ных
полномочий как  от  ненужного  бремени,  полагая  свое  правление  настолько
неоспоримым, что позволяет его оспаривать.  Он  не  побоялся  поставить  под
угрозу будущее. Он пойдет до конца в деле освобождения, он  дарует  нам  все
свободы одну за другой в сроки, намеченные его мудростью.  Отныне  программа
непрестанного  движения  вперед,  которую  нам  поручено  защищать  в   этом
собрании...
     Один из пяти депутатов левой в негодовании вскочил и воскликнул:
     - Вы были министром чрезвычайных мер!
     Другой страстно прибавил:
     - Поставщики каторжников для Кайенны и Ламбессы не имеют права говорить
от имени свободы!
     Последовал взрыв ропота. Многие депутаты, не расслышав,  наклонялись  к
своим соседям и переспрашивали. Де Марси сделал вид, будто ничего не слышит,
и лишь пригрозил протестовавшим депутатам призвать их к порядку.
     - Меня упрекнули... - начал Ругон.
     Справа поднялись крики, помешавшие ему продолжать:
     - Нет, нет, не отвечайте!
     - Такие оскорбления вас не должны задевать!
     Тогда одним своим жестом  Ругон  успокоил  Палату  и,  упершись  обоими
кулаками в край трибуны, повернулся налево, как дикий кабан, приготовившийся
к обороне.
     - Отвечать я не буду, - заявил он спокойно.
     Но это было только вступлением.  Хотя  он  и  пообещал,  что  не  будет
опровергать речи депутата левой, однако сразу  же  пустился  в  мелочное  ее
обсуждение. Сначала он подробно изложил  доводы  противника,  сделав  это  с
известным кокетством,  проявив  беспристрастие,  воздействие  которого  было
очень сильно: он как бы презирал его доводы,  ему  было  достаточно  дунуть,
чтобы разом их сокрушить. Затем, он как будто забыл о том, что собирался  их
опровергать, но зато с неслыханной силой обрушился на самый слабый из них  и
утопил его в потоке своих  слов.  Ему  рукоплескали,  он  торжествовал.  Его
большое тело заполняло трибуну. Он поводил плечами в такт своим  нарастающим
фразам. Его красноречие  было  пошло;  речь  была  набита  определениями  из
области права, общими местами, которыми он  громыхал  в  погоне  за  дешевым
эффектом. Он метал молнии, потрясая пустыми словами. Превосходство  его  как
оратора заключалось только в одном дыхании, дыхании  могучем  и  неутомимом,
позволявшем ему часами нанизывать период за периодом, нисколько не  заботясь
о смысле.
     Проговорив без остановки час,  он  сделал  глоток  воды  и  передохнул,
раскладывая перед собой заметки.
     - Отдохните! - кричали многие депутаты.
     Но он не чувствовал утомления. Он хотел закончить.
     - Чего от вас требуют, господа?
     - Слушайте! Слушайте!
     Глубокое внимание снова отразилось  на  обращенных  к  нему  безмолвных
лицах. При  некоторых  его  словах  из  конца  в  конец  Палаты  проносилось
движение, как от сильного ветра.
     - От вас требуют, господа, отмены закона об общественной  безопасности.
Не буду вспоминать тот на веки веков проклятый час, когда  этот  закон  стал
необходимым оружием. Надо было успокоить страну, уберечь  Францию  от  новой
катастрофы. Теперь это оружие вложено в  ножны.  Правительство,  применявшее
его всегда чрезвычайно осторожно, я сказал бы - чрезвычайно умеренно...
     - Верно, верно!
     -  Правительство  будет   отныне   применять   его   только   в   самых
исключительных случаях. Этот закон не стесняет никого, кроме  сектантов,  до
сих пор лелеющих преступные и безумные надежды на возвращение к самым черным
временам нашей истории. Обойдите наши города, обойдите наши  деревни,  везде
вы встретите мир и процветание. Спросите порядочных людей: никто из  них  не
ощущает на себе тяжести этого исключительного закона, который нам вменяют  в
преступление.  Повторяю,  в  отеческих  руках   правительства   закон   этот
продолжает оберегать  общество  от  гнусных  посягательств,  успех  которых,
правда, отныне  невозможен.  Честным  людям  не  приходится  беспокоиться  о
существовании таких законов. Пусть они себе лежат спокойно, пока государь не
сочтет  нужным  их  уничтожить...  Чего  еще  от   вас   требуют,   господа?
Справедливых  выборов,  свободы  печати  и  всяческих  других  свобод.   Ах!
позвольте  мне  лучше  спокойно  любоваться  зрелищем  великих  деяний,  уже
совершенных Империей. Вокруг меня всюду, куда ни кинешь взгляд, я вижу,  как
произрастает общественная свобода и какие прекрасные плоды она  приносит.  Я
взволнован, взволнован глубоко. Франция, столь униженная, возрождается вновь
и являет  миру  пример  народа,  завоевывающего  свое  освобождение  добрыми
нравами.  В  настоящее  время  годы  испытаний  позади.  Нет  более  речи  о
диктатуре, о неограниченной власти. Мы все работаем для свободы...
     - Браво! - Браво!
     - Требуют справедливых выборов. Но разве всеобщее  избирательное  право
на  самой  широкой  основе  не  является  первейшим  условием  существования
Империи? Разумеется, правительство  выдвигает  своих  кандидатов.  Но  разве
революция с бесстыдной наглостью не навязывает своих? Если на нас  нападают,
мы защищаемся, и это вполне справедливо. Нам хотели бы зажать  рот,  связать
нас по рукам  и  ногам,  превратить  нас  в  труп.  На  это  мы  никогда  не
согласимся! Из любви к своей стране мы всегда будем стоять рядом,  чтобы  ее
наставлять и объяснять, в чем ее подлинное благо. Впрочем, она  сама  хозяин
своей судьбы. Она голосует - и мы склоняемся. Члены оппозиции, принадлежащие
к этому  собранию,  где  они  пользуются  полной  свободой  слова,  являются
доказательством того, что мы уважаем решения всеобщего избирательного права.
Пусть революционеры пеняют на Францию, если Франция подавляющим большинством
голосов высказывается за Империю. Теперь в парламенте сокрушены все помехи к
беспрепятственному   контролю.   Монарх   соизволил   предоставить   главным
учреждениям  государства  широкое  участие  в  своей  политике,  тем   самым
высказывая нам полнейшее свое доверие. Отныне вы можете  обсуждать  действия
власти, можете в полной  мере  осуществлять  свое  право  вносить  поправки,
подавать свой голос с изложением своего мнения.  Ежегодно  наш  адрес  будет
изображать  как  бы  встречу  между  императором  и  представителями  нации,
желающими высказаться откровенно. Сильные государства рождаются  в  открытых
спорах. Нами восстановлена трибуна - трибуна, прославленная  многочисленными
ораторами, имена коих вошли в историю. Парламент, который обсуждает,  -  это
парламент, который работает. И хотите знать мои тайные мысли? Я  рад  видеть
перед  собой  группу  депутатов  оппозиции.  У  нас  здесь  всегда  найдутся
противники, пытающиеся изловить нас на каком-нибудь промахе и которые  таким
образом  делают  очевидной  нашу  добропорядочность.  Мы  требуем  для   них
полнейшей неприкосновенности. Мы не боимся ни  страстей,  ни  скандалов,  ни
злоупотребления словом, как бы ни было оно опасно... Что до печати,  то  при
каком же правительстве, требующем к себе уважения,  она  пользовалась  более
полной свободой?  Все  важные  вопросы,  все  значительные  интересы  теперь
представлены в  печати.  Администрация  борется  только  с  распространением
пагубных доктрин, сеющих отраву в обществе. И  не  забудьте,  мы  готовы  на
всяческие  уступки  в  отношении  честной  печати,  выражающей  общественное
мнение. Она помогает  нам  в  нашем  деле,  она  оружие  нашего  века.  Если
правительство берет это оружие в свои руки, то единственно для  того,  чтобы
оно не попало в руки врагов...
     Раздался одобрительный смех. Ругон уже приближался  к  заключению.  Он.
впивался скрюченными пальцами в края трибуны. Он бросался всем телом вперед,
широко размахивая в воздухе правой рукой. Голос  его  грохотал,  как  бурный
водопад. И  вдруг  посреди  либеральной  идиллии  его  охватила  ярость.  Он
задыхался, его вытянутый кулак, как таран, грозил  кому-то  в  пространстве.
Этот невидимый противник был - красный призрак. Он  драматически  изображал,
как  красный  призрак  потрясает  своим  окровавленным  знаменем   и   идет,
размахивая зажженным факелом, оставляя позади себя реки крови и грязи. В его
голосе зазвучал набат восстания и свист  пуль,  он  пророчил  распотрошенные
сундуки Банка, украденные и поделенные деньги порядочных буржуа. Депутаты на
своих скамьях побледнели. Но Ругон  уже  успокоился.  И  подобно  размеренно
лязгающим взмахам кадила, падали его заключительные  слова,  возвеличивающие
императора.
     - Благодарение богу, мы находимся под защитой  монарха,  избранного  по
неизреченному милосердию небес для нашего спасения. Мы можем  жить  спокойно
под охраной его великого разума, он держит нас за  руку  и  среди  подводных
камней уверенно ведет к пристани.
     Грянули рукоплескания. Заседание было прервано почти на  десять  минут.
Толпа депутатов бросилась к министру, проходившему на свою скамью; лицо  его
было в поту, грудь вздымалась, взволнованная могучим дыханием. Ла Рукет,  де
Комбело и многие другие поздравляли его, старались на ходу пожать его  руку.
