р стоял со смиренным и  горестным  видом,  склоняя  голову  под  этой
грозой. Наконец он спросил:
     - Если бы ваше превосходительство соизволили объяснить... Я  не  вполне
понимаю, почему...
     - Как почему? - заорал вне себя Ругон.
     Он бросился к столу, развернул газету и указал на столбцы,  исчерченные
красным карандашом.
     - Тут нет и десяти строк, годных для дела! В передовой статье  вы  чуть
ли не берете под сомнение непогрешимость правительства в деле  наказаний.  В
этой заметке на второй странице вы, по-видимому, намекаете на меня, говоря о
наглости  торжествующих  выскочек.  Хронику  вы   наполняете   непристойными
сообщениями и глупейшими выпадами против высших сословий.
     Перепуганный редактор, умоляюще  сложив  руки,  пытался  вставить  хоть
слово:
     - Ваше превосходительство, клянусь вам... Я в отчаянии,  что  вы,  ваше
превосходительство, хотя на миг могли допустить... чтобы я, при моем горячем
восхищении вами, ваше превосходительство...
     Но Ругон его не слушал:
     - И хуже всего, сударь, что всем известны ваши связи с  правительством.
Как же другим  газетам  уважать  нас,  если  нас  не  уважают  те,  кого  мы
оплачиваем? Сегодня мои друзья все утро твердили мне об этих мерзостях.
     Тут редактор завопил не хуже Ругона. Эти  статьи  не  попались  ему  на
глаза. Но он выставит за порог всех сотрудников. Если его превосходительству
угодно, он каждое утро будет доставлять  его  превосходительству  корректуру
очередного номеpa. Но Ругон уже отвел душу и отказался: у него нет  времени.
Подталкивая редактора к двери, он вдруг снова спохватился:
     - Я  и  забыл.  У  вас  там  отвратительная  повесть.  Благовоспитанная
женщина, обманывающая своего  мужа,  -  это  гнусный  выпад  против  морали.
Недопустимо, чтобы писали, будто женщина  приличного  круга  может  изменить
своему мужу.
     -  Повесть  всем  очень  нравится,  -   пробормотал   редактор,   снова
забеспокоившись. - Я ее читал, она мне показалась очень интересной...
     - А, вы ее читали... Хорошо! Но эта злополучная женщина испытывает  под
конец хотя бы угрызения совести?
     Ошеломленный редактор провел рукой по лбу, стараясь припомнить.
     - Угрызения совести? Нет, кажется, нет...
     Ругон открыл дверь и, закрывая ее за редактором, крикнул вслед:
     -  Совершенно  необходимо,  чтобы  у  нее  были  угрызения   совести!..
Потребуйте от автора, чтобы он заставил ее испытать угрызения совести!..

X

     Ругон просил Дюпуаза и Кана избавить его от скучной официальной встречи
у ньорских городских ворот. Он прибыл в  воскресенье  вечером,  часов  около
семи, и отправился прямо в префектуру, рассчитывая отдохнуть до  завтрашнего
полудня; он очень устал. Но после обеда несколько человек все-таки явилось -
весть о приезде министра, вероятно, облетела  уже  город.  Открыли  дверь  в
маленькую гостиную, смежную со столовой, и само собою получилось нечто вроде
званого вечера. Стоя в простенке между окнами, Ругон с трудом подавлял зевки
и старался любезно отвечать на приветствия прибывающих гостей.
     Депутат  этого  департамента  -  стряпчий,  унаследовавший  официальную
кандидатуру Кана,  -  явился  первым,  перепуганный,  в  сюртуке  и  цветных
панталонах. Он извинялся, объяснял, что  только  что  возвратился  пешком  с
одной из своих ферм, и, тем не менее, пожелал немедленно  представиться  его
превосходительству. Потом явился толстый коротенький человечек церемонного и
унылого вида, затянутый в узковатый фрак,  и  в  белых  перчатках.  Это  был
старший  помощник  мэра.  О  приезде  министра  ему  только  что  рассказала
служанка. Он все повторял, что господин мэр будет в отчаянии:  господин  мэр
ожидал его превосходительство завтра и сейчас находится в  своем  имении,  в
Варадах, в десяти километрах отсюда. За помощником мэра прибыло еще  шестеро
господ с большими ногами,  с  толстыми  руками  и  широкими  тупыми  лицами;
префект представил их в качестве уважаемых членов  местного  Статистического
общества. Наконец пришел директор лицея с женой, прелестной  блондинкой  лет
двадцати восьми, парижанкой, своими туалетами  волновавшей  весь  Ньор.  Она
горько жаловалась Ругону на провинциальную жизнь.
