й политический салон, где высказываются очень
либерально и громят единовластное управление Ругона.  Вся  клика  возмечтала
теперь о гуманной империи, понемногу все более расширяющей круг общественных
свобод. Полковник в часы досуга сочинял  устав  рабочих  ассоциаций;  Бежуэн
собирался  выстроить  целый  город  вокруг  своего  хрустального  завода   в
Сен-Флоране; Кан часами толковал Делестану о демократической роли Бонапартов
в современном обществе. Каждое мероприятие Ругона вызывало у них  негодующие
протесты и патриотические вопли о  Франции,  погибающей  от  руки  подобного
человека. Однажды Делестан  назвал  императора  единственным  республиканцем
нашего времени. Клика держала  себя  как  религиозная  секта,  несущая  всем
спасение. Теперь во имя блага страны они  открыто  замышляли  ниспровержение
"толстяка".
     Однако Клоринда не спешила. Она часами  валялась  по  диванам  в  своих
комнатах, рассеянно глядела в пространство и  старательно  изучала  потолок.
Когда все кричали вокруг нее, стуча ногами  от  нетерпения,  она  оставалась
спокойной и безмолвной, одним только взглядом призывая  их  к  благоразумию.
Она теперь реже выходила и забавлялась вместе с  горничной  переодеванием  в
мужское платье - очевидно, для того, чтобы как-нибудь убить время. Ее  вдруг
охватила нежность к мужу; она целовала его при  всех,  сюсюкала  над  ним  и
выказывала горячее беспокойство о его,  в  сущности,  безупречном  здоровье.
Возможно,  что  она  хотела  таким  образом   прикрыть   свое   безграничное
господство, свой постоянный надзор над ним.
     Она руководила всеми его действиями и каждое утро натаскивала его,  как
неспособного  ученика.  Впрочем,  Делестан  покорялся  ей   безусловно.   Он
кланялся, улыбался, сердился, говорил  "да"  и  "нет"  -  в  зависимости  от
веревочки, за которую она дергала. Когда завод кончался, он сам  приходил  к
ней, и она его заводила снова. И он по-прежнему сохранял свой величественный
вид.
     Клоринда выжидала. Бэлен  д'Оршер,  избегавший  приезжать  по  вечерам,
часто видался с ней днем.  Он  горько  жаловался  на  своего  шурина:  Ругон
старается только для чужих;  впрочем,  так  уж  давно  повелось  -  разве  с
родственниками  считаются?  Это,  конечно,  Ругон  отговаривает   императора
назначить его министром юстиции, не желая делиться своим влиянием в  Совете.
Молодая женщина старалась еще сильнее подстегнуть его  озлобление;  и  потом
неопределенно намекала на  будущее  торжество  своего  мужа,  подавая  Бэлен
д'Оршеру смутную надежду на то, что он войдет в новый состав кабинета. Через
него Клоринда узнавала, что делается в доме Ругона.  Из  женской  злости  ей
хотелось, чтобы Ругон был  несчастлив  в  семейной  жизни.  Она  подстрекала
судью, чтобы в своей ссоре с Ругоном он попробовал перетянуть сестру на свою
сторону. Тот, видимо, пытался высказывать  перед  ней  сожаление  по  поводу
брака, не приносившего ему никакой пользы,  но  его.  усилия  разбивались  о
невозмутимость госпожи Ругон. Он рассказал Клоринде  о  крайней  нервозности
своего  шурина  в  последнее  время;  намекал,  что  считает   его   падение
неизбежным. Пристально поглядывая на молодую женщину, Бэлен д'Оршер  сообщал
ей чрезвычайно важные факты с приятным видом беззлобного светского  болтуна,
передающего сплетни. Почему же она не действует, если сила в  ее  руках?  Но
она по-прежнему лениво потягивалась,  словно  засела  дома  из-за  дождливой
погоды и терпеливо дожидалась лучей солнца.
     А в Тюильри, между тем, влияние Клоринды все увеличивалось.  Исподтишка
поговаривали, что его  величество  пылает  к  ней  страстью.  На  балах,  на
официальных приемах, всюду, где император встречался с нею, он  терся  около
ее юбок,  косился  на  ее  шею,  близко  подходил  к  ней  при  разговоре  и
неопределенно улыбался. Уверяли, что до сих пор она ни в чем ни на полпальца
не уступила его величеству. Она опять стала играть в девушку, которая, желая
выйти  замуж,  ведет  себя  вызывающе  и  нескромно,  вольно  разговаривает,
выставляет себя напоказ, но все  время  держится  настороже,  и  всякий  раз
ускользает, когда захочет. Желая добиться успеха какого-то давно задуманного
плана,  она,  казалось,  ждала,  чтобы  страсть  государя  вполне   созрела,
подстерегала удобный случай и готовила час, когда он ни в чем уже не  сможет
ей отказать.
