йте,
когда на прошлой неделе его забрали в участок, он  осмелился  назвать  меня,
чтобы я его вызволил!
     Госпожа Коррер обещала поговорить  с  Жилькеном,  одним  из  бывших  ее
постояльцев, который снимал комнату в гостинице Ванно еще во времена Ругона.
Человек он был при случае неоценимый, но компрометирующего  и  непристойного
поведения.
     - Внизу меня ожидает фиакр, я улетучиваюсь, -  громко  сказала  госпожа
Коррер, с улыбкой выходя на середину кабинета.
     Однако она осталась еще на несколько минут, желая уйти вместе со всеми.
Чтобы ускорить их уход, она даже вызвалась подвезти кого-нибудь в фиакре. На
ее предложение откликнулся полковник, причем  решили,  что  Огюст  сядет  на
козлы рядом с кучером. Начался всеобщий обмен рукопожатиями. Ругон  стоял  у
раскрытой настежь двери. Проходя мимо него, каждый гость сказал на  прощание
несколько  соболезнующих  слов.   Кан,   Дюпуаза   и   полковник,   вплотную
придвинувшись к Ругону, попросили не забывать о них. Шарбоннели  начали  уже
спускаться с лестницы, госпожа Коррер болтала в углу передней с  Мерлем,  но
госпожа Бушар, которую поодаль ожидали муж и д'Эскорайль,  все  еще  мешкала
возле Ругона, очень мило и  учтиво  спрашивая,  в  котором  часу  его  можно
застать одного на улице Марбеф, ибо она  совершенно  глупеет  в  присутствии
посторонних. Услышав этот разговор,  полковник  тоже  подошел;  его  примеру
последовали остальные, и все снова вернулись в кабинет.
     - Мы все придем навестить вас! - воскликнул полковник.
     - Вам не следует жить отшельником, - раздались голоса.
     Кан жестом потребовал молчания.
     - Вы принадлежите не себе, а вашим друзьям и  Франции,  -  произнес  он
понравившуюся всем фразу.
     Наконец  все  ушли.  Ругон  мог  теперь  закрыть  двери.  Он  шумно,  с
облегчением вздохнул. Тогда позабытый им Делестан вылез из-за  груды  папок,
под прикрытием которых он,  в  качестве  добросовестного  друга,  заканчивал
разборку бумаг. Он даже гордился своим усердием.  Пока  другие  болтали,  он
делал  дело.  Вот  почему  он  искренне  обрадовался  горячей  благодарности
великого человека. Только Делестан умеет оказывать услуги; у него методичный
ум, он понимает, как взяться за работу, с такими данными он  далеко  пойдет.
Ругон наговорил ему еще много лестного, хотя было неясно, не кроется  ли  за
его словами издевка. Потом он осмотрелся, заглянул во все углы.
     -  Ну,  кажется,  вашими  стараниями  все  закончено.  Остается  только
приказать Мерлю переправить эти пакеты ко мне на дом.
     Он позвал Мерля и указал ему пакеты, которые следовало унести.  На  все
его объяснения курьер отвечал:
     - Слушаю, господин председатель.
     - Болван! - закричал наконец обозленный Ругон.  -  Не  смейте  называть
меня председателем, ведь я больше не председатель.
     Мерль  отвесил  поклон,  сделал  шаг  к  двери  и   в   нерешительности
остановился. Потом он вернулся и сказал:
     - Там внизу вас спрашивает дама на лошади. Она со смехом  заявила,  что
охотно въехала бы наверх, да лестница узкая. Она желает пожать вам руку.
     Ругон сжал было  кулаки,  полагая,  что  это  шутка.  Но  Делестан,  не
поленившийся выглянуть в окно на лестнице, прибежал и взволнованно сообщил:
     - Мадмуазель Клоринда!
     Тогда Ругон велел передать, что немедленно  выйдет.  Они  с  Делестаном
взяли шляпы, и великий человек, пораженный волнением своего друга,  хмуро  и
подозрительно посмотрел на него.
     - Остерегайтесь женщин, - повторил он.
     Стоя на  пороге,  он  в  последний  раз  оглядел  кабинет.  Сквозь  три
незакрытых окна вливался полуденный свет, безжалостно  озаряя  выпотрошенные
шкапы,  разбросанные  ящики,  связанные  и  нагроможденные  посредине  ковра
пакеты.  Кабинет  казался  большим  и  унылым.  В  камине  от  груды  бумаг,
сжигавшихся целыми охапками, осталась куча черного  пепла.  Ругон  захлопнул
дверь; свеча, забытая на углу стола, погасла, и в тишине  опустелой  комнаты
раздался треск лопнувшей хрустальной розетки.

