а
занимала столик, всегда накрытый скатертью, усыпанной крошками, и заваленный
бумагами. Она располагалась здесь лагерем, как генерал  в  походе.  Однажды,
почувствовав себя нехорошо, она преспокойно отправилась на чердак  отдохнуть
в клетушке старшего лакея, рослого брюнета, которому она разрешала  целовать
себя. Только поздно вечером, около полуночи, она соизволила вернуться домой.
     Но, несмотря на все это, Делестан был счастлив. Он, вероятно, ничего не
знал о сумасбродствах жены. Она совсем покорила своего мужа и делала  с  ним
что  хотела,  а  тот  не   осмеливался   и   пикнуть.   Характер   Делестана
предрасполагал его к рабству. Втайне он чувствовал себя отлично, отказавшись
от своей воли: ему и в голову не приходило бунтовать. В дни близости,  когда
Клоринда допускала его к себе  в  спальню,  он  по  утрам  оказывал  ей  при
одевании разные мелкие  услуги:  шарил  по  комнате  под  всеми  стульями  и
столами, ища запропастившуюся туфлю, или  перерывал  в  шкапу  белье,  чтобы
отыскать ей целую рубашку. Он  вполне  довольствовался  тем,  что  на  людях
сохранял величавый, довольный вид. Его почти уважали  -  так  спокойно  и  с
такой нежной заботливостью он отзывался о жене.
     Клоринда, став полновластной хозяйкой, вдруг решила выписать из  Турина
свою мать. Она пожелала, чтобы графиня Бальби проводила отныне вместе с  ней
целые полгода. Ее вдруг обуял приступ дочерней любви. Она перевернула  вверх
дном целый этаж особняка, чтобы поселить старую даму как можно ближе к своей
половине. Ей вздумалось даже  пробить  дверь  из  своей  туалетной  прямо  в
спальню  матери.  В  присутствии  Ругона  она  особенно  -   с   итальянским
пристрастием к преувеличенным нежностям - старалась выставить напоказ любовь
к матери. Как это она могла жить так долго в разлуке  с  графиней;  ведь  до
замужества она ни на  шаг  не  отходила  от  матери!  Она  обвиняла  себя  в
жестокосердии. Впрочем, это не  по  ее  вине;  пришлось  уступить  уговорам,
какой-то необходимости, смысл которой ей до сих  пор  неясен.  Однако  Ругон
глазом не моргнул в ответ на  ее  мятежные  речи.  Он  больше  не  читал  ей
наставлений, не пытался превратить ее в изысканную парижскую даму.  В  былые
времена, когда мучительное бездействие жгло ему кровь  и  будило  желания  в
теле скучающего борца, Клоринда помогала заполнить пустоту его дней. Сейчас,
в разгаре сражений, он совсем не думал о таких вещах; всю его чувственность,
- а он ею был не так уж  богат,  -  съедали  четырнадцать  часов  ежедневной
работы. Он продолжал обращаться с нею нежно, но  с  оттенком  пренебрежения,
которое обычно выказывал женщинам. Все же время  от  времени  Ругон  навещал
Клоринду, и в глазах его как будто бы загоралось  пламя  давней  неутоленной
страсти.  Она  по-прежнему  оставалась  его  слабостью,  была   единственной
женщиной, волновавшей его.
     С тех пор  как  Ругон  переехал  в  министерство  и  друзья  его  стали
жаловаться, что  прежние  интимные  собрания  не  удаются,  Клоринда  решила
устраивать приемы всей клики у себя. Мало-помалу это вошло в привычку. Желая
подчеркнуть, что  эти  собрания  -  замена  вечеров  на  улице  Марбеф,  она
назначила те  же  дни:  воскресенье  и  четверг.  Только  на  улице  Колизея
засиживались до часу ночи. Она принимала у себя  в  кабинетике,  потому  что
ключи от большой гостиной Делестан всегда держал  у  себя,  чтобы  гости  не
просидели мебель. Кабинет  Клоринды  был  тесен,  и  приходилось  раскрывать
настежь двери в спальню и в туалетную комнату.  Обычно  все  сидели,  битком
набившись в спальне, посреди валявшихся повсюду женских тряпок.
     Главной заботой Клоринды по четвергам и воскресеньям было  вернуться  к
себе пораньше, наспех пообедать и приготовиться к приему гостей. Однако  все
усилия памяти  не  помешали  ей  дважды  совсем  позабыть  о  приеме,  и  по
возвращении домой после полуночи она была совершенно  ошеломлена,  застав  у
себя в спальне кучу народа.  Как-то  в  четверг,  в  последних  числах  мая,
Клоринда, вопреки обыкновению, вернулась домой около пяти часов. В этот день
она вышла пешком и попала  под  ливень  на  площади  Согласия,  поскупившись
заплатить извозчику тридцать су, чтобы проехать по улице  Елисейских  полей.