     Как раз в это время она вдруг опять  стала  нежна  с  де  Плюгерном.  В
течение многих месяцев она была с ним не в ладах. Сенатор, который сильно  к
ней зачастил и почти каждое  утро  присутствовал  при  ее  одевании,  весьма
разгневался, когда в один прекрасный день ему пришлось остаться за дверью  в
то время, как она занималась своим туалетом. Лицо ее заливалось краской, и в
неожиданном припадке стыдливости она  говорила,  что  она  не  позволит  ему
досаждать ей, что ее смущает,  когда  в  глазах  старика  вспыхивают  желтые
огоньки. Он возмущался и не соглашался появляться вместе со всеми в те часы,
когда ее спальня бывала полна народу. Разве он ей не отец? Разве он не качал
ее на коленях, когда она была маленькой? Хихикая, он рассказывал,  что  иной
раз позволял  себе  шлепать  ее,  задрав  юбчонки.  Но  наконец  она  решила
поссориться с ним, после того как, невзирая на крики и пущенные в ход кулаки
Антонии, он все-таки вошел, когда Клоринда сидела  в  ванне.  Если  Кан  или
полковник Жобэлен спрашивали ее о де Плюгерне, она отвечала сердито:
     - Он все молодеет, ему нет сейчас и двадцати лет... Я с ним  больше  не
вижусь.
     Затем вдруг все стали постоянно встречать у нее  де  Плюгерна.  Он  все
время торчал в туалетной комнате, пролезал в самые тайные уголки ее спальни.
Он знал, где она держит белье, подавал ей то чулки, то рубашку; однажды  его
застали, когда он шнуровал ей корсет. Клоринда была с  ним  деспотична,  как
новобрачная:
     - Крестный, принеси-ка мне пилку для ногтей; ты знаешь, она  у  меня  в
ящике... Крестный, подай мне губку...
     Словечко "крестный" было для него  ласкательным  прозвищем.  Он  теперь
часто заговаривал о графе Бальби,  уточняя  подробности  рождения  Клоринды.
Лгал, уверяя, будто познакомился с матерью молодой женщины, когда та была на
третьем месяце беременности. Если же графиня,  с  вечной  улыбкой  на  своем
помятом  лице,  присутствовала  при  одевании   Клоринды,   он   значительно
взглядывал  на  старуху  и,  показывая  глазами  на  обнаженное  плечо   или
неприкрытое колено, шептал:
     - Смотрите-ка, Ленора, вылитый ваш портрет.
     Дочь  напоминала  ему  мать.  Его  костлявое  лицо  горело.  Он   часто
протягивал  свои  сухие  руки,  обнимал  Клоринду  и,  прижимаясь   к   ней,
рассказывал ей какую-нибудь мерзость. Это доставляло  ему  удовольствие.  Он
был  вольтерьянцем,  отрицал  все  и  вся  и,  стараясь  сломить   последнее
сопротивление молодой женщины, говорил ей со смехом, напоминающим  скрипучий
блок:
     - Но, дурочка, это можно... Если приятно, значит, можно.
     Никто не знал, насколько далеко зашли их отношения.
     Клоринде был нужен тогда де Плюгерн: она  готовила  для  него  какую-то
роль в задуманных ею делах. Впрочем, случалось, что она иной раз заводила  с
кем-нибудь дружбу, а потом не пользовалась ею, если план  менялся.  Для  нее
это было почти то же, что пожать наобум кому-нибудь руку, не придавая  этому
никакого значения. Великолепное презрение к своим милостям  заступало  в  ее
глазах место порядочности. Она ценила в себе что-то другое.
     Между тем ожидание затягивалось. Неопределенными,  туманными  обиняками
она намекала де Плюгерну на какое-то событие, которое все еще задерживалось.
