я директор лицея, понизив голос,  сообщал  префекту  сведения  об  одном
учителе  четвертого  класса:  его  подозревали   в   республиканизме.   Было
одиннадцать часов вечера. Все поднялись и попрощались с  министром.  Жилькен
уже уходил с директором лицея и его женой и собрался было взять ее под руку,
когда Ругон задержал его.
     - Господин полицейский комиссар, прошу вас на одно слово.
     Затем, когда они остались одни, он обратился сразу и к  комиссару  и  к
префекту:
     -  Вы  знаете  дело  Мартино?   Этот   человек   действительно   сильно
скомпрометирован?
     Жилькен улыбнулся. Дюпуаза сообщил кое-какие данные:
     - Сказать по правде, я и не думал о нем. На него  доносили.  Я  получил
несколько писем... Конечно, он занимается политикой. Но у нас в департаменте
уже сделано четыре ареста. Для выполнения назначенной мне вами цифры -  пять
арестов - я предпочел бы упрятать одного учителя четвертого класса,  который
читает ученикам революционные книжки.
     - Мне стали известны очень важные факты, - строго сказал Ругон.  -  Как
бы там его сестра ни  плакалась,  этого  Мартино  укрывать  нельзя,  раз  он
действительно  опасен;  это  -  вопрос  общественного  благополучия.  -   И,
обратившись к Жилькену, он спросил: - А вы что думаете о нем?
     - Завтра же произведу арест, - ответил  тот.  -  Я  знаю  это  дело.  Я
виделся с госпожой Коррер в "Парижской гостинице", я там обычно обедаю.
     Дюпуаза не возражал. Он вынул из  кармана  записную  книжку,  вычеркнул
одно имя и вписал другое.  Но  посоветовал  комиссару  все-таки  следить  за
учителем четвертого класса. Ругон  проводил  Жилькена  до  двери.  Вдруг  он
спохватился:
     - Этот Мартино, кажется, не совсем здоров.  Поезжайте  сами  в  Кулонж.
Обойдитесь с ним помягче.
     Но Жилькен вздернул нос с оскорбленным видом. Забыв всякое почтение, он
стал тыкать его превосходительству.
     - За кого ты меня принимаешь? Что я - мелкий шпик, что ли?  -  закричал
он. - Спроси  у  Дюпуаза  про  аптекаря,  которого  я  арестовал  в  постели
позавчера. С ним вместе оказалась жена одного курьера,  и  никто  ничего  не
узнал... Я всегда поступаю как человек воспитанный.
     Ругон проспал крепким сном  девять  часов.  Наутро,  открывши  глаза  в
половине девятого, он велел позвать Дюпуаза; тот явился с сигарой  в  зубах,
очень веселый. Они болтали, шутили,  как  в  былые  времена,  когда  жили  у
госпожи Мелани Коррер и по утрам будили друг друга  шлепками.  За  умыванием
министр расспрашивал префекта о подробностях местной жизни, о чиновниках,  о
надеждах и стремлениях одних, о слабостях  других.  Он  хотел  припасти  для
каждого любезную фразу.
     - Не бойтесь, я вам буду подсказывать, - со смехом говорил Дюпуаза.
     В коротких словах он описал ему все, что делалось в городе,  и  сообщил
необходимые сведения о тех,  с  кем  предстояло  встретиться.  Ругон  иногда
просил префекта дважды пересказать одно и то  же  событие,  чтобы  запомнить
лучше. В десять часов приехал Кан. Они позавтракали  втроем  и  окончательно
договорились о подробностях торжества. Префект скажет речь, Кан тоже.  Ругон
будет говорить последним. Но хорошо было бы подготовить еще четвертую  речь.
Они сначала подумали  о  мэре;  но  Дюпуаза  считал  его  слишком  глупым  и
советовал  поручить  речь  главному  инженеру  путей  сообщения;  он  вполне
подходил для этой цели, хотя Кан опасался его ехидного  языка.  Когда  вышли
из-за стола, Кан отвел министра в сторону, чтобы напомнить пункты,  которые,
по его мнению, следовало бы отметить в речи.
     Съезд участников был назначен в половине  одиннадцатого  в  префектуре.