Она насквозь промокла и сразу  же  прошла  в  туалетную  комнату.  Горничная
Антония раздела ее, дожевывая кусок хлеба с вареньем и  потешаясь  над  тем,
что мокрые юбки "намочили на паркет".
     - Там какой-то господин, - сказала  наконец  горничная,  усаживаясь  на
пол, чтобы стащить с нее ботинки. - Он ждет уже целый час.
     Клоринда спросила, кто он такой. Сидя на полу, ее смуглая непричесанная
горничная  в  засаленном  платье  объяснила,  поблескивая   белыми   зубами:
"Какой-то толстый господин, бледный, суровый с виду".
     - Ах, да! Это ведь Рейтлингер, банкир! - воскликнула молодая женщина. -
Помню, помню; он  должен  был  прийти  в  четыре  часа...  Ну  ладно,  пусть
подождет... Ты мне приготовь ванну, хорошо?
     Она спокойно  улеглась  в  ванну,  стоявшую  за  занавеской  в  глубине
комнаты. В ванне она прочла письма, пришедшие в ее отсутствие. Прошло добрых
полчаса. Вышедшая на несколько минут Антония явилась снова и зашептала:
     - Этот господин видел, как вы пришли. Ему очень  хочется  поговорить  с
вами.
     - Ох, я и забыла про барона! - сказала Клоринда, вставая во весь рост в
ванне. - Одень меня.
     Однако сегодня за одеваньем ее одолели необычайные причуды. Обычно  она
вовсе не следила за собой, но иногда с  ней  случались  приступы  настоящего
поклонения своему телу. Тогда она пускалась  во  всякие  ухищрения  и,  стоя
голая перед зеркалом, заставляла натирать себя разными мазями, бальзамами  и
известными одной ей ароматическими маслами, купленными, по ее словам,  одним
из  друзей,  итальянским   дипломатом   в   Константинополе,   у   торговца,
поставлявшего благовония в сераль. Пока Антония  ее  растирала,  она  стояла
неподвижно, как статуя. От этих снадобий ее кожа должна  была  стать  белой,
гладкой и неразрушимой, как мрамор. Было у  нее  какое-то  особенное  масло,
имевшее чудесное свойство вмиг  стирать  любую  морщинку;  она  всегда  сама
отсчитывала несколько капель его на фланелевую  тряпочку.  После  растираний
она занялась уходом за  своими  руками  и  ногами.  Она  могла  целые  сутки
любоваться собой. Но все-таки через час, когда Антония подавала ей рубашку и
нижнюю юбку, она вдруг спохватилась:
     - А барон-то! Ну что ж делать, пусть  войдет!  Он  отлично  знает,  что
такое женщина.
     Рейтлингер уже больше двух часов терпеливо  сидел  у  нее  в  кабинете.
Бледный, холодный, высоконравственный  банкир,  обладавший  одним  из  самых
крупных состояний в Европе, с некоторого  времени  два-три  раза  в  неделю,
сложив руки на коленях, высиживал на приемах у Клоринды. Он  даже  несколько
раз звал ее к себе в дом, где все было полно леденящего стыдливого ригоризма
и где развязность Клоринды приводила в ужас лакеев.
     -  Здравствуйте,  барон!  -  закричала  она.  -  Меня  причесывают;  не
смотрите!
     Она сидела полуголая, в сползающей с плеч  рубашке.  Барон  выдавил  на
бледных губах снисходительную улыбку. Он очень вежливо поклонился и  остался
стоять, глядя на нее холодными ясными глазами.
     - Вы за новостями, да?.. У меня есть для вас кое-что.
     Она поднялась и отослала Антонию, оставившую гребень у нее  в  волосах.
Клоринда, очевидно, боялась, чтобы ее все-таки  не  подслушали,  и  поэтому,
положив руку на плечо банкира, привстав на  цыпочки,  стала  шептать  ему  в
самое ухо. Слушая, банкир уставился глазами на грудь, близко  придвинутую  к
нему, но, наверное, ничего не видел и только быстро кивал головой в ответ на
ее слова.
     - Вот! - закончила она громко. - Теперь можете действовать.