Сенатор  подолгу  сидел,  как  шахматный   игрок,   придумывающий   какие-то
комбинации, и покачивал головой, так как ему, очевидно, ничего не  удавалось
придумать. Сама же Клоринда  в  те  редкие  дни,  когда  Ругон  навещал  ее,
жаловалась на усталость, собиралась на три месяца съездить в Италию. Опустив
ресницы, она следила за ним узкими блестящими  глазами.  Тонкая  и  жестокая
улыбка кривила ее губы. Она была бы совсем  не  прочь  задушить  его  своими
гибкими пальцами, но  ей  хотелось,  чтобы  дело  было  сделано  чисто.  Она
выжидала, пока у нее отрастут когти, и долгое, терпеливое ожидание было  для
нее наслаждением. Всегда очень занятый, Ругон рассеянно пожимал ей руку,  не
замечая  ее  нервной  лихорадочной  дрожи.  Он  полагал,   что   она   стала
благоразумней; хвалил ее за то, что она слушается мужа.
     - Вы стали теперь почти такой, какой я хотел вас видеть, - говорил  он.
- Вы совершенно правы, женщинам полагается спокойно сидеть дома.
     После его ухода она злобно посмеивалась и восклицала:
     - Боже мой! Какой дурак!.. И еще считает женщин дурами!
     Наконец, в  один  воскресный  вечер,  около  десяти  часов,  в  комнату
Клоринды, где собралась вся клика, с торжествующим видом вошел де Плюгерн.
     - Ну!.. - сказал он,  изображая  крайнее  негодование.  -  Слыхали  про
последний подвиг Ругона?.. На этот раз он превзошел всякую меру.
     Все столпились вокруг него. Никто ничего не знал.
     - Какая гнусность! - кричал он, воздевая руки к небу. - Невероятно, как
министр мог дойти до такой низости!
     И он вкратце изложил всю историю. Шарбоннели по приезде в  Фавроль  для
получения  наследства  после  кузена  Шевассю  подняли  страшный  шум  из-за
исчезнувшей будто бы в большом количестве серебряной посуды. Они обвинили  в
этом служанку, очень набожную женщину, которой был  поручен  дом.  Возможно,
что,  узнав  о  решении  Государственного  совета,  служанка  сговорилась  с
сестрами общины св. семейства и перенесла в монастырь разного рода ценности,
которые было нетрудно спрятать. Через три дня о служанке уже не  было  речи;
Шарбоннели заявили, что их дом разграбили сами монахини. В  городе  поднялся
ужасный шум. Полицейский комиссар отказался ехать  в  монастырь.  Шарбоннели
дали знать Ругону, и он по телеграфу велел префекту  отдать  распоряжение  о
немедленном производстве обыска.
     - Да, да - обыска, так  и  стоит  в  депеше,  -  оказал  де  Плюгерн  в
заключение. - И вот на глазах у всех комиссар и двое  жандармов  перевернули
вверх дном монастырь. Они провели там пять часов. Жандармы пожелали обыскать
все... Вообразите, они совали свой нос в соломенные тюфяки монахинь...
     - В тюфяки монахинь! Какая подлость! - воскликнула возмущенная  госпожа
Бушар.
     - Для этого надо совсем отказаться от религии, - заявил полковник.
     - Что вы хотите, - вздохнула в свою очередь  госпожа  Коррер,  -  Ругон
ведь никогда не ходил в церковь... Я часто пыталась примирить его  с  богом,
но все понапрасну!
     Бушар  и  Бежуэн  покачивали  головами,  словно  им  сообщили  о  таком
общественном бедствии, которое заставило  их  усомниться  в  рассудке  всего
человечества.
     Кан спросил, решительно поглаживая бороду:
     - У монахинь, разумеется, ничего не нашли?
     -  Ровным  счетом  ничего,  -  ответил  де  Плютерн.   Затем   прибавил
скороговоркой:
     - Нашли, кажется, серебряную  кастрюльку,  два  бокала,  кувшинчик  для
масла -  пустяковые  подарки,  которые  покойник,  человек  очень  набожный,
оставил монахиням в знак благодарности за их добрые попечения во  время  его
длительной болезни.
     - Да, да, само собой разумеется, - вздохнули все остальные.
     Сенатор счел  вопрос  исчерпанным  и  начал  говорить  с  расстановкой,
прищелкивая пальцами в конце каждой фразы:
     - Но не в этом дело! Дело в том уважении,  которое  надлежит  оказывать
монастырю, одному из святых пристанищ, где укрываются добродетели, изгнанные
из нашего нечестивого общества. Как можно требовать религиозности от народа,
если на религию нападают высокопоставленные лица? Ругон  совершил  подлинное
кощунство, и он должен  за  него  ответить!..  Порядочное  общество  Фавроля
возмущено. Монсиньор Рошар, уважаемый прелат,  неизменно  выказывавший  этим
монахиням  свое  особое  расположение,  немедленно  прибыл  в  Париж  искать
правосудия. С другой стороны, сегодня в Сенате все  были  очень  раздражены.