     Тем временем все расспрашивали Кана, отобедавшего вместе с министром  и
префектом, о завтрашнем торжестве. Оно должно было произойти  неподалеку  от
города, у так называемых "Мельниц", у входа в туннель, запроектированный для
железной дороги Ньор - Анжер. Его превосходительство министр внутренних  дел
сам воспламенит шнур первой мины. Это  было  умилительно.  Ругон  разыгрывал
простака. Он, мол, хотел почтить своим присутствием многотрудное предприятие
старого друга. К тому же он считал себя как бы приемным  сыном  департамента
Десевр, пославшего его когда-то в Законодательное собрание.  На  самом  деле
целью этой поездки, на которой Дюпуаза очень настаивал, было  показаться  во
всем блеске  своего  могущества  старым  избирателям,  чтобы  таким  образом
упрочить среди  них  свою  кандидатуру  на  случай,  если  ему  когда-нибудь
придется проходить в Законодательный корпус.
     Из окон маленькой гостиной был виден темный  заснувший  городок.  Никто
больше не приходил; о прибытии министра узнали слишком поздно.  Тем  сильнее
торжествовали усердные чиновники, присутствовавшие сегодня. Они и не  думали
расходиться, будучи вне себя от радости, что прежде всех, в дружеском кругу,
завладели министром. Помощник мэра твердил  всех  громче,  жалостным  тоном,
хотя в словах его чувствовалось настоящее ликованье:
     -  Боже  мой!  Как  будет  досадовать  господин  мэр!  Да  и   господин
председатель суда! Господин имперский прокурор! И все остальные!
     Однако часов около девяти в  передней  послышались  такие  внушительные
шаги, словно там топал ногами целый город. Затем вошел слуга и  сказал,  что
полицейский  комиссар   желает   засвидетельствовать   свое   почтение   его
превосходительству. Явился Жилькен,  великолепный  Жилькен,  во  фраке  и  в
перчатках соломенного цвета, в тонких ботинках. Дюпуаза пристроил его у себя
в департаменте. Жилькен был вполне приличен,  от  старого  у  него  осталось
только развязное подергивание плечами да привычка никогда не расставаться со
шляпой.  Он  держал  свою  шляпу  у  бедра,  изгибался  и   принимал   позы,
высмотренные им на какой-то модной картинке. Жилькен отвесил  Ругону  низкий
поклон и пробормотал с чрезвычайным смирением:
     - Осмелюсь напомнить о себе вашему  превосходительству;  я  имел  честь
много раз встречать ваше превосходительство в Париже.
     Ругон улыбнулся, немного поговорил с ним, и Жилькен перешел в столовую,
где был сервирован чай. Там он застал Кана, просматривавшего на  углу  стола
список приглашенных на завтра. В маленькой  гостиной  заговорили  о  величии
нынешнего царствования. Дюпуаза, стоя перед Ругоном, превозносил Империю,  и
оба они обменивались поклонами, как будто поздравляя друг друга с  творением
своих собственных  рук.  Жители  Ньора  в  почтительном  восхищении  хлопали
глазами.
     - Продувные парни! - бормотал Жилькен, наблюдая эту сцену через  широко
открытую дверь. Он подтолкнул локтем Кана и  налил  себе  рому  в  чай.  Его
смешил Дюпуаза; худой, возбужденный, с  белыми  неровными  зубами,  с  лицом
болезненного ребенка, весь сияющий торжеством! Жилъкен называл его ловкачом.
     - Посмотрели бы вы, как он  въезжал  в  департамент!  -  продолжал  он,
понизив голос. - Я был тогда вместе с ним. Он шел по улице и  яростно  топал
ногами. Что хотите, а у него, верно, есть зуб на здешних жителей. С тех  пор
как он здесь префектом, он не перестает мстить им за  свое  детство.  И  тем
буржуа, которые в былое время знали его  жалким  заморышем,  не  приходит  в
голову улыбаться, когда он проходит мимо, уверяю вас! Он крепкий  префект  и
вполне подходит для дела. Ничуть не похож на  Ланглада,  которого  мы  здесь
сменили! Тот  был  дамский  любимчик;  белокурый,  как  девушка.  Фотографии
полуголых дам находили у него даже в папках с делами.