     Он взял ее за руку и притянул к себе, расспрашивая о  подробностях.  Он
не мог бы держаться непринужденней со своим конторщиком. Уходя, он пригласил
ее к себе на  завтра  обедать:  жена,  мол,  соскучилась  по  ней.  Клоринда
проводила его до двери, но вдруг вспыхнула и закричала, закрывая свою  грудь
руками:
     - Господи, в каком я виде!
     И она стала отчитывать Антонию. Эта девка никогда не кончит ее одевать!
Клоринда  еле  позволила  себя  причесать,  заявив,  что  терпеть  не  может
засиживаться за туалетом. Несмотря на теплую  погоду,  она  пожелала  надеть
длинное черное бархатное платье, свободное,  как  халат,  стянутое  у  пояса
красным шелковым шнуром. Уже два раза приходили докладывать, что обед подан.
Но, проходя через спальню, Клоринда вдруг  обнаружила  там  трех  мужчин,  о
присутствии которых никто не подозревал. То были  политические  эмигранты  -
Брамбилла, Стадерино и Вискарди, Она ничуть не удивилась при виде их.
     - Вы давно меня ждете? - спросила она.
     - Да, - ответили они, медленно качнув головами.
     Явившись раньше банкира, эти загадочные личности сидели,  не  производя
ни малейшего шума: политические  невзгоды  научили  их  быть  молчаливыми  и
осмотрительными.  Усевшись  рядком  на  софе,  они  развалились  на  ней   в
одинаковой позе; все трое сосали  толстые  потухшие  сигары.  Они  встали  и
окружили  Клоринду.  Началось  быстрое  итальянское  лопотанье   вполголоса.
Клоринда, видимо, отдавала  распоряжения.  Один  из  них  делал  шифрованные
заметки в своей записной книжке; двое других, взволнованные всем услышанным,
издавали восклицания, прикрывая рот  руками  в  перчатках.  Потом  все  трое
удалились гуськом с непроницаемым видом.
     В тот четверг вечером имело место важное совещание нескольких министров
из-за какого-то разногласия по вопросам путей сообщения. Уезжая после обеда,
Делестан предупредил Клоринду, что привезет  с  собою  Ругона;  она  сделала
гримасу, словно вовсе не желая его видеть. Ссоры между ними пока не было, но
она держала себя со все возрастающей холодностью.
     Первыми около девяти часов явились Кан и Бежуэн; вслед за  ними  пришла
госпожа Коррер, Они застали Клоринду в спальне; расположившись на софе,  она
жаловалась на одну из тех удивительных, никому неведомых болезней, которые с
ней по временам приключались. На этот раз она,  должно  быть,  проглотила  с
каким-нибудь питьем муху и чувствует, что муха летает у нее в самом желудке.
Закутанная в просторное одеяние из черного бархата, разлегшись на  подушках,
с бледным лицом и  обнаженными  руками,  она  была  царственно  прекрасна  и
походила на статуи, которые дремлют полулежа на цоколе памятника. У  ее  ног
Луиджи де Поццо тихонько перебирал струны гитары; он оставил теперь живопись
ради музыки.
     - Вы присядете, да? - проговорила она.  -  Вы  меня  извините.  В  меня
что-то забралось, не знаю как...
     Поццо наигрывал на гитаре и тихонько напевал, погрузившись в сладостные
мечтания.
     Госпожа Коррер подкатила свое кресло поближе к Клоринде. Кан  и  Бежуэн
наконец нашли для себя незанятые стулья. Присесть в комнате было  не  так-то
просто, потому что на всех сидениях валялись юбки. Полковнику Жобэлену и его
сыну Огюсту, пришедшим на пять минут позже, пришлось стоять.
     - Малыш, - сказала Клоринда  Огюсту,  которому  она,  несмотря  на  его
семнадцать лет, говорила  "ты",  -  принеси  сюда  два  стула  из  туалетнрй
комнаты.
     Речь шла о венских стульях, с  которых  сошел  лак  от  мокрого  белья,
постоянно  висевшего  на  спинках.  Комнату  освещала  единственная   лампа,
прикрытая розовой вырезной бумагой; другая лампа стояла в туалетной комнате,
третья - в  кабинете.  Через  широко  открытые  двери  виднелась  полутемная
глубина других комнат, где, видимо,  горели  ночники.  В  спальне,  когда-то
сиреневой, а теперь грязно-серой, стоял какой-то пар, с  трудом  можно  было
различить обтрепанные углы  кресел,  пыль,  осевшую  на  мебели,  и  большое
чернильное пятно, красовавшееся  на  середине  ковра,  вероятно  от  упавшей
чернильницы,  забрызгавшей  резьбу  на  стене.  В  углу  стояла  кровать   с
задернутым пологом, скрывавшим неприбранную постель. Полутьма была  насыщена
крепким ароматом, точно все флаконы туалетной комнаты остались  незакрытыми.
