдали,  над  мостом,  вздымалась  монументальная  вывеска  -
намалеванный на шестиэтажном доме острова  Сен-Луи  огромный  серый  сюртук,
пустой внутри, но в ореоле солнечного сияния.
     Жилькен заметил этот сюртук в то мгновение, когда он как бы  повис  над
обеими каретами, и закричал:
     - Взгляните-ка! Ведь это - дядюшка {Жилькен намекает  на  Наполеона  I,
который был дядей Луи Бонапарта.}.
     В толпе пробежал смешок. Шарбоннель, не сообразивший, в чем дело,  стал
просить объяснений. Но люди уже  перестали  слышать  друг  друга,  зазвучало
оглушительное "ура!", триста тысяч человек в общей давке хлопали  в  ладоши.
Когда карета с младенцем доехала до середины моста,  а  за  нею,  в  широком
открытом  пространстве,  где  ничто  не  стесняло  взора,  появилась  карета
императора с императрицей, зрителями овладело непередаваемое волнение. Народ
был охвачен одним из тех порывов нервического  энтузиазма,  которые,  словно
вихрь,  проносятся  над  городом.  Мужчины  поднимались  на  носки,   сажали
ошалевших детей себе на плечи, женщины плакали,  осыпая  "дорогого  малютку"
нежностями, от всего сердца сочувствуя мещанской радости императорской четы.
Буря приветствий все еще бушевала над площадью Ратуши; на набережных с обеих
сторон реки, как вверх, так и вниз по течению, повсюду,  куда  хватал  глаз,
волновался лес протянутых, машущих, воздетых рук. Из окон  взлетали  платки,
высовывались люди с горящими лицами и черными провалами  разинутых  ртов.  А
там внизу,  на  острове  Сен-Луи,  узкие,  словно  нарисованные  углем  окна
вспыхивали белыми  блестками,  наполняясь  какой-то  едва  уловимой  жизнью.
Лодочники в красных блузах, стоя  в  лодках  посредине  сносившей  их  Сены,
вопили во всю глотку, а прачки, видные только по  пояс  сквозь  окна  своего
"поплавка", голорукие, растрепанные, обезумевшие, яростно колотили вальками,
стараясь привлечь к себе внимание.
     - Ну, все; пора уходить, - сказал Жилькен.
     Но Шарбоннелям  хотелось  увидеть  все  до  конца.  Хвост  процессии  -
эскадроны лейб-гвардии, кирасиров и карабинеров - удалялся по улице  Арколь.
Потом началась невообразимая  давка:  цепи  солдат  национальной  гвардии  и
пехотинцев были прорваны толпой; женщины кричали.
     - Идем, - повторил Жилькен. - Нас раздавят.
     Ссадив своих дам с парапета, он,  невзирая  на  толчею,  провел  их  на
другую сторону набережной. Госпожа Коррер и Шарбоннели были того мнения, что
надо пройти вдоль парапета, перебраться через мост  Нотр-Дам  и  посмотреть,
что делается на Соборной площади. Но  Жилькен,  не  слушая,  увлекал  их  за
собой. Когда они вновь очутились у  маленького  кафе,  он  подтолкнул  их  и
заставил сесть за столик, из-за которого они недавно встали.
     - Ну и чудаки! - кричал он. - Как, по-вашему, я так  и  позволю,  чтобы
эта свора зевак переломала мне руки и ноги?  Мы  что-нибудь  выпьем  сейчас,
черт возьми! Нам здесь лучше, чем там, в толкучке. Хватит с  нас  праздника!
Под конец это надоедает... Что вы закажете, мамаша?
     Шарбоннели, с которых он не спускал  своих  страшных  глаз,  попытались
было робко возражать. Им очень хотелось бы взглянуть  на  выход  из  церкви.
Тогда он начал объяснять, что через четверть часа, когда толпа  схлынет,  он
их проведет, но, разумеется, если не будет большой давки. Пока он  заказывал
Жюлю сигары и абсент, госпожа Коррер благоразумно ретировалась.
     - Ну, ну, отдыхайте, - сказала она Шарбоннелям. - Мы с вами встретимся.