Мэр и его старший помощник явились вместе; мэр, в отчаянии из-за  того,  что
его накануне не было в городе, что-то лепетал, а помощник, как бы назло ему,
спрашивал, хорошо ли его превосходительство провел ночь и как отдохнул после
утомительного путешествия. Наконец явился  председатель  гражданского  суда,
следом за ним имперский прокурор с двумя  заместителями  и  главный  инженер
путей  сообщения.  После  них  гуськом  подошли  главный  сборщик   податей,
начальник  прямых  налогов  и  хранитель  ипотечных  закладов.   Многие   из
чиновников были с  женами.  Хорошенькая  блондинка,  жена  директора  лицея,
появилась  в  весьма  соблазнительном  небесноголубом  платье  и   произвела
настоящую сенсацию. Она просила его превосходительство извинить ее мужа - он
вынужден был остаться дома из-за припадка подагры, начавшегося вчера вечером
по их возвращении домой. Тем временем прибыли другие лица:  полковник  78-го
армейского полка, расквартированного в Ньоре, председатель  Торгового  суда,
двое судей, лесничий в сопровождении трех своих дочек, городские  советники,
представители Отдела искусств и ремесел, Статистического общества  и  Совета
фабричных экспертов.
     Прием происходил в большой гостиной. Дюпуаза подводил к Ругону  гостей.
Министр улыбался, кланялся, сгибался пополам, встречал каждого, как  старого
знакомого. Ему были известны удивительные подробности о каждом. В  разговоре
с имперским прокурором он похвалил  его  обвинительную  речь,  произнесенную
недавно на процессе о нарушении супружеской верности.  У  начальника  прямых
налогов он растроганным голосом справился  о  здоровье  его  жены,  уже  два
месяца не встававшей с постели; мимоходом он  дал  понять  полковнику  78-го
армейского полка, что он слышал о блестящих успехах его сына  в  Сен-Сирской
школе.  Он  потолковал  о  сапожном  производстве  с  городским  советником,
владельцем обувных мастерских, а с хранителем ипотечных закладов - страстным
археологом - затеял  спор  по  поводу  друидического  камня,  найденного  на
прошлой неделе. Когда, подбирая  фразу,  ему  случалось  запнуться,  Дюпуаза
приходил ему на помощь и ловко подсказывал нужное слово. Впрочем,  Ругон  ни
на миг не терял своей великолепной самоуверенности. Когда вошел председатель
Торгового суда и отвесил низкий поклон, он ласково воскликнул:
     - Вы один, господин председатель? Я надеюсь, что вы все-таки  приведете
вечером свою супругу на бал...
     Он остановился, заметив смятение на лицах. Дюпуаза тихонько толкнул его
локтем. Тут он вспомнил, что председатель Торгового суда жил врозь  с  женой
из-за  каких-то  скандальных  дел.  Он  ошибся,  приняв   его   за   другого
председателя, председателя Гражданского суда, но  это  ничуть  не>поколебало
его самоуверенности.  Все  так  же  улыбаясь  и  не  пытаясь  оправдаться  в
неловкости, он прибавил с многозначительным видом:
     - Могу сообщить вам приятную новость, сударь. Я узнал, что мой  собрат,
министр юстиции, представил вас к ордену...  Это,  конечно,  нескромность  с
моей стороны. Не выдавайте меня.
     Председатель Торгового суда ужасно покраснел. Он задыхался от  счастья.
Вокруг него затолпились, его поздравляли. Ругон отметил про себя,  что  надо
не забыть предупредить  своего  собрата  об  этом  так  кстати  пожалованном
кресте. Ему захотелось утешить крестом обманутого мужа. Дюпуаза в восхищении
улыбнулся.
     Тем временем в большой гостиной собралось  уже  человек  пятьдесят.  На
немых озабоченных лицах было написано ожидание.
     - Время идет, можно ехать, - тихо сказал министр.
     Но префект объяснил ему шепотом, что до сих пор нет  депутата,  бывшего
противника Кана. Наконец тот явился весь в поту: у него,  вероятно,  отстают
часы; он не понимает, как это могло случиться. Затем, желая всем напомнить о
своей вчерашней встрече с министром, он громко начал:
     - Как я вчера говорил вашему превосходительству...
     И пошел рядом с Ругоном, толкуя о том, что  он  завтра  возвращается  в
Париж. Пасхальные каникулы кончились во вторник, сессия началась, но он счел
необходимым задержаться на несколько дней в Ньоре, чтобы встретиться  с  его
превосходительством.
     Все приглашенные спустились во двор префектуры, где  поджидало  десятка
полтора  экипажей,  выстроившихся  по  обе  стороны  подъезда.   Министр   с
депутатом, префектом и мэром сели в коляску  и  покатили  вперед.  Остальные
участники разместились по мере возможности в иерархическом порядке: для  них
были  приготовлены  две  коляски,  три  виктории  и   несколько   шести-   и
восьмиместных  шарабанов.  На  улице  Префектуры  процессия  построилась,  и
экипажи тронулись мелкой рысью. Дамские ленты развевались по  ветру,  из-под
дверец колясок торчали оборки  юбок.  Черные  цилиндры  мужчин  сверкали  на
солнце. Предстояло проехать почти весь город. Экипажи  с  железным  грохотом
двигались по узким улицам, резко подпрыгивая на неровной  мостовой.  У  всех
окон, у всех дверей стояли жители  Ньора  и  молча,  без  единого  возгласа,
кланялись. Они старались найти его превосходительство и  удивлялись,  что  у
министра буржуазный сюртук, а у префекта мундир, шитый золотом.
     Выехав из города, покатили по широкой дороге, обсаженной  великолепными
деревьями.  Было  очень  тепло  -  чудесное  апрельское  утро.  Ясное   небо
золотилось от лучей солнца. Прямая гладкая дорога пробиралась между  садами,
полными сирени и цветущих абрикосов. Дальше тянулись покрытые всходами поля;
изредка попадались группы деревьев. В колясках шли разговоры.
     - Это как будто прядильная фабрика? - спросил Ругон,  которому  префект
шепнул что-то на ухо.
     Показав на красное кирпичное здание у реки, он обратился к мэру:
     - Вы,  кажется,  ее  владелец?  Мне  говорили  о  вашей  новой  системе
расчесывания шерсти. Постараюсь найти время, чтобы  посмотреть  на  все  эти
чудеса.
     Он  спросил  у  мэра,  какова  движущая  сила  реки.  По  его   мнению,
гидравлические   двигатели   в   хороших   условиях    обладают    огромными
преимуществами. Он поразил мэра своими  техническими  познаниями.  Остальные
коляски на небольших дистанциях друг от друга ехали позади. Под глухой топот
копыт  завязывались   разговоры,   уснащенные   цифрами.   Вдруг   прозвенел
серебристый смех,  заставивший  всех  обернуться:  смеялась  жена  директора
лицея, у которой зонтик вырвался из рук и упал на кучу булыжника.
     - У вас где-то тут есть ферма? - с улыбкой обратился Ругон к  депутату.
- Она там, на холме, если не ошибаюсь?.. Какие великолепные луга! К тому  же
вы, я слышал, занимаетесь животноводством.  Говорят,  ваши  коровы  получили
премию на последних сельскохозяйственных выставках.
     Заговорили о скоте. Пастбища, залитые солнцем, были нежны, как  зеленый
бархат. Ковром  пестрели  цветы.  Меж  рядами  больших  тополей  открывались
просветы на горизонт, мелькали очаровательные уголки.  Старуха  с  ослом  на
привязи остановилась у края дороги, чтобы пропустить едущих.  Осел  заревел,
испугавшись вереницы экипажей,  лакированные  бока  которых  блестели  среди
полей. Нарядные дамы и мужчины в перчатках даже не улыбнулись.
     Повернув влево, поднялись на небольшой склон, потом  снова  спустились.
Приехали. Глазам открылся конец узкой лощины, которую с трех сторон окружали
холмы, стеной стоявшие над ней  и  почти  скрывавшие  окружающую  местность.
Подняв глаза вверх, гости видели только дырявые  остовы  двух  развалившихся
мельниц, рисовавшиеся в ясном небе. В конце лощины на зеленой  лужайке  была
разбита  открытая  палатка  из  серого  холста  с  широкой  красной  каймой,
украшенная со всех четырех сторон  пучками  флажков.  Множество  любопытных,
пришедших  пешком,  -  буржуа  со  своими  дамами,  крестьяне,  живущие   по
соседству, -  расположились  ярусами  по  правой,  теневой  стороне  склона,
образовавшего как бы амфитеатр. Перед палаткой стоял под ружьем взвод  78-го
армейского  полка,  а  против  солдат   -   пожарная   команда   Ньора,   на
безукоризненный строй которой все обратили внимание. У края лужайки  ожидала
партия рабочих в новых блузах; во  главе  их  стояли  инженеры  в  сюртуках,
застегнутых  на  все  пуговицы.  Как  только  показались  коляски,   оркестр
городского Филармонического общества, составленный из  музыкантов-любителей,
заиграл увертюру к "Белой даме".