Все  в  зале  словно  колыхалось.   Даже   на   трибунах   разговаривали   и
жестикулировали.  Под  яркими  лучами  солнца,  льющимися  через  стеклянный
потолок, среди позолоты и мрамора, среди этой пышной роскоши - не то  храма,
не то делового  кабинета  -  царило  оживление,  как  на  рыночной  площади:
слышался  то  недоверчивый  смех,  то  громкие  удивленные  восклицания,  то
восторженные похвалы - и все  тонуло  в  общем  гуле  потрясенной  страстями
толпы.
     Взгляды де Марси и Клоринды встретились; оба кивнули, признавая  победу
великого человека. Ругон своей речью открыл себе путь,  ведущий  на  вершину
успеха.
     Тем временем на трибуне появился какой-то депутат. У него  было  бритое
лицо восковой бледности и длинные желтые волосы, жидкими  локонами  падавшие
на плечи. Стоя прямо, без единого жеста, он поглядывал в большие  листы,  на
которых была написана речь, и читал ее вялым голосом. Курьеры закричали:
     - Тише, господа! Пожалуйста, тише!
     Оратор  требовал  у  правительства  объяснений.  Его,   видимо,   очень
раздражала  выжидательная  позиция  Франции  в  отношении  угроз,  сделанных
папскому престолу Италией. На светскую власть пап  посягать  нельзя,  это  -
ковчег завета, так что в адрес следовало бы включить ясное пожелание и  даже
требование поддержки ее неприкосновенности. Оратор углубился в  исторические
данные, доказывая, что каноническое право за много веков  до  трактата  1815
года установило политический порядок  в  Европе.  Затем  пошли  риторические
фразы;  оратор  со  страхом  следит,  как  умирает  в  конвульсиях,   старое
европейское общество. По временам, при некоторых слишком прямых  намеках  на
итальянского короля, по зале  проходил  ропот.  На  правой  стороне  дружная
группа клерикальных депутатов, числом  около  ста,  сопровождала  одобрением
самомалейшие разделы речи, и каждый раз, когда их собрат называл  папу,  они
благоговейно склоняли головы и рукоплескали.
     Оратор закончил речь словами, покрытыми криками "браво".
     - Мне не нравится,  -  сказал  он,  -  что  великолепная  Венеция,  эта
королева Адриатики, сделалась захудалым вассалом Турина.
     Ругон, с затылком еще мокрым от  пота,  с  охрипшим  голосом,  разбитый
своей предыдущей речью, пожелал во что. бы то ни стало ответить  сразу.  Это
было замечательное зрелище. Он  подчеркивал  свою  усталость,  выставляя  ее
напоказ, еле дотащился до  трибуны  и  сначала  лепетал  какие-то  невнятные
слова. Он горько жаловался, что видит среди противников правительства  людей
почтенных, до сих пор всегда выказывавших преданность, учреждениям  Империи.
Здесь, конечно, произошло. какое-то недоразумение; они не  захотят  умножать
собой ряды революционеров и расшатывать власть, усилия которой направлены  к
укреплению торжества религии. И повернувшись к правой, он обратился к ней  с
патетическим жестом, с  лукавым  смирением,  как  к  могущественному  врагу,
единственному врагу, которого он опасается.
     Но мало-помалу его голос приобрел всю свою силу. Он наполнил зал  своим
ревом, он бил себя кулаком в грудь.
     - Нас обвиняли в отсутствии религии. Это ложь! Мы -  почтительные  дети
церкви, мы имеем счастье верить..." Да, господа, вера - наш проводник и наша
опора в деле управления, которое подчас так тяжело выполнять. Что сталось бы
с нами,  если  бы  мы  не предавались  в  руки провидения? Единственное наше
притязание - быть смиренными исполнителями его замыслов,  покорными  слугами
воли божьей. Только это позволяет нам говорить громко и творить хоть немного
добра... Господа, я  радуюсь  случаю  со  всем  рвением  истинного  католика
преклонить колени перед высшим первосвященником, перед августейшим  старцем,
бдительной и преданной дщерью которого Франция останется навсегда.
     Рукоплескания предупредили конец его фразы.  Торжество  превратилось  в
апофеоз. Зал грозил обвалиться от криков.
     У  выхода  Ругона  поджидала  Клоринда.  В  течение  трех  лет  они  не
обменялись ни словом. И когда он появился, явно помолодев, сделавшись как-то
тоньше и легче после того, как в  один  час  отверг  всю  свою  политическую
жизнь, чтобы  под  покровом  парламентаризма  удовлетворить  свое  неистовое
желание власти, Клоринда,  поддавшись  порыву,  пошла  к  нему  навстречу  с
протянутой рукой, с нежными, влажными, ласкающими глазами и сказала:
     - А вы все-таки человек изрядной силы!