Клоринда даже в жаркие дни упрямо не разрешала открывать окон.
     - Как у вас хорошо пахнет, - заметила  госпожа  Коррер,  желая  сказать
любезность.
     - Это - от меня, - наивно пояснила молодая женщина.
     Она рассказала об  эссенциях,  полученных  ею  от  продавца  духов  для
султанских жен, и поднесла обнаженную руку к  носу  госпожи  Коррер.  Черное
бархатное платье слегка распахнулось, открывая  ножки  в  маленьких  красных
туфлях. Поццо, опьяненный мощными благоуханиями,  исходившими  от  Клоринды,
легко перебирал струны своей гитары.
     И все-таки через несколько минут разговор неизбежным образом перешел на
Ругона, как это и случалось  каждый  четверг  и  каждое  воскресенье.  Клика
собиралась исключительно для того, чтобы снова говорить на  эту  неистощимую
тему, чтобы излить глухую, все растущую  злобу  в  бесконечных  нападках  на
Ругона.
     Клоринде не приходилось даже их подстрекать. Они являлись все с  новыми
жалобами, недовольные, раздраженные, озлобленные всем,  что  Ругон  для  них
делал, терзаемые черной лихорадкой неблагодарности.
     - Видели вы сегодня толстяка? - спросил полковник. Ругон  перестал  уже
быть "великим человеком".
     - Нет, - ответила Клоринда, - но мы, должно быть, увидим  его  попозже.
Муж все собирается привезти его ко мне.
     - Я был сегодня в  одном  кафе,  где  его  разбирали  по  косточкам,  -
проговорил полковник после короткого молчания. - Уверяют, что  он  висит  на
волоске, что ему не продержаться и двух месяцев.
     Кан сказал, презрительно отмахнувшись рукой: - Я не поручился бы  и  за
три недели. Ругон, собственно, не подходит  для  такого  поста:  он  слишком
влюблен в власть, он ею упоен и начинает рубить сплеча направо и налево,  он
управляет палкой, и поэтому его жестокость возмущает всех... За пять месяцев
он натворил чудовищных дел...
     - Да, да, - перебил полковник, - он  нарушает  законы,  учиняет  всякие
несправедливости и нелепости. Он зарывается, да - зарывается!
     Госпожа Коррер, ни слова не  говоря,  пошевелила  пальцами  в  воздухе,
показывая, что в голове у Ругона неладно.
     - Вы правы, - подхватил Кан, заметив ее движение. -  Не  очень  прочная
голова, конечно!
     Все смотрели на Бежуэна; тот счел себя обязанным  вставить  словечко  и
пробормотал:
     - Он человек не умный; вовсе не умный!
     Откинув голову на подушки, Клоринда рассматривала  на  потолке  светлый
круг от лампы, не вмешиваясь в разговор. Когда они замолчали, она промолвила
в свою очередь, чтобы их подзадорить:
     - Конечно, он злоупотребляет властью; но, по его словам, все то, в  чем
его обвиняют, делается им с единственной целью угодить друзьям. Я с  ним  об
этом говорила. Услуги, оказанные вам...
     - Это нам-то! Нам! - яростно завопили сразу все четверо.
     Они говорили все вместе, но Кан перекричал всех,  желая  доказать  свою
правоту.
     - Услуги, оказанные  Ругоном!  Хороша  шуточка!..  Мне  пришлось  ждать
концессии два года. Это меня разорило. За  это  время  выгодное  дело  стало
никудышным... Если он меня действительно любит,  то  почему  же  он  мне  не
поможет? Я  просил  его  добиться  у  императора  позволения  соединить  мою
компанию с компанией Западной  железной  дороги.  Он  ответил,  что  следует
подождать... Услуги Ругона, вот как!  Хотел  бы  я  ва  них  посмотреть!  Он
никогда ничего для нас не делал и ничего больше не в состоянии сделать!
     - А я-то, я-то? - подхватил полковник, движением руки  обрывая  госпожу
Коррер. - Вы думаете, я ему чем-нибудь обязан?  Может  быть,  он  говорит  о
командорском кресте, обещанном мне пять лет тому назад! -  Правда,  он  взял
Огюста к себе на службу, но сейчас я готов локти кусать с досады. Если бы  я
пустил Огюста по промышленной части, он получал бы  теперь  вдвое  больше...