     Жилькен вдруг  замолчал.  Ему  показалось,  что  жена  директора  лицея
смотрит на  него  из  угла  гостиной,  не  спуская  глаз.  Он  перегнулся  к
собеседнику, желая показать красоту своего стана, и продолжал:
     - Вам рассказывали про встречу Дюпуаза с отцом? Ох, забавное было дело!
Вы, верно, знаете, что старик был судебным курьером  и  скопил  кучу  денег,
ссужая по мелочам под проценты. Он живет  теперь  бирюком  в  старом,  почти
развалившемся доме и в прихожей держит заряженные ружья. Ну, а наш  Дюпуаза,
которому тот раз сто предрекал виселицу, давно мечтал поразить старика своим
величием. Этим, на добрую половину, объясняется его  желание  стать  здешним
префектом. Однажды утром Дюпуаза напяливает свой самый пышный мундир  и  под
предлогом обхода стучится к отцу в дверь. Добрых четверть часа  продолжались
переговоры. Наконец старик  отпирает.  Маленький  бледный  старичок  ошалело
смотрит на расшитый мундир. И знаете, что он  сказал,  узнав,  что  его  сын
префект? - "Смотри, Леопольд! Не присылай ко мне теперь за налогами!" Старик
не выказал ни радости, ни удивления. Когда Дюпуаза вернулся домой, он  кусал
себе губы, а лицо было  бледнее  полотна.  Равнодушие  отца  привело  его  в
бешенство. Такому человеку на шею не сядешь!
     Кан осторожно покачал головой. Он положил список приглашенных в  карман
и тоже стал пить чай, поглядывая, что делается в гостиной.
     - Ругон спит на ногах, - сказал он. - Этим дуракам давно пора отпустить
его на покой. Ему надо быть покрепче для завтрашнего дня.
     - Я его давно не видел, - заметил Жилькен. - Он растолстел.
     И повторил, понизив голос:
     - Да, продувные ребята! Они что-то мудрили в связи с покушением. Я ведь
их предупредил. Наутро - тарарах! А все-таки дело разыгралось как по  нотам.
Ругон уверяет, что был в полиции, но его не захотели  будто  бы  слушать.  В
конце концов это его дело, болтать  об  этом  нечего...  Этот  скот  Дюпуаза
расплатился со мною знатным угощением в кафе на бульварах.  Вот  был  денек!
Вечером мы, кажется, ходили в театр; плохо помню, - я проспал потом два дня.
     Кану определенно не понравилась откровенность  Жилькена.  Он  вышел  из
столовой. Оставшись один, Жилькен окончательно уверился, что жена  директора
лицея на него смотрит. Он вернулся в гостиную и стал  увиваться  около  нее;
принес ей чаю, пирожных и булочек. Он, собственно говоря, был недурен  собой
и походил на плохо воспитанного человека из  хорошего  общества.  Прекрасная
блондинка   мало-помалу   смягчалась.   Тем   временем   депутат   доказывал
необходимость  постройки  в  Ньоре  новой  церкви;  помощник  мэра  требовал
сооружения моста, директор лицея  говорил  о  перестройке  здания  школы,  а
шестеро  членов  Статистического   общества,   кивая   головами,   безмолвно
соглашались с каждым.
     - Завтра подумаем, господа, -  отвечал  Ругон,  глаза  которого  совсем
слипались. - Я здесь для того, чтобы узнать  ваши  нужды  и  выполнить  ваши
пожелания.
     Пробило десять часов. Вошел слуга и  сказал  несколько  слов  префекту,
который шепнул что-то на  ухо  министру.  Тот  поспешно  вышел.  В  соседней
комнате его ожидала госпожа Коррер. С  ней  была  высокая  тощая  девушка  с
глупым лицом, усыпанным веснушками.
     - Как? Вы в Ньоре? - воскликнул Ругон.
     - Приехали только сегодня вечером,  -  сказала  госпожа  Коррер.  -  Мы
остановились напротив, на площади Префектуры, в "Парижской гостинице".
     Она объяснила, что приехала из Кулонжа, где провела  два  дня.  Прервав
свою речь, она представила девушку:
     - Это Эрмини Билькок, пожелавшая сопровождать меня.
     Эрмини Билькок церемонно присела. Госпожа Коррер продолжала:
     - Я вам не говорила об этой поездке, потому что  вы  стали  бы  бранить
меня, но я не могла удержаться, мне хотелось повидать брата. Узнав  о  вашем
визите в Ньор, я выехала... Мы вас подстерегали,  видели,  как  вы  вошли  в
префектуру, но решили, что нам лучше явиться попозже. В  маленьких  городках
люди такие злые!