     Она пошла по мосту Нотр-Дам, потом по  улице  Сите.  Но  там  оказалось
столько народу, что до улицы Константин  она  добиралась  добрых  пятнадцать
минут. Тогда она решила свернуть на улицу Ликорн и Труа-Канет.  Наконец  она
вышла  на  Соборную  площадь,  оставив  предварительно  целый  волан  своего
сизо-серого платья в отдушине  какого-то  подозрительного  дома.  Посыпанная
песком и  усеянная  цветами  площадь  была  уставлена  шестами,  на  которых
развевались знамена с императорским гербом.  Огромная  арка  в  виде  шатра,
сооруженная перед собором, оттеняла  наготу  камня  занавесами  из  красного
бархата с золотыми кистями и бахромой.
     Госпожа Коррер остановилась перед двойной  цепью  солдат,  сдерживавших
толпу. Среди обширного квадрата пустынной площади, вдоль выстроенных в  пять
рядов карет, неспешно прогуливались ливрейные лакеи; величавые кучера сидели
на козлах, не выпуская из рук поводьев. Разыскивая  лазейку,  через  которую
можно было бы проскользнуть, госпожа Коррер увидела на углу  площади,  среди
лакеев, Дюпуаза, спокойно курившего сигару. Она махнула ему платком.
     - Вы не могли бы помочь мне пройти? - спросила она,  когда  ей  удалось
привлечь его внимание.
     Дюпуаза что-то сказал офицеру и проводил ее до самого собора.
     - Послушайте меня, останьтесь здесь,  -  посоветовал  он.  -  В  соборе
яблоку негде упасть. Я чуть не задохнулся, мне пришлось  выйти...  Смотрите,
вот полковник и Бушар, они так и не нашли себе места.
     Действительно, слева, на углу улицы Клуатр-Нотр-Дам, стоял полковник  с
Бушаром.  Последний  рассказал,  что  оставил   свою   жену   на   попечении
д'Эскорайля, который раздобыл удобное кресло для  дамы.  Полковник  горевал,
что не может показать церемонию своему сыну Огюсту.
     - Мне хотелось показать ему знаменитую купель, - говорил он. - Вы  ведь
знаете, она принадлежала святому Людовику; это великолепная  медная  чаша  с
золотыми прожилками и чернью в персидском стиле  -  редкостная  вещь  времен
крестовых походов, сослужившая службу при крещении всех наших королей.
     - Вы видели крестильные принадлежности? - спросил у Дюпуаза Бушар.
     - Да. Покрывальник несла госпожа Льоренц, - ответил тот.
     Ему пришлось пояснить свои  слова.  Покрывальником  называется  чепчик,
который надевают на ребенка после крещения. Ни полковник, ни Бушар этого  не
знали и были очень удивлены. Дюпуаза перечислил  крестильные  принадлежности
маленького принца и крестных родителей: покрывальник, свечу, солонку, тазик,
кувшин, полотенце. Была еще мантия малыша; роскошная, необыкновенная мантия,
разложенная на кресле возле купели.
     - Неужели там не найдется местечка  для  меня?  -  воскликнула  госпожа
Коррер, в которой эти подробности разожгли неукротимое любопытство.
     Тогда  мужчины  назвали  ей  все  правительственные  учреждения,   всех
представителей власти, все делегации,  находившиеся  в  храме.  Им  не  было
числа:    дипломатический    корпус,    Сенат,    Законодательный    корпус,
Государственный совет, Кассационный суд, Контрольная палата, двор,  Торговый
суд и Суд первой инстанции, а кроме того,  министры,  префекты,  мэры  и  их
помощники, академики, высшие военные чины, вплоть до делегаций от  еврейской
и протестантской общин. И еще, и еще - без конца!
     - Боже мой! Как это, должно быть, красиво! - вздохнула госпожа Коррер.
     Дюпуаза пожал плечами. Он был в  отвратительном  настроении.  Церемония
показалась ему нестерпимо длинной. Скоро  ли  они  кончат?  Уже  спели  Veni
Creator {Начальные слова католического церковного гимна.}, накадили ладаном,
находились, накланялись. Малыша, наверно, уже окрестили. Бушар и  полковник,
состязаясь в терпении, глазели на разукрашенные флагами окна, выходившие  на
площадь. Внезапно раздался такой перезвон колоколов, что дрогнули  башни,  и
все подняли головы вверх, ощущая  какой-то  непонятный  трепет  от  близости
громадного храма, чья  невидимая  вершина  терялась  в  небесах.  Огюст  тем
временем подобрался к арке. Госпожа Коррер последовала за ним. Но не  успела
она подойти к главным, настежь распахнутым, дверям, как необычайное зрелище,
представшее перед нею, пригвоздило ее к месту.
