себя  свежий
речной воздух. Был мягкий зимний  вечер;  в  черном  безмолвии  над  городом
нависало низкое облачное небо. Вдали замирал  грохот  огромных  улиц.  Ругон
ровным шагом шел все прямо по пустынным тротуарам, задевая  своим  пальто  о
камень парапетов. Бесконечные  ряды  огоньков  терялись  во  мраке,  подобно
звездам, отмечающим края потускневшего неба, и вызывали  у  Ругона  ощущение
необъятного простора площадей и улиц, дома которых были  невидимы;  по  мере
того как он двигался, Ругону начинало казаться, что Париж стал  больше,  что
он теперь ему по плечу, что в нем достаточно воздуха даже для легких Ругона.
Чернильная вода, переливаясь яркими  золотыми  блестками,  дышала  мощным  и
ровным дыханием уснувшего великана,  и  это  тоже  вполне  подходило  к  его
грандиозной мечте. Когда Ругон дошел до Дворца  правосудия,  пробило  девять
часов. Он вздрогнул, обернулся, насторожил слух;  ему  почудилось,  что  над
крышами пронеслась паника, что вдали послышались крики ужаса,  гулы  взрыва.
Ругону показалось, что Париж вдруг оцепенел от ужаса страшного преступления.
И он припомнил июньский день, ясный, ликующий день крестин; эвон  колоколов,
горячие  лучи   солнца,   запруженные   народом   набережные,   -   вспомнил
беспредельное ликование Империи, которое тогда угнетало его, так что  он  на
мгновение позавидовал было императору. И вот для него наступил  час  победы:
безлунное небо, непроглядная ночь, объятый ужасом  немой  город,  пустынные,
пронизанные дрожью набережные, колеблющиеся язычки газовых рожков - все  это
таило в себе какую-то темную жуть... Ругон дышал полной грудью и любил  этот
Париж, этот притон убийц, страшные тени которого сулили ему всесилие.
     Через десять дней Ругон заменил в Министерстве внутренних дел де Марси,
назначенного председателем Законодательного корпуса.

IX

     Как-то мартовским утром Ругон сидел у себя в  кабинете  в  Министерстве
внутренних дел, погруженный в составление секретного  циркуляра  {7  февраля
1858 г. (то есть спустя 23 дня  после  покушения)  министра  внутренних  дел
Билло  заменил  генерал  Эспинас,  ставший  министром  "внутренних   дел   и
общественной безопасности". На  третий  день  после  своего  назначения  (10
февраля 1858 г.) Эспинас направил всем префектам Франции циркуляр, в котором
призывал к террору, к  беспощадной  расправе  ее  всеми,  кто  был  или  мог
показаться  префектам  подозрительным  лицом.},  который  завтра  надо  было
разослать префектам. Он останавливался, пыхтел, с силой нажимая пером.
     - Жюль, подскажите мне синоним слова "власть", - сказал он.  -  Что  за
дурацкий язык, у меня в каждой строчке - власть.
     - Ну, правление, правительство, империя,  -  ответил  молодой  человек,
улыбаясь.
     Жюль д'Эскорайль, которого Ругон взял  к  себе  в  секретари,  разбирал
почту на углу письменного стола. Он осторожно вскрывал  конверты  перочинным
ножом, просматривал  письма  и  раскладывал  их  отдельными  пачками.  Перед
камином, где ярко горел  огонь,  сидели  полковник,  Кан  и  Бежуэн.  Удобно
устроившись в креслах, все трое грели ноги и не говорили ни слова. Они  были
у себя дома. Кан читал газету. А друзья его, блаженно развалившись,  глядели
на огонь и лениво крутили пальцами.
     Ругон поднялся, налил у маленького столика стакан воды и выпил залпом.
     - Не знаю, что такое я съел вчера, - пробормотал он. - Мне  кажется,  я
способен выпить всю Сену.
     Он не сразу уселся на свое место, а прошелся по кабинету, переваливаясь
всем своим грузным телом. Паркет под  толстым  ковром  глухо  сотрясался  от
тяжести его шагов. Подойдя к окну, он раздвинул зеленые бархатные  занавеси,
чтобы впустить больше света.  Затем  на  самой  середине  огромной  комнаты,
мрачной, выцветшей и пышной, как все в этом наемном дворце, он закинул  руки
за голову и потянулся, с наслаждением вдыхая этот  административный  воздух,
впивая запах власти, до которой наконец добрался и которым  все  здесь  было
напоено. Он  вдруг  засмеялся;  он  смеялся  невольно,  точно  его  щекотали
подмышками, смеялся все громче и  громче,  и  смех  его  звучал  торжеством.