     Ругон одобрительно кивнул.  В  самом  деле,  госпожа  Коррер,  толстая,
нарумяненная, в желтом платье, была в провинции неудобным знакомством.
     - Вы уже видели брата? - спросил он.
     - Да, да, - вздохнула она,  стиснув  зубы.  -  Я  его  видела.  Госпожа
Мартино не посмела меня прогнать. Она взяла лопаточку и стала  жечь  на  ней
сахар... Бедный брат!  Я  знала,  что  он  болен,  но  я  все-таки  пережила
настоящее потрясение, когда увидела, как он исхудал.  Он  обещал  не  лишать
меня наследства; это было бы противно  его  убеждениям.  Завещание  сделано,
состояние будет поделено между мною и госпожой Мартино... Правда, Эрмини?
     - Состояние будет поделено, - подтвердила девушка.  -  Он  так  сказал,
когда вы вошли, и повторил еще раз, когда вас выгонял. Ну, это-то  верно.  Я
сама слышала.
     Ругон, выпроваживая обеих женщин, говорил:
     - Отлично, я очень рад!  Вы  теперь  успокоитесь.  Как-никак,  семейные
ссоры всегда в конце концов улаживаются... Ну, до свидания, я пойду спать.
     Но госпожа Коррер его не  пускала.  Она  вытащила  из  кармана  носовой
платок и стала тереть глаза в приступе внезапного отчаяния:
     - Бедный Мартино!.. Он был так добр, так чистосердечно простил  меня!..
Если бы вы знали, дорогой друг... Из-за него я прибежала к вам, хочу умолять
вас...
     Голос ее прервался от слез,  она  рыдала.  Ничего  не  поняв,  Ругон  с
удивлением оглядывал обеих женщин. Девица Эрмини Билькок  тоже  плакала,  но
более сдержанно. Она была очень чувствительна, слезы госпожи Коррер заражали
ее. Но все-таки она поторопилась пробормотать:
     - Господин Мартино замешан в политике.
     Тут госпожа Коррер заговорила очень гладко:
     - Вы помните, я вам однажды высказывала  свои  опасения.  У  меня  было
предчувствие... Мартино стал республиканцем. На последних выборах он  совсем
распоясался и вел остервенелую пропаганду в пользу кандидата оппозиции.  Мне
стали известны разные подробности, - я их  не  буду  рассказывать.  В  конце
концов это должно было плохо кончиться.  По  приезде  в  Кулонж  в  трактире
"Золотого льва", где мы остановились, я расспрашивала прислугу, и мне многое
рассказали... Мартино наделал всяких глупостей. Никто не удивится, если  его
арестуют. Все  ждут,  что  не  сегодня-завтра  его  заберут  жандармы...  Вы
представляете, какое  это  для  меня  горе.  Тут  я  вспомнила  о  вас,  мой
другРыдания снова  заглушили  ее  голос.  Ругон  пытался  ее  успокоить.  Он
поговорит об этом с Дюпуаза. Он остановит судебное преследование,  если  оно
начато. У него даже вырвалось:
     - Это все в моей власти, можете спать спокойно.
     Госпожа Коррер, качая головой, вертела в руках платок.
     Глаза ее высохли. Потом она продолжила вполголоса:
     - Нет, нет, вы не знаете, это  гораздо  серьезнее,  чем  вы  думаете...
Каждое воскресенье он провожает госпожу Мартино к обедне, а сам  остается  у
дверей, словно желая показать, что ноги его никогда не будет в  церкви.  Это
срам на весь город. Он часто  ходит  в  гости  к  одному  бывшему  адвокату,
замешанному в событиях сорок восьмого года.  Люди  слышали,  как  он  с  ним
часами говорил о всяких ужасных вещах. Часто замечали,  что  к  нему  в  сад
пробираются  по  ночам  какие-то  подозрительные  личности,   очевидно,   за
распоряжениями.
     При каждой из этих подробностей Ругон пожимал плечами, но девица Эрмини
Билькок вдруг прибавила, словно раздраженная его снисходительностью:
     - А письма с красными печатями, которые он получает из разных стран! Об
этом нам рассказал почтальон. Он не хотел говорить, даже побледнел весь. Нам
пришлось дать ему двадцать су. А последняя  поездка  Мартино  с  месяц  тому
назад! Он отсутствовал целую неделю, и никто в местечке и  по  сей  день  не
может дознаться, куда он ездил. Хозяйка "Золотого льва" уверяла нас, что  он
не брал с собой никаких вещей.
     - Эрмини, я вас прошу! - сказала госпожа Коррер с встревоженным  видом.
- Дела Мартино и так неважны. Нам ли еще свидетельствовать против него?
     Теперь Ругон слушал, внимательно разглядывая  обеих  женщин.  Лицо  его
становилось все строже.
     - Если Мартино замешан так сильно... - проговорил он.  Ему  показалось,
что мутные глаза госпожи Коррер загорелись. Он продолжал:
     - Я сделаю все, что могу, но ничего не обещаю.
     - Ах, он погиб, совершенно погиб! - воскликнула госпожа Коррер. - Я это
чувствую, понимаете ли? Мы не хотим ничего говорить. Если бы  мы  рассказали
вам все...
     Она остановилась, закусив зубами платок.
     - Я ведь не видела его двадцать лет! И вот привелось встретиться, чтобы
расстаться навсегда! Он был очень добр, очень добр ко мне!
     Эрмини слегка  пожала  плечами.  Она  знаками  показывала  Ругону,  что
приходится, конечно, сочувствовать отчаянию сестры, но что старый нотариус -
первейший злодей.
     - На вашем месте, - заявила она, - я бы все  рассказала.  Это  было  бы
лучше.
     Тут госпожа Коррар, решив сделать над собою усилие, зашептала:
     - Вы помните, как везде пели  Те  Deum  по  случаю  чудесного  спасения
императора около Оперы. Так вот, в тот  день,  когда  исполняли  Те  Deum  в
Кулонже, один сосед  спросил  Мартвно,  пойдет  ли  он  в  церковь.  И  этот
несчастный  ответил:  "В  церковь?  Это  зачем  еще?  Чихал  я   на   вашего
императора!"
     - "Чихал я на вашего императора!" - повторила девица Эрмини  Билькок  с
горестным видом.
     - Теперь  вы  понимаете  мои  опасения,  -  продолжала  бывшая  хозяйка
гостиницы. - Повторяю вам, никто в городе не удивится, если его арестуют.
     При этих словах она пристально взглянула на Ругона.  Тот  помолчал.  Он
как бы в последний раз  вопрошал  это  толстое,  дряблое  лицо,  на  котором
моргали светлые  глаза  с  редкими  белыми  ресницами.  Его  взгляд  на  миг
задержался на ее жирной белой шее. Затем он развел руками и воскликнул:
     - Я ничего не могу сделать, уверяю вас. Это не в моей власти.
     И  он  объяснил,  что  затрудняется  взять  на  себя   подобного   рода
ответственность. Если правосудие решило вмешаться, дело  должно  идти  своим
чередом. Он предпочел бы даже не быть знакомым с госпожой Коррер, потому что
его дружеские чувства к ней могут связать ему руки; он дал клятву никогда не
браться за такие услуги для своих друзей. Одним словом, он наведет  справки.
Ругон  даже  старался  ее  утешить,  точно  ее  брата  уже  сейчас  высылали
куда-нибудь в колонию. Она низко нагнула голову, изредка всхлипывая,  отчего
каждый  раз  вздрагивал  громадный  узел  белокурых  волос,  отягощавший  ее
затылок. Однако она все-таки успокоилась. Прощаясь, она  подтолкнула  вперед
Эрмини и сказала:
     -  Девица  Эрмини  Билькок...  Я,  кажется,  ее  уже  представила  вам;
простите, у меня голова идет кругом. Это девушка,  для  которой  мы  собрали
приданое. Офицер, ее соблазнивший, до  сих  пор  на  ней  не  женится  из-за
каких-то бесконечных формальностей.  Поблагодарите  его  превосходительство,
моя милая.
     Рослая  девица  поблагодарила  министра  и  покраснела,  как   невинная
простушка,  перед  которой  обмолвились  крепким  словом.   Госпожа   Коррер
пропустила ее вперед; затем, сильно пожав руку Ругана  и  заглядывая  ему  в
лицо, прибавила:
     - Я полагаюсь на вас, Эжен.
     Когда министр вернулся в гостиную, там не было  уже  ни  души.  Дюпуаза
удалось  выпроводить  депутата,  первого   помощника   и   шестерых   членов
Статистического общества. Даже господин Кан уехал,  условившись  встретиться
завтра в десять часов. В столовой оставались жена директора лицея и Жилькен,
которые ели пирожные и болтали о Париже.  Жилькен  смотрел  на  нее  нежными
глазами  и  рассказывал  о  скачках,  о  Салоне  живописи,  о  премьере   во
Французской Комедии с развязностью человека, который  вхож  повсюду.  В  это
врем