После сообщенных мною событий говорили о том, что следовало бы внести запрос
в Палате. Наконец, даже императрица...
     Все напряженно прислушались.
     - Да, императрица узнала об этом прискорбном факте  от  мадам  Льоренц,
услыхавшей о нем от нашего друга Ла Рукета, которому все рассказал  я...  Ее
величество воскликнула: "Господин Ругон отныне не может больше  говорить  от
лица Франции".
     - Прекрасно! - сказали все.
     В этот четверг у Клоринды до часу ночи толковали только об  этом.  Сама
она не раскрывала рта. При первых словах де Плюгерна она откинулась на своей
софе, побледнев и закусив губы. Потом быстро трижды перекрестилась,  -  так,
чтобы никто не видел, - словно благодаря  небо  за  ниспослание  милости,  о
которой она долго просила. Затем при рассказе об  обыске  она  делала  жесты
исступленной святоши. Лицо ее разгорелось. Устремив  глаза  в  пространство,
она погрузилась в глубокое раздумье.
     Пока все были заняты разговором, де Плюгерн подошел к ней,  сунул  руку
за вырез ее платья и игриво ущипнул ей  грудь.  И  скептически  посмеиваясь,
развязным тоном вельможи, привыкшего ко всякому обществу, он шепнул  молодой
женщине на ухо:
     - Если он замахнулся на господа бога - ему каюк!

XIII

     Всю следующую неделю Ругон замечал, что ропот вокруг  него  возрастает.
Ему простили бы, конечно, и злоупотребление властью, и алчность его клики, и
удушение страны. Но переворошить с помощью жандармов тюфяки монахинь -  было
уже  чудовищным  преступлением,  и  придворные  дамы  делали  вид,  что  при
появлении Ругона они содрогаются. Монсиньор Рошар  поднял  страшный  шум  во
всех углах чиновного мира;  говорил",  что  он  ходил  даже  к  императрице.
Впрочем, кучка ловких людей, видимо, раздувала скандал: словно по  какому-то
приказу, в разных концах  возникали  одни  и  те  же  слухи,  повторяемые  с
удивительным единодушием. Вначале среди этих яростных нападок Ругон сохранял
спокойствие. Он улыбался, пожимал своими  могучими  плечами  и  называл  все
происшедшее вздором... Он даже пошучивал. На вечере  у  министра  юстиции  у
него вырвались слова: "Я ведь не рассказал,  что  под  одним  тюфяком  нашли
священника". Такие слова были верхом нечестия; они облетели город, довершили
обиду и вызвали новый взрыв гнева. Но мало-помалу Ругон стал раздражаться. В
конце концов это ему надоело! Монахини эти,  конечно,  воровки,  раз  у  них
оказались серебряные кастрюли и бокалы. Он не желал отступаться и все больше
впутывался в дело, грозил притянуть к суду и  вывести  на  чистую  воду  все
фаврольское духовенство.
     Однажды утром ему доложили, что его хотят видеть Шарбоннели.  Он  очень
удивился, он и не знал, что они в Париже. Увидев их, он  закричал,  что  все
идет отлично: накануне он отправил новое распоряжение префекту о том,  чтобы
прокурорский надзор начал судебное дело. Но тут  старик  Шарбониель  впал  в
горестное изумление, а госпожа Шарбоннель воскликнула:
     - Нет, нет, это не то... Вы заходите чересчур далеко,  господин  Ругон.
Вы нас не так поняли.
     И оба рассыпались в  похвалах  монахиням  общины  св.  семейства.  Это,
несомненно, святые женщины.  Правда,  они  сами  подняли  было  дело  против
монастыря,  но,  разумеется,  не  думали  обвинять  монахинь   в   постыдных
действиях. Кроме того, в  Фавроле  у  них  открылись  глаза,  ибо  почтенные
монахини пользуются там уважением лучшего общества.
     - Вы очень повредите  нам,  господин  Ругон,  -  сказала  в  заключение
госпожа Шарбоннель, -  если  будете  так  злобствовать  против  религии.  Мы
умоляем вас успокоиться, мы за тем и приехали. Ведь там, на местах, что  они
знают? Люди думают, будто мы вас подбиваем, будто во  всем  виноваты  мы,  и
поэтому готовы забросать нас камнями. Мы поднесли монастырю хороший  подарок
- распятие из слоновой кости, висевшее над кроватью нашего бедного кузена.