     - Да здравствует его превосходительство! - крикнуло несколько  голосов.
Впрочем, их заглушили громкие звуки оркестра.
     Ругон вышел из коляски. Он посмотрел вверх,  оглядел  узкую  лощину,  в
глубине которой оказался, и остался недоволен тем, что  горизонт  закрыт  со
всех сторон: ему казалось, что это умаляет торжественность.  Он  постоял  на
траве, ожидая приветствий. Наконец прибежал Кан; он ускользнул из префектуры
сразу же после завтрака и поехал сюда,  чтобы  на  всякий  случай  проверить
закладку мины, которую его превосходительству надлежало взорвать. Он  подвел
министра к палатке.  Приглашенные  последовали  за  ними.  На  миг  возникла
сумятица. Ругон попросил дать ему разъяснения.
     - Значит, в этом рву будет начало туннеля?
     - Совершенно верно, -  ответил  Кан.  -  Первая  мина  заложена  в  той
красноватой скале, где стоит флаг, ваше превосходительство.
     Холм, замыкавший лощину, был так  разрыт,  что  обнажился  камень.  Над
развороченным склоном свешивались  корни  кустарников.  Дно  выемки  усыпали
зеленью. Кан показал Ругону трассу железнодорожного пути, отмеченную двойным
рядом вешек с клочками белой бумаги; они тянулись по траве и  кустам  далеко
по склону, пересекая тропинки. Предполагалось распотрошить весь этот  мирный
уголок.
     Но вот наконец власти разместились  в  палатке.  С  задней  ее  стороны
любопытные старались заглянуть в щелки между полотнищами  парусины.  Оркестр
Филармонического общества доиграл увертюру к "Белой даме".  В  тишине  вдруг
раздался пронзительный голос:
     -   Господин   министр,   я   должен    первым    поблагодарить    ваше
превосходительство за то, что вы соизволили принять приглашение,  с  которым
мы осмелились обратиться  к  вам.  Десеврский  департамент  навеки  сохранит
воспоминание...
     Это начал свое слово Дюпуаза. Он стоял в трех шагах от Ругона; в  конце
каждой закругленной фразы оба делали кивок головой,  как  бы  кланяясь  друг
другу. Префект говорил с четверть часа. Он  напомнил  министру  о  том,  как
блистательно тот представлял департамент в Законодательном  собрании:  город
Ньор занес в свою летопись имя Ругона как имя благодетеля; он горит желанием
при первом удобном случае доказать министру свою благодарность. Дюпуаза взял
на себя политическую  и  практическую  сторону  дела.  Голос  его  временами
терялся  на  открытом  воздухе.  Тогда  видны  были  только  его   движения,
размеренные взмахи правой  руки.  Сотни  людей,  расположившихся  на  склоне
холма, с любопытством рассматривали золотое шитье его рукава,  сверкавшее  в
лучах солнца.
     Затем в середине палатки показался Кан. Некоторые слова, сказанные  его
низким голосом, походили на лай. Эхо в  конце  лощины  повторяло  концы  его
фраз, когда он на них особенно налегал.  Он  рассказал  о  своих  трудах,  о
научных изысканиях,  о  хлопотах,  которые  ему  пришлось  предпринимать  на
протяжении  почти  четырех  лет,  чтобы  осчастливить  край  новой  железной
дорогой. Теперь на департамент дождем польются  всякого  рода  благополучия:
поля станут плодоносны;  машины  удвоят  свою  производительность,  торговая
жизнь проникнет в самые глухие деревушки. Послушав его, можно было подумать,
что Десевр в лапах Кана  станет  сказочной  страной  с  молочными  реками  и
кисельными  берегами,  страной,  где  прохожих  под  сенью  дерев  поджидают
накрытые столы  с  лакомыми  яствами.  Затем  он  вдруг  стал  преувеличенно
скромен. Не его, мол, надо благодарить, ему никогда не удалось бы  выполнить
свой обширный замысел, если бы не высокое покровительство,  которым  он  так
гордится. И, повернувшись к Ругону, он назвал его "прославленным  министром,
защитником благородных  и  полезных  идей".  Под  конец  речи  он  расхвалил
финансовые преимущества дела. На бирже акции рвут, что называется,  из  рук.