     Между  двух  широких  полотнищ  занавеса,   словно   сверхъестественное
священное видение,  открывалась  бесконечная  глубина  храма.  Нежно-голубые
своды были усеяны звездами. Вдоль этой тверди небесной цветные окна, подобно
таинственным светилам, переливались  огоньками,  сияли  блеском  драгоценных
камней. Повсюду с высоких колонн ниспадали драпировки из  красного  бархата,
поглощая скудный дневной свет, блуждавший под куполом. В этой багровой  ночи
сверкал ослепительный костер - тысячи свечей, поставленных так близко друг к
другу, что чудилось, будто единое солнце пылает среди целого ливня искр.  То
пламенел на возвышении, посреди бокового придела, алтарь. Справа и слева  от
него высились два трона. Огромный бархатный балдахин,  подбитый  горностаем,
простерся над более высоким троном, как  гигантская  птица  со  снежно-белым
брюхом и пурпурными крыльями. Храм ломился от  разодетой  толпы,  отливающей
золотом,  поблескивающей   драгоценностями;   в   глубине,   возле   алтаря,
духовенство, то есть епископы  с  жезлами  и  в  митрах,  знаменовало  собою
сияющие хоры ангельские,  открывало  просвет  в  небеса.  Вокруг  возвышения
выстроились в царственной пышности принцы, принцессы,  сановники.  По  обеим
сторонам бокового придела разместились амфитеатром - справа  дипломатический
корпус и Сенат, слева Законодательный  корпус  и  Государственный  совет.  В
незанятом пространстве теснились остальные делегации. Наверху,  на  галерее,
женщины выставляли напоказ яркие пятна светлых платьев. В воздухе колыхалась
кроваво-красная дымка. Лица людей, кишевших справа, и  слева,  и  в  глубине
собора, розовели, как раскрашенный фарфор. Материи - атлас, шелк,  бархат  -
блестели сумрачным блеском, точно  готовые  воспламениться.  Внезапно  целые
ряды зрителей  начинали  полыхать.  Несказанная  роскошь  накаляла  огромный
собор, как огнедышащая печь.
     Госпожа Коррер увидела  в  самом  центре  хора  {В  католическом  храме
особое, обнесенное  загородкой  помещение  для  высших  служителей  культа.}
церемониймейстера, который выступил вперед и три раза исступленно крикнул:
     - Да здравствует наследный принц! Да здравствует  наследный  принц!  Да
здравствует наследный принц!
     Своды задрожали от громовых  кликов;  глазам  госпожи  Коррер  предстал
император, возвышавшийся над толпой. Он выделялся черным пятном  на  золотом
фоне пламенеющих облачений епископов, теснившихся за ним. Высоко поднимая на
вытянутых руках наследника  престола  -  охапку  белых  кружев  -  император
показывал его народу.
     В  это  мгновение  привратник  отстранил  рукой  госпожу  Корpep.   Она
отступила на несколько шагов; перед самым ее лицом теперь колыхался  занавес
арки. Видение исчезло. Госпожа Коррер очутилась на ярком  дневном  свету  и,
ошеломленная, не могла двинуться  с  места;  ей  казалось,  что  она  видела
какую-то  старинную  картину,  похожую  на  те,  которые  висят   в   Лувре,
потемневшую от времени, пурпурно-золотую, с давно исчезнувшими  действующими
лицами, каких теперь нигде уж не встретить.
     - Не стойте здесь, - сказал Дюпуаза, подводя ее к полковнику и Бушару.
     Разговор зашел о наводнениях {Весной 1856 г. ряд  наводнений  опустошил
три департамента Франции. Наполеон III использовал это  бедствие  для  того,
чтобы завоевать популярность.}. В долинах  Роны  и  Луары  опустошения  были
ужасны. Тысячи семей остались без крова. Везде проводили подписку, но она не
могла  облегчить  последствий   огромного   несчастья.   Император   проявил
изумительное мужество и благородство: в Лионе он вброд добирался до  нижних,
залитых водой кварталов города; в Туре три часа плыл на лодке по затопленным
улицам - и всюду без счета рассыпал подаяния.
     - Прислушайтесь-ка! - перебил полковник.
     В соборе гудели органы. Широкая  мелоди