Этот скот Ругон объявил мне вчера, что не может дать Огюсту прибавки раньше,
чем через полтора года, - Вот как он губит свою репутацию ради друзей!
     Госпоже Коррер  удалось  наконец  вставить  слово.  Она  наклонилась  к
Клоринде:
     - Скажите, он обо мне  не  говорил?  Никогда  мне  от  него  ничего  не
доставалось. Его благодеяний я до сих пор и не нюхала. Он сам этого  никогда
не скажет, а если бы я захотела рассказать... Не спорю, я хлопотала  у  него
за многих дам, моих приятельниц: я люблю услужить. Но вот что  я  приметила:
все, что он ни выхлопочет, приводит к худу. Похоже, что его милости приносят
несчастье. Взять хотя бы мою бедную Эрмини Билькок, бывшую  воспитанницу  из
Сен-Дени, соблазненную офицером. Ругон выхлопотал ей приданое; и вот  Эрмини
прибегает  сегодня  утром  и  рассказывает,  какая  случилась  беда.  С   ее
замужеством  ничего  не  выходит,  офицер  проел  ее  приданое  и   удрал...
Понимаете, другим - все, а мне - ничего. Недавно вернувшись из Кулонжа, куда
я ездила за наследством, я  пошла  рассказать  Ругону  о  проделках  госпожи
Мартино. Мне хотелось при разделе  получить  дом,  где  я  родилась,  а  эта
женщина устроила так, что дом достанется ей... Знаете, что Ругон ответил? Он
три раза повторил, что не хочет больше впутываться в это грязное дело.
     Тем временем зашевелился и Бежуэн.
     - Я, как и вы, сударыня, - промямлил он, заикаясь, - я никогда  у  него
ничего не просил, никогда! Все, что он, может  быть,  и  делал,  шло  помимо
меня, помимо моего ведома. Пользуясь тем, что  ты  не  говоришь  ничего,  он
прибирает тебя к рукам, именно прибирает к рукам...
     Он бессвязно лепетал еще что-то. Все четверо кивали головами. Затем Кан
торжественно объявил:
     - Дело, видите ли, вот в чем. Ругон - человек  неблагодарный.  Помните,
как мы обивали парижские мостовые, проталкивая его в министры? Ведь  мы  так
хлопотали, что почти забывали есть и пить! С тех пор он у нас в долгу;  всей
его жизни не хватит, чтобы оплатить этот долг.  Черт  подери!  А  теперь  он
тяготится своими обязательствами  и  отступается  от  нас.  Этого  следовало
ожидать.
     - Да, да, он нам обязан всем! - кричали остальные. - Хорошо он  с  нами
расплачивается!
     Несколько минут они громили Ругона, исчисляя свои  собственные  жертвы;
стоило одному замолчать,  как  другой  вспоминал  какую-нибудь  убийственную
подробность. Вдруг полковник хватился своего сына Огюста: молодого  человека
не оказалось в спальне.  Из  туалетной  комнаты  слышались  странные  звуки,
словно тихонько плескались. Полковник поспешил  туда  и  застал  любопытного
Огюста у ванны с водой. Антония забыла про нее. Поверх воды плавали кружочки
лимона, которыми Клоринда натирала ногти. Огюст окунал пальцы в воду и нюхал
их с чувственностью школьника.
     - Мальчишка невыносим, - сказала вполголоса Клоринда. - Всюду суется.
     - Ах, бог мой, - тихо продолжала  госпожа  Коррер,  очевидно  только  и
ожидавшая, чтобы полковник ушел, - ведь Ругону главным  образом  не  хватает
одного, а именно - такта... Между нами говоря, - пока полковника нашего нет,
- ведь Ругон сделал  большую  ошибку,  взяв  к  себе  в  министерство  этого
молодого человека, не посчитавшись с формальностями. Друзьям таких услуг  не
оказывают. Этим только подрывают к себе уважение.
     Но Клоринда перебила ее и шепнула:
     - Милая, пойдите и посмотрите, что они там делают.
     Кан улыбнулся. Когда госпожа Коррер вышла, он, в свою очередь,  сказал,
понизив голос:
     - Она неподражаема!.. Конечно, Ругон был чересчур добр к полковнику, но
и   ей,   сказать   по   правде,   нечего   жаловаться.   Ругон   совершенно
скомпрометировал себя из-за нее в этой отвратительной истории с Мартино.  Он
доказал свою полную безнравственность. Нельзя же убивать  человека  в  угоду
старой приятельнице, не так ли?
     Он встал и прошелся  тихими  шагами  по  комнате.  Потом  отправился  в
прихожую взять портсига