Услышав, что он смеется, полковник и его друзья повернулись и молча  подняли
к нему свои лица.
     - А хорошо все-таки! - простодушно сказал Ругон.
     Когда он снова уселся за  свой  громадный  палисандровый  стол,  явился
Мерль. Курьер в черном фраке и белом галстуке  имел  вполне  приличный  вид:
чисто выбрит, на подбородке ни волоска, лицо важное.
     - Прошу прощения, ваше превосходительство, - тихо проговорил он, -  там
префект Соммы...
     - Ну его к черту! Я работаю, - грубо ответил Ругон. - Подумать только -
ни минуты покоя!
     Мерль, ничуть не смутившись, продолжал:
     - Господин префект уверяет, что ваше  превосходительство  вызвали  его.
Там еще префекты Ньевра, Шера и Юры.
     - Ну и пусть подождут. Они для того  и  существуют,  -  произнес  очень
громко Ругон.
     Курьер  вышел.  Жюль  д'Эскорайль  улыбнулся.  Друзья,  сидевшие  перед
камином, развалились еще удобней - им тоже понравился  ответ  министра.  Тот
был польщен успехом.
     - В самом деле, я занимаюсь префектами уже  месяц...  Пришлось  вызвать
сюда их всех. Целая ватага, скажу вам! Среди них попадаются круглые  дураки,
но зато они очень послушны. Надоели  они  мне  до  крайности...  Впрочем,  я
сегодня пишу как раз им.
     И он снова принялся за циркуляр.  В  жарком  воздухе  комнаты  слышался
только  скрип  гусиного  пера  да  легкий   шорох   конвертов,   вскрываемых
д'Эскорайлем. Кан стал читать другую  газету;  полковник  и  Бежуэн  клевали
носом.
     За стенами министерства молчала напуганная Франция. Призывая  Ругона  к
власти, император потребовал от него строгости. Он знал его  железную  руку.
Наутро после покушения он сказал ему с  ожесточением  человека,  избежавшего
смертельной опасности: "Никаких послаблений! Надо, чтобы вас боялись!" И  он
вооружил Ругона безжалостным законом общественной  безопасности  {"Закон  об
общественной безопасности" был опубликован 27 февраля 1858 г. В соответствии
с этим законом, заключению в тюрьму и высылке подвергались не  только  лица,
виновные   в   каких-либо   антиправительственных   действиях,   но   и    в
высказываниях.}, который разрешал ссылать в Алжир или высылать  из  пределов
Империи каждого, замешанного в политическом деле. И хотя в  преступлении  на
улице Лепелетье не  были  повинны  руки  французов,  республиканцев  Франции
вылавливали и ссылали на каторгу. Было решено  одним  махом  расправиться  с
десятью тысячами подозрительных, забытых 2 декабря. Рассказывали о  мятежах,
которые готовила революционная партия; говорили, что захвачены  документы  и
оружие. С середины марта в Тулоне посадили  на  корабли  триста  восемьдесят
человек, теперь каждую неделю отправлялось  судно  с  арестованными.  Страна
трепетала, затянутая грозовой тучей террора, которая, клубясь, выплывала  из
кабинета, обитого зеленым бархатом, где смеялся и потягивался Ругон.
     Никогда  великий  человек  не  испытывал  такого   удовлетворения.   Он
чувствовал себя хорошо, он толстел - здоровье  вернулось  к  нему  вместе  с
властью. Идя по ковру, он  крепко  ступал  пятками,  чтобы  во  всех  концах
Франции слышали его тяжкий шаг. Ему хотелось,  чтобы,  когда  он  ставил  на
столик пустой стакан, бросал перо,  шевелился,  -  страна  содрогалась.  Ему
нравилось в благодушном окружении друзей ковать громы, внушать ужас и душить
целый народ толстыми пальцам" выскочки-буржуа. В одном циркуляре  он  писал:
"Пусть будут спокойны все добрые, пусть  трепещут  одни  злонамеренные".  Он
играл роль господа бога, осуждая одних и спасая  других  своей  пристрастной
рукой. Его обуяла великая гордость; поклонение своей силе и уму стало у него
настоящим культом. Он безмерно наслаждался самим собой.
     В толчее людей Второй империи Ругон давно уже заявил  себя  сторонником
сильной власти. Его имя  означало  крайние  меры,  преследования,  отказ  от
всяких свобод,  произвол  правительства.  И  поэтому,  узнав,  что  он  стал
министром, никто не заблуждался более. Однако своим близким он  признавался,
что для него это скорее дело потребности, чем убеждения. Он так желал власти
и она была ему так необходима при его жажде повелевать, что он не мог от нее
отказаться, на каких бы условиях она  ни  была  ему  предложена.  Управлять,
поставить пяту  на  шею  толпе  -  вот  в  чем  он  полагал  свое  первейшее
честолюбие; все остальное - второстепенные частности, к  которым  он  всегда
мог приноровиться. У него была одна  страсть  -  главенствовать.  Но  сейчас
обстоятельства, при каких он возвратился в правительство, еще увеличили  для
него радость успеха; он получил от императора полную  свободу  действий,  он
осуществил свое давнишнее желание управлять людьми  при  помощи  кнута,  как
каким-нибудь стадом. Ничто не веселило его больше,  чем  сознание,  что  его
ненавидят.  И  подчас,  когда  его   величали   тираном,   он   улыбался   и
многозначительно заявлял:
     - Если я когда-нибудь стану либералом, люди,  пожалуй,  скажут,  что  я
изменился.
     Но самым высшим наслаждением Ругона было справлять триумф в кругу своей
клики. Он забывал Францию, чиновников, стоявших перед ним на коленях,  толпу
просителей,  осаждавших  его  дверь,  для  того  чтоб  упиваться  постоянным
восхищением десятка близких людей. В  любой  час  дверь  его  кабинета  была
открыта для них, он  позволял  им  заседать  в  его  креслах,  даже  за  его
собственным столом, и был доволен, что они  беспрестанно,  как  верные  псы,
попадались ему под ноги. Министром был не только он, но и  все  они,  потому
что они явились придатком к нему самому. Победа была одержана: за это  время
связи между ними укрепились; теперь он ревниво любил своих друзей. Силу свою
он полагал в том, чтобы не быть одному; он ощущал, как грудь его ширится  от
их честолюбий, он забывал свое тайное презрение к ним и стал  признавать  их
умными и сильными, по своему подобию. Ему больше всего хотелось, чтобы в  их
лице уважали его самого, и защищал их с такой горячностью, с  какой  защищал
бы свои руки и ноги. Их ссоры были его  ссорами.  Под  конец  он  даже  стал
преувеличивать их преданность и с улыбкой вспоминал, как долго они  ратовали
за него. Не заботясь о себе, он распределял лакомые куски среди своей клики;
ему нравилось осыпать ее милостями и  таким  образом  распространять  вокруг
сияние своей славы.
     В огромной теплой комнате царило молчание. Д'Эскорайль, прочтя адрес на
одном из писем, которые он разбирал, протянул ему конверт, не вскрывая.
     - Письмо от моего отца, - сказал он.
     Маркиз в преувеличенно почтительных выражениях благодарил Ругона за то,
что тот взял Жюля к себе  в  кабинет.  Ругон  медленно  прочитал  две  мелко
исписанные страницы. Затем сложил письмо, опустил  в  карман  и,  принимаясь
снова за работу, спросил:
     - Нет ли письма от Дюпуаза?
     - Есть, сударь, -  ответил  секретарь,  разыскав  письмо  среди  многих
других. - Он начинает разбираться в своей префектуре. Пишет, что департамент
Десевр и особенно город Ньор нуждаются в том, чтобы  ими  управляла  твердая
рука.
     Ругон пробежал письмо. Дочитав его, он пробурчал:
     - Разумеется, он получит полномочия, о которых просит. Не отвечайте, не
стоит. Мой циркуляр предназначается для него.
     Он снова взялся  за  перо,  подыскивая  заключительные  фразы.  Дюпуаза
пожелал стать префектом в Ньоре, на своей родине. И теперь министр, принимая
важные решения, прежде всего думал о департаменте  Десевр  и  управлял  всей
Францией, согласуясь с советами и требованиями  старого  приятеля  по  годам
бедствий. Он заканчивал  секретное  письмо  к  префектам,  когда  Кан  вдруг
закричал сердито:
     - Что за мерзость! - И, хлопнув рукой по газете, обратился к Ругону:  -
Вы  читали?  Тут  в  самом  начале  статья,  возбуждающая  низкие   страсти.
Послушайте,  что  в  ней  говорится:  "Карающая  рука  должна   быть   рукой
непорочной, ибо когда несправедлив суд, то общественные  связи  расторгаются
сами собой". Понимаете? А хроника происшествий! Там рассказывается про  одну
графиню, похищенную сыном лабазника! Нельзя  пропускать  такие  сообщения  в
газеты! Это подрывает в народе уважение к высшим сословиям.
     Тут вмешался д'Эскорайль:
     - А повесть еще ужасней {Предполагается  роман  Жорж  Санд  "Даниелла",
печатавшийся в газете "Пресс" и  вызвавший  резкое  неудовольствие  министра
внутренних дел. "Пресс" была запрещена в конце 1857 г.}.  Там  идет  речь  о
благовоспитанной женщине, обманывающей своего мужа. Писатель не заставил  ее
даже испытать угрызений совести.
     Ругон сделал грозное движение.
     - Да, да, мне уже говорили об  этом,  -  сказал  он.  -  Вы,  наверное,
заметили, что некоторые места я отметил красным карандашом. И ведь это  наша
газета! Мне каждый день приходится выправлять в ней строку за  строкой.  Ох!
Самая лучшая из них ничего  не  стоит,  все  их  надо  бы  прикончить.  -  И
прибавил, кусая губы: - Я послал за главным редактором. Жду его к себе.
     Полковник взял газету из рук Кана, выразил свое негодование  и  передал
Бежуэну, который, в свою  очередь,  возмутился.  Ругон  размышлял,  опершись
локтями на стол и полузакрыв глаза.
     - Кстати, - сказал он, поворачиваясь  к  своему  секретарю,  -  бедняга
Югенен  вчера  умер.  Освободилось  место   инспектора.   Надо   кого-нибудь
назначить. - И заметив, что трое друзей  у  камина  быстро  подняли  головы,
добавил:
     - О, место неважное, шесть тысяч франков. Правда, там и делать нечего.
     Но тут его перебили. Дверь соседнего кабинета открылась.
     - Входите, входите, господин Бушар! - воскликнул он.  -  Я  только  что
собирался послать за вами.
     Бушар, с неделю тому назад назначенный  начальником  отделения,  принес
доклад о мэрах и префектах, добивавшихся срдена  Почетного  Легиона.  Ругону
нужно было распределить между самыми достойными двадцать пять  офицерских  и
кавалерских крестов. Он взял доклад, внимательно прочел список имен и  начал
листать дела представляемых к  награде.  Тем  временем  начальник  отделения
подошел к камину и пожал руки присутствующих. Затем, повернувшись  спиной  к
огню, поднял полы сюртука и стал греть себе ноги.
     - Вот мерзкий дождь! - пожаловался он. - Весна будет поздняя.
     - Просто потоп, - сказал полковник. - Предчувствую приступ  подагры;  у
меня всю ночь стреляло в левой ноге.
     Помолчали.
     - Что жена? - спросил Кан.
     - Благодарю вас, здорова, -  ответил  Бушар.  -  Она,  кажется,  хотела
заехать сегодня.
     Опять помолчали.  Ругон  листал  бумаги.  Дойдя  до  одного  имени,  он
остановился:
     - Исидор Годибер... Это тот, что пишет стихи?
     - Вот именно! - сказал Бушар. -  Он  мэр  города  Барбевилля  с  тысяча
восемьсот пятьдесят второго года. На каждое счастливое событие,  на  свадьбу
императора, на роды императрицы, на крещение принца Империи он присылает  их
величествам прекрасные оды.
     Министр презрительно скривился. Полковник заметил, что он читал эти оды
и, по его  мнению,  они  остроумны.  Он  даже  процитировал  ту,  в  которой
император  сравнивался  с  бенгальским  огнем.  И  без   всякого   перехода,
несомненно  для  личного  удовольствия,  эти  господа  пустились  вполголоса
восхвалять императора. Теперь они стали ярыми бонапартистами  -  вся  клика.
Двое кузенов - полковник и Бушар - помирились и больше не шпыняли друг друга
принцами  Орлеанскими  и  графом  Шамбором;  зато   теперь   они   наперебой
состязались в своих похвалах императору.
     - Ну нет, этот не годится! - воскликнул вдруг Ругон.  -  Жюслен  -  это
ставленник Марси. К чему мне награждать друзей моего предшественника?
     И он вычеркнул имя, так нажав пером, что продрал бумагу.
     - Однако, - спохватился он, - надо найти кого-нибудь... Это  офицерский
крест.
     Сидевшие у  камина  не  шевельнулись.  Д'Эскорайль,  несмотря  на  свою
молодость, неделю тому назад получил крест кавалера; Кан и Бушар  имели  уже
офицерские кресты, полковник недавно удостоился, наконец, звания командора.
     - Кому же дать офицерский крест? - повторил Ругон и снова стал рыться в
бумагах. Он остановился словно пораженный внезапною мыслью.
     - А вы тоже как будто мэр, господин Бежуэн? - спросил он.
     Бежуэн лишь кивнул раз - другой. За него ответил Кан.
     - Ну конечно; он мэр Сен-Флорана, той местности, где у него хрустальный
завод.
     - Тогда дело в  шляпе,  -  сказал  министр,  обрадованный  возможностью
протолкнуть одного из своих. - В самом деле, У него  ведь  один  кавалерский
крест. Бежуэн, вы никогда  ни  о  чем  не  просите.  Мне  всегда  приходится
заботиться о вас.
     Бежуэн улыбнулся и поблагодарил. Он действительно никогда ни о  чем  не
просил. Но он  постоянно  был  здесь,  под  рукой,  молчаливый  и  скромный,
поджидая, не перепадет ли чего. И подбирал все.
     - Леон Бежуэн, не так ли? Впишем его  вместо  Пьер-Франсуа  Жюслена,  -
сказал Ругон, производя замену имен.
     - Бежуэн, Жюслен - это в рифму, - заметил полковник.  Шутка  показалась
всем очень тонкой. Они долго смеялись.
     Наконец Бушар унес подписанные бумаги.  Ругон  поднялся:  у  него  ноют
ноги; в дождливые дни, говорил он, это его очень мучит. Между тем время шло;
из всех отделов доносилось отдаленное жужжание. Торопливые  шаги  пересекали
соседние комнаты,  двери  открывались  и  закрывались.  Долетало  шушуканье,
заглушенное драпировками. Появилось еще  несколько  чиновников,  приносивших
бумаги на подпись. Вея эта сутолока означала,  что  административная  машина
работает полным ходом  и  что  здесь  производится  чрезвычайное  количество
разных бумаг, пересылаемых из  отделения  в  отделение.  Среди  всего  этого
оживления за дверью приемной  висело  тяжелое  молчание  двадцати  с  лишком
человек, безропотно дремавших под присмотром Мерля  в  ожидании,  когда  его
превосходительство их соизволит принять. Охваченный лихорадкой деятельности,
Ругон метался между этими людьми. Огромный, с самоуверенным лицом  и  жирной
шеей, брызжущий силой, он вполголоса  отдавал  какие-то  приказания  в  углу
кабинета:  внезапно  обрушивался  потоком  бешеных  слов  на   какого-нибудь
чиновника, распределял работу и с размаху решал дела.
     Появился Мерль: его важного спокойствия не мог бы поколебать даже самый
грубый прием.
     - Господин префект Соммы... - начал он.
     - Опять! - яростно перебил Ругон.
     Курьер склонился, ожидая возможности вставить слово.
     -   Господин   префект   Соммы   просил   узнать,   может    ли    ваше
превосходительство принять его сегодня. В противном случае  он  просит  ваше
превосходительство назначить ему час на завтра.
     - Я его приму сегодня. Пусть потерпит, черт подери!
     Дверь кабинета оставалась приоткрытой, и в щелку видна была приемная  -
просторная комната с большим столом посередине и с длинными  рядами  красных
бархатных кресел вдоль стен. Все кресла были заняты; какие-то две дамы  даже
стояли  у  стола.  Головы  осторожно  повернулись,  и  в  кабинет   министра
скользнули просительные взгляды, горевшие желанием войти. У  дверей  префект
Соммы, маленький бледный человечек, разговаривал со своими коллегами из Шера
и Юры. Так как он  приподнялся,  без  сомнения  полагая,  что  будет  сейчас
принят, Ругон поспешил сказать Мерлю:
     - Через десять минут, слышите? Сейчас я никого не могу принять.
     Он еще не договорил и вдруг заметил,  что  через  приемную  идет  Бэлен
д'Оршер. Быстро шагнув ему навстречу, Ругон втащил его за руку в  кабинет  и
закричал:
     - Ну входите же, дорогой друг! Вы только что приехали, вам не  пришлось
ждать? Что нового?
     Дверь закрылась при оторопелом молчании приемной. Ругон и Бэлен д'Оршер
вели  вполголоса  беседу  у  окна.   Судья,   недавно   назначенный   первым
председ