III

     Иногда, часа в четыре дня, Ругон заходил  ненадолго  навестить  графиню
Бальби. Он являлся по-соседски, пешком. Графиня  жила  неподалеку  от  улицы
Марбеф, в особнячке на бульваре Елисейских полей. Застать ее  было  нелегко;
если же она  оказывалась  случайно  дома,  то  обычно  лежала  в  постели  и
передавала свое сожаление о том,  что  не  может  выйти.  Тем  не  менее  на
лестнице особнячка всегда стоял шум от громких голосов посетителей, а  двери
гостиных непрестанно хлопали. Дочь графини - Клоринда принимала  в  галерее,
большие окна которой выходили на бульвар и придавали ей сходство со  студией
художника.
     В течение трех  последних  месяцев  Ругон  с  резкостью  целомудренного
человека недружелюбно отвергал авансы обеих дам, представленных ему на  балу
в Министерстве иностранных дел.  Они  встречались  ему  повсюду,  приветливо
улыбаясь, причем мать обычно молчала, а дочь говорила громко  и  заглядывала
ему прямо в глаза. Ругон держался  стойко,  уклонялся,  делал  вид,  что  не
замечает  этих  уловок,  отказывался  от  постоянных   приглашений.   Потом,
преследуемый,  осаждаемый  даже  в  собственном  доме,  мимо  окон  которого
Клоринда нарочно проезжала верхом, он, прежде чем пойти к ним,  благоразумно
решил навести справки.
     В итальянском посольстве о графине Бальби и ее дочери отозвались вполне
благоприятно: граф Бальби действительно существовал; у  графини  сохранились
большие связи в Турине; наконец, дочь чуть было не  вышла  замуж  в  прошлом
году за какого-то немецкого князька. Но от герцогини  Санкирино,  к  которой
потом обратился Ругон, он получил сведения иного рода. Там его заверили, что
Клоринда родилась два года спустя после смерти графа; да  и  вообще  о  чете
Бальби ходили весьма путаные слухи, ибо у  мужа  и  у  жены  было  множество
похождений и поводов для взаимных обид: они официально развелись во Франции,
примирились в Италии, после чего стали жить в своеобразном незаконном браке.
Юный атташе посольства, хорошо осведомленный обо всем, что  происходило  при
дворе Виктора-Эммануила {Виктор-Эммануил II Савойский (1820-1878} -  с  1849
г. король Сардинии, с 1861 г. - король Италии.}, был  еще  более  резок:  он
утверждал, что  если  графиня  и  пользуется  влиянием  в  Италии,  то  лишь
благодаря старинной связи с одной очень высокой особой, и  дал  понять,  что
она вынуждена была покинуть Турин вследствие крупного скандала, о котором он
не имел права распространяться. Ругон, все сильнее увлекаясь этими попытками
доискаться до правды, заглянул даже в полицию, но и там  не  выведал  ничего
определенного: в личных делах обеих иностранок было отмечено только, что они
живут на широкую ногу, хотя крупного состояния за ними не числится. Обе  они
утверждали, что у них есть земли в Пьемонте. Было известно, что порою  в  их
роскошной жизни случались какие-то провалы; тогда  они  вдруг  исчезали,  но
вскоре опять появлялись в новом блеске.  Короче  говоря,  о  них  ничего  не
знали, да и предпочитали не знать. Они были приняты в лучшем обществе, а дом
их  почитался  нейтральной  территорией,  где  Клоринде,  как  своеобразному
экзотическому цветку, прощались все ее выходки. Ругон решил побывать у  этих
дам.
     После  третьего  визита  любопытство  великого   человека   еще   более
усилилось. Разгорался он медленно, увлечь его было нелегко. К  Клоринде  его
влекло вначале ощущение неизвестного - ее прошлая  жизнь  и  эта  навязчивая
жажда будущего, которую он угадывал в ее  широко  раскрытых  глазах  молодой
богини. Он наслушался отвратительных сплетен о ней -  о  первой  слабости  к
кучеру, затем о сделке с банкиром, который выложил деньги за  несуществующую
невинность девицы из особнячка на Елисейских полях. Но  бывали  часы,  когда
она казалась ему совсем ребенком, и он начинал сомневаться  во  всем,  давая
себе слово вырвать у нее исповедь, возвращаясь к ней снова, чтобы понять эту
странную девушку, живую загадку, которая под конец стала  волновать  его  не
меньше какой-нибудь хитроумной проблемы из области высокой политики. До  сих
пор он пренебрежительно относился  к  женщинам,  и  первая,  с  которой  ему
пришлось  столкнуться,  оказалась,  несомненно,  одним  из   самых   сложных
механизмов на свете.
     На другой день после того, как  Клоринда,  верхом  на  взятой  напрокат
лошади,  приехала  к  дверям   Государственного   совета   пожать   в   знак
соболезнования  руку  Ругону,  он,  исполняя  торжественно  данное   девушке
обещание, отправился к ней с визитом. Она собиралась, по ее словам, показать
ему нечто такое, что должно было рассеять его  дурное  настроение.  Ругон  в
шутку назвал Клоринду "своею слабостью" и  охотно  засиживался  у  нее:  она
умела позабавить его, польстить самолюбию, заставляла  все  время  держаться
начеку, тем более что он еще только начинал  разгадывать  ее  -  занятие,  в
котором преуспел не больше, чем в первый день знакомства. Сворачивая с улицы
Марбеф, Ругон мельком взглянул на улицу Колизея, где жил  в  своем  особняке
Делестан:  ему  несколько  раз  казалось,  что  сквозь  притворенные  ставни
кабинета он видел лицо хозяина, заглядывавшего через улицу в окна  Клоринды.
Нэ ставни были закрыты, ибо Делестан уехал с утра на свою образцовую ферму в
Шамаде.
     Двери особняка Бальби всегда были настежь  открыты.  У  лестницы  Ругон
встретил маленькую смуглую женщину, растрепанную, в  желтом  рваном  платье;
она грызла апельсин, как яблоко.
     - Ваша хозяйка дома, Антония? - спросил он у женщины.
     Она не могла ответить, потому что рот у нее был набит, но засмеялась  и
энергично кивнула головой. Губы ее  лоснились  от  апельсинового  сока.  Она
щурила узкие глазки, казавшиеся на темном лице каплями чернил.
     Привыкнув к небрежным порядкам этого дома, Ругон  стал  подниматься  по
лестнице. По пути он натолкнулся на чернобородого верзилу-лакея, похожего на
бандита, который спокойно взглянул  на  него  и  даже  не  посторонился.  На
площадке второго этажа, где не было ни души, он увидел три  открытых  двери.
Левая вела в спальню Клоринды. Подстрекаемый  любопытством,  Ругон  заглянул
туда. Хотя было уже четыре часа, комнату еще  не  прибрали;  стоявшая  перед
кроватью ширма наполовину скрывала свесившиеся простыни; на ширме  просыхали
снятые накануне нижние юбки, забрызганные снизу грязью. Перед окном на  полу
стоял таз с мыльной водой; серый кот Клоринды, свернувшись клубком, спал  на
ворохе одежды. Клоринда обычно  проводила  время  в  третьем  этаже,  в  той
галерее, которая последовательно служила ей студией,  курительной  комнатой,
теплицей и летней гостиной. По мере того как Ругон поднимался,  все  слышней
становился гул голосов, пронзительный смех, шум опрокидываемой мебели. Когда
он подошел к самой двери, из  общего  гама  выделились  звуки  расстроенного
пианино и чье-то пение. Ругон дважды постучал,  но  ответа  не  последовало.
Тогда он решился войти.
     - Браво! Браво! Вот и он! - захлопала в ладоши Клоринла.
     Хотя Ругона нелегко было  смутить,  однако  он  замялся  и  на  секунду
остановился у порога. Папский посол  -  кавалер  Рускони,  красивый  брюнет,
умевший, когда требовалось, быть искусным дипломатом,  -  сидел  за  дряхлым
пианино  и  яростно  колотил  по  клавишам,  стараясь  извлекать  не   очень
дребезжащие звуки. Посреди комнаты,  нежно  обхватив  руками  спинку  стула,
вальсировал депутат Ла Рукет; он  так  увлекся  танцем,  что  опрокинул  все
кресла. А в одной из оконных ниш, напротив юноши, который рисовал  углем  по
холсту, на столе  в  позе  Дианы-охотницы  стояла  Клоринда,  залитая  ярким
светом, с невозмутимым видом выставляя  напоказ  обнаженные  бедра,  руки  и
грудь - всю себя. На  кушетке,  скрестив  вытянутые  ноги  и  сосредоточенно
покуривая толстые сигары, сидели трое мужчин и молча глядели на девушку.
     - Погодите, не двигайтесь! - крикнул Рускони Клоринде,  которая  хотела
было соскочить со стола. - Я сейчас всех представлю друг другу.
     Он повел за собою Ругона и шутливо  сказал,  проходя  мимо  Ла  Рукета,
который, задыхаясь, упал в кресло:
     - Господин Ла Рукет, вы с ним знакомы. Будущий министр.
     Подойдя к художнику, он заметил:
     - Господин Луиджи Поццо, мой секретарь. Дипломат,  художник,  музыкант,
влюбленный.
     О трех мужчинах на кушетке он позабыл. Оглянувшись  и  заметив  их,  он
настроился на серьезный лад и, склонившись, официальным тоном произнес:
     -  Господин   Брамбилла,   господин   Стадерино,   господин   Вискарди,
политические эмигранты.
     Венецианцы поклонились, не выпуская сигар изо рта. Рускони хотел  снова
подойти к пианино, но  Клоринда  резко  заметила  ему,  что  он  -  скверный
церемониймейстер. И, указав на Ругона, она с особенной, весьма  лестной  для
него интонацией, коротко объявила:
     - Господин Эжен Ругон.
     Все опять обменялись поклонами. Ругон, опасавшийся вначале какой-нибудь
неловкой шутки, был поражен тактом и достоинством этой длинноногой  девушки,
чью наготу едва скрывала газовая туника. Он сел и, как обычно, осведомился о
здоровье графини Бальби; Ругон всякий раз старался подчеркнуть, что приходит
к матери, - этого, по его мнению, требовало приличие.
     -  Я  был  бы  счастлив  приветствовать  ее,  -   добавил   он   слова,
заготовленные для подобных случаев.
     - Да ведь мама тут! - и  Клоринда  кончиком  золоченого  лука  показала
куда-то в угол.
     Графиня  действительно  сидела  там,  откинувшись  в  глубоком  кресле,
скрытая мебелью. Удивление было всеобщим.  Политические  эмигранты,  видимо,
тоже не подозревали о  ее  присутствии;  они  встали  и  поклонились.  Ругон
подошел поздороваться с графиней. Он стоял возле  нее,  а  она,  как  всегда
полулежа в кресле, односложно отвечала ему, улыбаясь своей  вечной  улыбкой,
не сходившей с ее губ, даже когда она бывала больна. Потом графиня  умолкла,
думая о чем-то своем, поглядывая  на  бульвар,  по  которому  катился  поток
экипажей. Она устроилась в этом уголке, очевидно, для того, чтобы следить за
уличным движением. Ругон отошел.
     Между тем Рускони снова уселся за пианино; тихонько  касаясь  клавиш  и
подбирая мелодию, он вполголоса пел итальянскую песню. Ла Рукет  обмахивался
платком. Клоринда, очень серьезная, стала в  прежнюю  позу.  Ругон  медленно
прохаживался взад и вперед, оглядывая комнату,  в  которой  вдруг  наступила
тишина.  Галерея  была  заставлена  самыми  неожиданными  вещами;  мебель  -
конторка, сундук, несколько столов, -  выдвинутая  на  середину,  образовала
целый лабиринт узких тропинок; загнанные в глубину галереи, тесно  сдвинутые
тепличные растения задыхались, свесив зеленые  лапчатые  листья,  порыжевшие
раньше времени; в другом ее конце, среди груды высохшей  глины,  можно  было
различить обломки рук и ног той статуи, которую начала было лепить Клоринда,
когда ее вдруг осенила мысль стать скульптором. В огромной галерее свободным
осталось лишь небольшое пространство перед одним  из  окон  -  незаполненный
квадрат, превращенный с помощью двух кушеток и трех  разрозненных  кресел  в
своего рода гостиную.
     - Можете курить, - сказала Клоринда Ругону.
     Он  поблагодарил:  он  никогда  не  курит.  Не  оборачиваясь,  Клоринда
крикнула:
     - Господин Рускони, скрутите мне сигарету. Табак,  должно  быть,  около
вас, на пианино.
     Рускони  занялся  скручиванием  сигареты;  в  комнате  снова  наступило
молчание.
     Ругон, недовольный тем, что застал здесь такое многочисленное общество,
решил откланяться. Он все же подошел к Клоринде  и,  подняв  к  ней  голову,
улыбаясь, спросил:
     - Вы, кажется, просили меня зайти, чтобы показать мне что-то?
     Она ответила не сразу,  сохраняя  важность,  поглощенная  своей  позой.
Ругону пришлось повторить:
     - Что же вы хотели мне показать?
     - Себя! - ответила она.
     Она сказала это властным голосом, без единого жеста, застыв на столе  в
позе богини. Ругон, тоже сделавшись серьезным, отступил на шаг  и  не  спеша
оглядел ее. В ней, действительно, все было великолепно - и чистый профиль, и
линия стройной шеи, мягко спускавшаяся к плечам. Но особенно  хорош  был  ее
царственный стан.  Округлые  руки  и  ноги  сверкали,  словно  изваянные  из
мрамора. Немного выдвинутое вперед левое бедро придавало легкий изгиб  всему
телу; она стояла, подняв правую руку, открывая от подмышки до пятки  длинную
линию, мощную и гибкую, вогнутую у талии, выпуклую у бедра. Левой рукой  она
опиралась на лук со спокойной уверенностью  античной  охотницы,  которая  не
замечает своей наготы, презирает мужскую любовь, -  холодная,  высокомерная,
бессмертная.
     - Очень мило, очень мило! - не зная, что сказать, пробормотал Ругон.
     На самом же деле скульптурная невозмутимость Клоринды его смущала.  Она
казалась такой победоносной, такой уверенной в своей  классической  красоте,
что, имей он побольше смелости, он начал бы критиковать ее как  статую,  чьи
мощные формы претили его буржуазному вкусу. Ругон предпочел бы более  тонкую
талию, менее широкие бедра, выше посаженную грудь. Потом им овладело  грубое
желание схватить ее за икру. Ему пришлось отойти от  стола,  чтобы  овладеть
собою.
     - Вы как следует разглядели? - спросила Клоринда, по-прежнему серьезная
и безмятежная. - А теперь я покажу вам другое.
     И вдруг она перестала быть Дианой. Лук был отброшен, и она превратилась
в Венеру. Закинув руки назад и скрестив их на затылке, откинувшись так,  что
груди ее поднялись, она улыбалась, полуоткрыв губы, задумчиво глядя вдаль, и
лицо ее как бы купалось в солнечном свете.  Она  стала  меньше  ростом,  она
округлилась, ее словно озолотил луч желания, и горячие волны его  пробегали,
казалось, по атласистой коже. Сжавшись в клубок,  предлагая  себя,  стараясь
зажечь страсть, она была воплощением покорной любовницы, жаждущей, чтобы  ее
всю целиком заключили в объятия.
     Брамбилла,  Стадерино  и  Вискарди,  сохраняя   мрачную   неподвижность
заговорщиков, серьезно зааплодировали:
     - Браво! Браво! Браво!
     Ла Рукет неистовствовал от восторга; Рускони, подошедший к столу подать
девушке сигарету, так и остался на месте, с томным видом покачивая  головой,
словно отбивая ритм своего восхищения.
     Ругон ничего не сказал. Он так стиснул руки, что они хрустнули. По  его
телу пробежал трепет. Он снова сел в кресло,  забыв  о  том,  что  собирался
уходить. Но Клоринда приняла уже прежнюю свободную,  величественную  позу  и
громко смеялась, пуская дым, вызывающе вытягивая губы. Она говорила, что  ей
очень хотелось бы стать  актрисой:  она  сумела  бы  передать  все  -  гнев,
нежность, стыд, испуг. Одним  движением,  простой  игрой  лица  она  тут  же
изображала эти чувства.
     - Хотите, господин Ругон, я покажу,  как  вы  выступаете  в  Палате?  -
внезапно спросила она.
     Клоринда надулась и, выпятив грудь,  начала  задыхаться  и  выбрасывать
вперед кулаки с такой забавной и верной в своем преувеличении  мимикой,  что
все покатились со смеху. Ругон хохотал, как  ребенок;  он  находил  Клоринду
очаровательной, остроумной и очень волнующей.
     - Клоринда! Клоринда! - запротестовал Луиджи, постукивая муштабелем  по
мольберту.
     Она так вертелась, что художник совсем не мог работать.  Он  отложил  в
сторону уголь и с прилежанием школьника  накладывал  на  холст  тонкие  слои
красок. Среди всеобщего веселья он один  не  смеялся,  поглядывая  огненными
глазами на девушку и бросая  грозные  взгляды  на  мужчин,  с  которыми  она
шутила.  Это  ему  пришла  мысль  написать  ее   портрет   в   том   костюме
Дианы-охотницы, о котором после бала  в  посольстве  заговорил  весь  Париж.
Луиджи величал себя кузеном Клоринды потому, что они родились на одной и той
же улице во Флоренции.
     - Клоринда! - сердито повторил он:
     - Луиджи прав, - сказала она. - Вы ведете себя несерьезно, господа;  вы