Счастливы капиталисты, успевшие  поместить  свои  деньги  в  предприятие,  с
которым его превосходительство министр внутренних дел  соблаговолил  связать
свое имя!
     - Прекрасно, прекрасно, - шептали гости.
     Мэр и многие представители власти пожали руку  Кану;  тот  сделал  вид,
будто чрезвычайно взволнован.  Со  всех  сторон  послышались  рукоплескания.
Оркестранты Филармонического общества  решили,  что  пора  заиграть  громкий
марш. Но тут выскочил помощник мэра и попросил пожарного  унять  музыкантов.
Тем временем в палатке главный инженер путей сообщения  все  тянул,  уверяя,
что ничего не приготовил. Настояния префекта заставили его наконец решиться.
Кан в большом волнении прошептал на ухо Дюпуаза:
     - Напрасно вы его уговариваете; он  зол,  как  черт.  Главный  инженер,
длинный тощий человек с притязанием
     на иронию, говорил медленно и каждый раз, собираясь съязвить, кривил на
сторону рот. Сначала он разразился похвалами Кану. Затем посыпались  ехидные
намеки.  С  обычным  презрением  казенного  инженера  к   работе   инженеров
гражданских он решительно осудил  проект  железной  дороги.  Он  напомнил  о
встречном проекте Западной компании с направлением на  Туар  и  как  бы  без
всякого  умысла  твердил  о   крюке,   который   делает   трасса   у   Кана,
ориентированная на чугуноплавильные заводы Бресюира. Все это говорилось  без
всякой резкости, с кучей любезных слов, так что колкости были понятны  одним
посвященным. Конец его речи оказался еще ядовитей.  Он  как  будто  бы  даже
сожалел, что "прославленный министр" может скомпрометировать  себя  в  деле,
финансовая сторона которого  внушает  опасения  деловым  людям.  Предприятие
потребует огромных сумм,  руководство  им  -  высокой  честности  и  полного
бескорыстия. Напоследок, скривив рот, он обронил такую фразу:
     - Разумеется, опасения подобного рода  неосновательны.  Мы  можем  быть
совершенно спокойны, так как во главе предприятия  стоит  человек,  отличное
финансовое  положение  и  высокая  коммерческая  честность  которого  хорошо
известны департаменту.
     В публике пробежал шепот одобрения. Но кое-кто посмотрел  при  этом  на
Кана, который старался выдавить  улыбку  на  своем  побелевшем  лице.  Ругон
слушал, полузакрыв глаза, словно  от  излишне  яркого  света.  Когда  он  их
открыл, они из светлых сделались темными. Сначала он  предполагал  выступить
очень кратко. Но теперь надо было защитить одного из своих.  Он  сделал  три
шага, выдвинувшись наружу из палатки,  и  с  широким  жестом,  адресованным,
казалось, к внимающей ему Франции, начал речь:
     - Господа, разрешите мне мысленно перелететь через эти холмы,  охватить
взором всю Империю и,  раздвинув  рамки  торжества,  собравшего  нас  здесь,
превратить его в трудовой праздник  промышленности  и  торговли.  В  момент,
когда я произношу эти слова, по всей стране  роют  каналы,  строят  железные
дороги, буравят горы, перебрасывают мосты...
     Наступило  глубокое  молчание.  Между  отдельными  фразами  можно  было
услышать, как в ветвях шелестит ветер, потом вдалеке пронзительно  заскрипел
шлюз. Пожарные, под палящим солнцем соперничавшие своей военной выправкой  с
солдатами, не поворачивая голов, косили глазами, чтобы видеть,  как  говорит
министр. На склоне  холма  зрители  устроились  поудобнее:  дамы,  расстелив
платочки, усаживались  на  земле,  два  господина,  оказавшиеся  на  солнце,
раскрыли зонтики своих жен. Голос Ругана  мало-помалу  крепчал.  Ему  мешала
тесная лощина, словно она была недостаточно просторна для его жестов.  Резко
выбрасывая руки вперед, он, казалось, хотел расчистить простор вокруг  себя.
Он дважды взглянул было вверх, но там на фоне неба его  глаза  не  встретили
ничего, кроме мельниц, драные остовы которых трещали на солнце.
     Оратор  подхватил  тему  Кана  и  развернул   ее.   Теперь,   благодаря
железнодорожной ветке Ньор - Анжер, в эру чудесного процветания вступает  не
один Десеврский департамент, но и вся Франция. В течение десяти минут  Ругон
исчислял несконча