     - Мы вас, во всяком случае, предупредили, - добавил Шарбоннель, - а там
дело ваше... Мы тут ни при чем.
     Ругон не перебивал. Они, по-видимому, были очень недовольны и  чуть  ли
не кричали на него. По спине у Ругона пробежал холодом. Он смотрел  на  них,
охваченный внезапной усталостью, как будто у него отняли частицу  его  силы.
Впрочем, он не возражал и,  расставаясь  с  ними,  обещал  не  предпринимать
ничего. И действительно он замял дело.
     Только  на  днях  разразился  скандал,  в  котором  косвенно  оказалось
замешанным его  имя.  В  Кулонже  разыгралась  ужасная  драма.  Неуступчивый
Дюпуаза, вознамерившийся, по выражению Жилькена, сесть на шею отцу,  однажды
утром снова постучался в дверь скупого  старика.  Через  пять  минут  соседи
услышали в доме ружейные выстрелы и страшные  вопли.  Бросившись  туда,  они
нашли старика с расколотым черепом внизу, у лестницы. Посреди  сеней  лежали
два разряженных ружья. Дюпуаза, бледный, как мертвец, рассказал,  что  отец,
увидев, что он хочет подняться по лестнице, закричал, как  безумный:  "Воры!
воры!" - и дважды выстрелил в него почти  в  упор.  Дюпуаза  показывал  даже
простреленную шляпу. Затем - по его же словам - отец  грохнулся  навзничь  и
разбил голову о край нижней ступеньки. Эта трагическая смерть,  таинственная
драма без свидетелей вызвала во всем департаменте  самые  неприятные  толки.
Доктора  констатировали  смерть  от  апоплексического  удара.  Однако  враги
префекта утверждали, будто он сам толкнул старика. Жестокость его управления
с каждым днем увеличивала число  врагов.  Префект  подверг  Ньор  настоящему
террору. Бледный, стиснув зубы и сжав худые  кулачки,  Дюпуаза  держал  себя
вполне независимо и, проходя по городу,  одним  взглядом  своих  серых  глаз
прекращал болтовню у ворот.
     Но с ним приключилась другая  беда  -  ему  пришлось  убрать  Жилькена,
запутавшегося в скверную историю. Жилькен взимал  плату  в  сто  франков  за
освобождение молодых крестьян от военной службы. Все,  что  можно  было  для
него сделать, это спасти его от исправительной тюрьмы и затем отступиться от
него. Но так как Дюпуаза во всем неизменно опирался на Ругона, то каждая его
катастрофа оказывалась на  ответственности  министра.  По-видимому,  Дюпуаза
что-то пронюхал о возможной опале  Ругана  и  поэтому  прибыл  в  Париж,  не
предупредив его. Чувствуя, что почва под ним колеблется, что расшатанная  им
власть трещит, Дюпуаза стал искать какую-нибудь  сильную  руку,  за  которую
можно было бы уцепиться. Он  намеревался  исхлопотать  для  себя  перевод  в
другую префектуру, чтобы  избежать  таким  образом  верной  отставки.  После
смерти отца и мошеннических  проделок  Жилькена  оставаться  в  Ньоре  стало
невозможно.
     - Я встретила господина Дюпуаза на улице Сент-Оноре, неподалеку отсюда,
- злорадно сказала Клоринда министру. -  Бы,  очевидно,  друг  с  другом  не
ладите?.. Он как будто очень зол на вас.
     Ругон ничего не ответил. Ему пришлось несколько раз отказать префекту в
поддержке, и он  чувствовал,  что  это  поселило  между  ними  холодок;  они
держались  теперь  чисто   официальных   отношений.   Впрочем,   разбегались
решительно все. Даже госпожа Коррер его покинула. Иной  раз  по  вечерам  он
снова испытывал ощущение одиночества, от которого страдал в былые времена на
улице Марбеф,  когда  его  клика  в  нем  усомнилась.  После  делового  дня,
проведенного в толпе людей, осаждавших  его  приемную,  он  оставался  один,
удрученный и опечаленный. Ему не  хватало  приближенных.  У  него  создалась
подлинная потребность в постоянном восхищении полковника и Бушара, в  жарком
оживлении окружавшего его маленького двора. Ему  не  хватало  даже  молчания
Бежуэна. Он попробовал было залучить обратно  своих  гостей,  стал  любезен,
писал им записки, даже ходил к ним на дом. Но связи  уже  порвались,  и  ему
никак не удавалось собрать вокруг себя всех приближенных сразу: