На ковре валялась груда папок, так что полковнику и Бушару, пожелавшим
пробраться к окну, пришлось шагать с величайшими  предосторожностями;  чтобы
не наступить по  дороге  на  какое-нибудь  важное  дело.  Все  сиденья  были
загромождены связками бумаг. Одной лишь госпоже Бушар  удалось  пристроиться
на кресле, оставшемся свободным. С улыбкой слушала  она  любезности  Кана  и
Дюпуаза, в то время как д'Эскорайль, не найдя скамеечки, подкладывал ей  под
ноги мешок из толстой синей бумаги, битком набитый письмами. На составленных
в углу ящиках письменного стола примостились на минуту, чтобы перевести дух,
Шарбоннели, а юный Огюст, наслаждаясь тем, что попал в  такой  хаос,  рыскал
повсюду,  исчезая  за  горой  папок,  среди  которых  действовал   Делестан.
Последний сбрасывал с книжного шкапа газеты, вздымая  облака  пыли.  Госпожа
Бушар слегка закашлялась.
     - Напрасно вы сидите в этой грязи, - сказал Ругон, просматривая  папки,
которые Делестан по его просьбе не трогал.
     Но молодая женщина, раскрасневшись от кашля, заявила, что она чувствует
себя здесь превосходно, а ее  шляпа  не  боится  пыли.  Вся  компания  стала
изливаться в соболезнованиях. Окружая себя  людьми,  столь  мало  достойными
доверия, император попросту не заботится о  благе  страны.  Франция  понесла
потерю. Впрочем, это обычная история: великие умы  всегда  вооружают  против
себя всякого рода посредственности.
     - Правительства не умеют быть благодарными, - заявил Кан.
     - Тем хуже для них, - добавил полковник. - Нанося удары  своим  слугам,
они бьют самих себя.
     Кану хотелось, чтобы последнее слово осталось за ним. Он  повернулся  к
Ругону:
     - Когда уходит в отставку такой человек, как вы, страна  погружается  в
скорбь.
     - Да, да, погружается в скорбь! - подхватили все.
     Под градом грубых восхвалений Ругон поднял голову. Его  землистые  щеки
запылали, лицо осветилось сдержанной улыбкой удовлетворения.  Он  кокетничал
своей силой, как иная женщина кокетничает изяществом, и любил,  чтобы  лесть
обрушивалась ему прямо на плечи, достаточно широкие, чтобы  выдержать  любую
глыбу. Между тем становилось ясным, что друзья  мешают  друг  другу;  каждый
исподтишка следил за соседом и, не желая  при  нем  говорить,  старался  его
выжить. Теперь, когда они,  казалось,  ублажили  великого  человека,  им  не
терпелось вырвать у него благосклонное словечко.  Первым  решился  полковник
Жобэлен. Он увлек Ругона к окну, и тот, с папкой в руках, покорно последовал
за ним.
     - Вы не забыли про меня? - зашептал, любезно улыбаясь, полковник.
     - Конечно, нет. Четыре дня тому назад мне обещали наградить вас орденом
командора Почетного Легиона. Но вы сами понимаете, что сегодня я не могу  ни
за что поручиться. Признаться, я боюсь, как бы моя отставка не отразилась на
моих друзьях.
     Губы полковника дрогнули от волнения. Он забормотал, что надо бороться,
что он сам примет участие в этой борьбе.
     - Огюст! - внезапно повернувшись, выкрикнул он.
     Мальчик сидел на корточках  под  столом,  читая  надписи  на  папках  и
изредка бросая алчные  взгляды  на  маленькие  башмачки  госпожи  Бушар.  Он
прибежал на зов отца.
     - Вот мой мальчик, - вполголоса продолжал полковник. - Пройдет  немного
времени, и, вы сами понимаете, это дрянцо  нужно  будет  пристроить.  Я  еще
колеблюсь, что выбрать - карьеру судьи или чиновника...  Огюст,  пожми  руку
твоему доброму другу, чтобы он не забыл о тебе.
     В это время госпожа Бушар, которая покусывала от  нетерпения  перчатку,
встала и подошла к левому окну, взглядом подзывая д'Эскорайля. Муж  уже  был
возле нее и, облокотившись о перила окна, разглядывал  пейзаж.  Напротив,  в
лучах теплого солнца, тихо шелестели огромные тюильрийские каштаны,  а  Сена
между Королевским мостом и мостом Согласия катила  синие  воды,  испещренные
блестками света.
     Госпожа Бушар вдруг повернулась и воскликнула:
     - Идите сюда, господин Ругон, поглядите!
     И когда Ругон, повинуясь зову, поспешно отошел от полковника,  Дюпуаза,
который  последовал  было  за  молодой  женщиной,  скромно   ретировался   и
присоединился к стоявшему у среднего окна Кану.
     - Взгляните,  это  судно  с  кирпичом  чуть  было  не  опрокинулось.  -
рассказывала госпожа Бушар.
     Ругон продолжал любезно стоять возле нее на солнце, и тут  д'Эскорайль,
снова поймавший взгляд молодой женщины, оказал:
     - Господин Бушар хочет подать в отставку. Мы пришли к вам, чтобы вы его
образумили.
     Бушар заявил, что его возмущает несправедливость,
     - Да, господин  Ругон,  я  начал  с  того,  что  переписывал  бумаги  в
Министерстве внутренних дел, и дослужился до должности  столоначальника,  не
прибегая ни к покровительству, ни к интригам. Я работаю с 1847 года. И  сами
посудите: должность начальника отделения была уже пять раз свободна - четыре
раза во времена Республики и раз во время Империи, -  а  министр  так  и  не
удосужился вспомнить обо мне, хотя за мной все права  старшинства...  Теперь
вы уж не сможете  выполнить  данное  мне  обещание,  я  предпочитаю  уйти  в
отставку.
     Ругону пришлось его успокаивать. Место пока никем не занято, а если оно
сейчас  ускользнет  -  что  ж!  это  будет  просто  упущенной  возможностью,
возможностью, которая, несомненно, повторится. Потом он взял  госпожу  Бушар
за руки и начал поотечески осыпать ее комплиментами. Дом столоначальника был
первым, гостеприимно раскрывшим перед Ругоном свои двери, когда тот  приехал
в Париж.  Там  он  встретил  полковника,  приходившегося  Бушару  двоюродным
братом. Позднее, когда Бушар получил наследство и воспылал жаждой  жениться,
Ругон выступил в качестве шафера госпожи  Бушар,  урожденной  Адель  Девинь,
хорошо воспитанной девицы  из  почтенного  семейства,  которое  проживало  в
Рамбулье. Столоначальник решил взять в жены провинциальную  барышню,  потому
что  был  поборником  семейной  добропорядочности.   Белокурая,   маленькая,
очаровательная  Адель,  в  чьих  синих  глазах  светилось  немного   пресное
простодушие, на четвертом году брака обзавелась третьим по счету любовником.
     - Не расстраивайтесь, - говорил Ругон, сжимая в  своих  огромных  лапах
кисти ее рук. - Вы же знаете, для нас ваши желания -  закон.  Жюль  на  днях
сообщит вам, как обстоят дела.
     И, отведя в сторону д'Эскорайля, он рассказал о письме,  которое  утром
написал его отцу,  чтобы  успокоить  старика.  Место  аудитора  должно  было
остаться за юношей. Д'Эскорайли принадлежали к одному из древнейших родов  в
Плассане и пользовались всеобщим почетом. Поэтому Ругону, ходившему  некогда
в стоптанных  башмаках  мимо  особняка  старого  маркиза,  казалось  лестным
оказать покровительство его сыну Жюлю. Благоговейно почитая Генриха V  {Этим
именем  легитимисты  называли  своего  кандидата  на  престол  графа  Шамбор
(1820-1883), главу старшей линии Бурбонов, внука короля Карла X, свергнутого
Июльской революцией 1830 г.}, д'Эскорайли, тем  не  менее,  Не  мешали  сыну
связать свою судьбу с судьбой Империи. Что поделать, такие уж черные настали
времена!
     Раскрыв среднее окно и отгородившись от всех, Кан и Дюпуаза беседовали,
поглядывая на крыши  Тюильрийского  дворца,  казавшиеся  совсем  голубыми  в
солнечной  пыли.  Стараясь  прощупать  друг  друга,  друзья   перекидывались
замечаниями, затем снова надолго замолкали. Ругой слишком вспыльчив. Ему  не
следовало терять выдержки из-за дела Родригеса, которое легко было  уладить.
Глядя куда-то вдаль, Кан словно про себя заметил:
     - Мы всегда знаем, что падаем, а вот  поднимемся  ли  -  этого  никогда
знать нельзя.
     Дюпуаза сделал вид, что  не  расслышал.  Потом,  после  длинной  паузы,
заметил:
     - Он человек сильный.
     Тогда депутат, резким движением наклонившись  к  самому  лицу  Дюпуаза,
быстро заговорил:
     - Нет, говоря между нами, мне страшно за него.  Он  играет  с  огнем...
Безусловно, мы его друзья, и не  может  быть  речи  о  том,  чтобы  от  него
отвернуться. Но я настаиваю на том,  что  во  время  всей  этой  истории  он
совершенно не думал о нас.  Взять  хотя  бы  меня:  в  моих  руках  огромное
выгодное дело, а он своей выходкой его  скомпрометировал.  И  он  не  вправе
сердиться на меня, если я постучусь в  другие  двери,  не  так  ли?  Ибо,  в
конечном счете, терплю убыток не я один, его терпит все население.
     - Придется стучаться в другие двери, - с улыбкой повторил Дюпуаза.
     Но Кана внезапно охватила злоба, и он проговорился.
     - Да разве это возможно? Стоит лишь связаться с  этим  дьяволом,  и  от
тебя все отворачиваются! Если принадлежишь к его клике, то у тебя клеймо  на
лбу.
     Он успокоился, вздохнул и поглядел в сторону Триумфальной арки, которая
сероватой каменной глыбой вздымалась над зеленой  гладью  Елисейских  полей.
Потом кротким голосом добавил:
     - Да что говорить! Я верен друзьям, как собака. В это мгновенье  к  ним
сзади подошел полковник.
     - Верность - это дорога чести, - отчеканил он по-военному.
     Дюпуаза и Кан посторонились, давая ему место, и он продолжал:
     - Сегодня Ругон взял на себя  по  отношению  к  нам  обязательство.  Он
больше себе не принадлежит.
     Это словцо имело огромный успех.  Ну  разумеется,  он  больше  себе  не
принадлежит. Следует ему об этом сказать, чтобы он проникся сознанием долга.
Все трое зашептались, сговариваясь о чем-то, вселяя друг  в  друга  надежду.
Порой они оборачивались, оглядывая огромный кабинет и проверяя, не  завладел
ли кто-нибудь вниманием великого человека на слишком долгое время.
     А великий человек между тем перебирал папки, не  переставая  болтать  с
госпожой Бушар. Шарбоннели, молчаливо и конфузливо сидевшие  в  своем  углу,
начали пререкаться. Они уже два раза пытались заговорить с Ругоном, но  того
сперва  похитил  полковник,  потом  отозвала   молодая   женщина.   Наконец,
Шарбоннель подтолкнул к нему жену.
     - Нынче утром мы получили письмо от вашей матушки, - пролепетала она.
     Ругон не дал ей договорить. Без особого  нетерпения,  еще  раз  оставив
папки, он сам увел Шарбоннелей в амбразуру правого окна.
     - Мы получили письмо от вашей матушки, - повторила госпожа Шарбоннель.
     Она собралась было прочесть его вслух, но Ругон,  взяв  у  нее  письмо,
одним взглядом пробежал его.  Шарбоннели,  некогда  торговавшие  в  Плассане
оливковым маслом, находились под покровительством  госпожи  Фелисите  -  так
величали мать Ругона в его родном городке. Она-то и направила их к  сыну  по
поводу ходатайства, поданного ими в Государственный совет. Один из внучатных
племянников Шарбоннелей, некто Шевассю, поверенный, проживавший  в  Фавроле,
главном городе соседнего департамента, умер,  завещав  состояние  в  пятьсот
тысяч франков общине женского монастыря св. семейства. Шарбоннели отнюдь  не
рассчитывали на это наследство, но когда умер брат  Шевассю,  они,  внезапно
оказавшись наследниками, подняли крик о незаконном присвоении  имущества;  а
так как монастырская община  стала  хлопотать  в  Государственном  совете  о
введении в права наследства,  то  Шарбоннели,  бросив  насиженное  гнездо  в
Плассане, поспешили в Париж и поселились на улице Жакоб в гостинице  Перигор
для того, чтобы следить за ходом дела. Тянулось оно уже с полгода.
     - Мы так опечалены, - вздыхала госпожа  Шарбоннель,  пока  Ругон  читал
письмо. - Я раньше и слышать не хотела об этой тяжбе. Но господин Шарбоннель
твердил, что при вашей поддержке деньги эти будут  наши:  стоит  вам  только
слово сказать - и мы положим в  карман  полмиллиона  франков.  Так  ведь  вы
говорили, господин Шарбоннель?
     Бывший торговец скорбно закивал головой.
     - Деньги-то ведь не маленькие, - продолжала жена. - Из-за  такой  суммы
можно перевернуть вверх дном свою жизнь...  Да,  господин  Ругон,  вся  наша
жизнь  перевернута!  Вы  только  подумайте,  вчера  служанка   в   гостинице
отказалась переменить нам грязные полотенца! А у  меня-то  в  Плассане  пять
шкапов набиты бельем!
     И она принялась горько жаловаться на ненавистный  Париж.  Они  приехали
сюда всего на одну неделю. Все время живя надеждой, что на следующей  неделе
уедут, они не выписали из Плассана никаких вещей.  И  хотя  теперь  их  дело
затягивалось до бесконечности, они упрямо продолжали  жить  в  меблированной
комнате, ели то, что служанке угодно  было  подать,  обходились  без  белья,
почти без одежды. У них не было с  собой  даже  головной  щетки,  и  госпожа
Шарбоннель причесывалась сломанным гребнем.  Иной  раз  они  усаживались  на
чемоданчик и начинали плакать от усталости и злости.
     -  У  нас  в  гостинице  такие  подозрительные  постояльцы,  -   шептал
Шарбоннель, стыдливо поглядывая на Ругона вытаращенными глазами. -  Рядом  с
нами живет молодой человек. Приходится слышать такие вещи...
     Ругон сложил письмо.
     - Моя мать совершенно права, советуя вам запастись терпением, -  сказал
он. - Я со своей стороны могу только предложить  вам  набраться  мужества...
По-моему, у вас есть все основания выиграть тяжбу, но я теперь не  у  дел  и
ничего не могу обещать.
     - Мы завтра же уедем из Парижа! - в порыве отчаяния воскликнула госпожа
Шарбоннель.
     Но как только  у  нее  вырвался  этот  крик,  она  страшно  побледнела.
Шарбоннелю пришлось подхватить ее. С  минуту  они  глядели  друг  на  друга,
лишившись голоса, не в  силах  сдержать  дрожание  губ,  с  трудом  подавляя
желание плакать. Они ослабели,  им  было  страшно,  словно  эти  полмиллиона
франков внезапно, у них на глазах, провалились сквозь землю.
     - Вы имеете дело с сильным противником, - ласково  продолжал  Ругон.  -
Монсиньор Рошар, епископ  Фаврольский,  явился  в  Париж,  чтобы  поддержать
ходатайство общины святого семейства. Не вмешайся он, вы давно  выиграли  бы
процесс. К несчастью, духовенство сейчас очень могущественно...  Но  у  меня
остаются друзья в Совете, я рассчитываю, что сумею действовать, оставаясь  в
тени. Если вы, после столь долгого ожидания, все-таки уедете завтра...
     -  Мы  останемся,  мы  останемся!  -  торопливо   забормотала   госпожа
Шарбоннель. - Дорого нам обходится это наследство, господин Ругон!
     Ругон поспешно вернулся к своим бумагам. Он с  удовлетворением  оглядел
комнату, радуясь, что теперь уже никто не уведет его  в  оконную  нишу:  вся
клика была сыта до отвала, несколько минут Ругон почти  закончил  работу.  У
него была  своя  манера  веселиться,  заключавшаяся  в  том,  что  он  грубо
насмехался  над  своими  друзьями,  мстя  таким  образом  за   их   докучные
приставания. В течение пятнадцати минут он был беспощаден к тем самым людям,
жалобы которых выслушивал с такой снисходительностью. Он зашел так далеко  и
был так резок с хорошенькой госпожой Бушар, что у той на  глаза  навернулись
слезы, хотя  она  по-прежнему  продолжала  улыбаться.  Друзья,  привыкшие  к
замашкам Ругона, смеялись. Они знали, что дела их  обстоят  особенно  хорошо
как раз в те самые часы, когда он пробует свою силу на их спинах.
     В эту минуту кто-то осторожно постучал в дверь.
     - Нет, нет, не открывайте! - крикнул Ругон Делестану, когда  тот  хотел
подойти к двери. - Смеются они надо мной,  что  ли?  У  меня  и  так  голова
трещит.
     Когда стук сделался настойчивей, он процедил сквозь зубы:
     - Останься я здесь, с каким удовольствием выгнал бы я этого Мерля!
     Стук прекратился. Но вдруг в  углу  кабинета  распахнулась  дверка,  и,
пятясь задом, в нее вплыла голубая шелковая юбка  необъятных  размеров.  Эта
юбка, очень светлая, изукрашенная бантами, задержалась  на  пороге  комнаты;
остального не было видно. Слащавый женский голос с кем-то оживленно разгова-
ривал.
     - Господин Ругон! - повернувшись наконец лицом, обратилась к нему дама,
оказавшаяся госпожой Коррер. На ней была надета шляпка,  отделанная  охапкой
роз. Ругон, направившийся было к дверке с яростно сжатыми  кулаками,  сдался
без боя и любезно пожал руку новой гостье.
     - Я спрашивала у Мерля, хорошо ли ему здесь, - сказала госпожа  Коррер,
лаская взором верзилу-курьера, с  улыбкой  вытянувшегося  перед  ней.  -  Вы
довольны им, господин Ругон?
     - Ну еще бы, - любезно ответил тот.
     С лица Мерля не сходила блаженная улыбка; глаза его  были  прикованы  к
полной шее госпожи Коррер. Она, охорашиваясь, поправляла кудряшки на висках.
     - Вот и прекрасно, мой  милый,  -  снова  заговорила  она.  -  Когда  я
устраиваю кого-нибудь на службу, мне хочется, чтобы  все  были  довольны.  А
если вам понадобится мой совет, заходите ко мне утром, вы знаете, от  восьми
до девяти. Ну, будьте паинькой.
     И она вошла в кабинет, сказав Ругону:
     - Никто не сравнится с бывшими военными.
     Вцепившись в Ругона, она заставила его медленно  пройти  вдоль  окон  в
другой конец комнаты. Она отчитала его за то, что он не впустил ее. Если  бы
Мерль не согласился открыть маленькую дверь, ей  пришлось  бы,  по-видимому,
остаться в передней? Между тем одному богу известно, как ей нужно повидаться
с Ругоном! Не может же он просто  уйти  в  отставку,  не  сообщив,  в  каком
положении находятся ее просьбы! Она вытащила из кармана  роскошную  записную
книжечку, переплетенную в розовый муар.
     - Я только после завтрака прочла "Монитер". Сразу же заказала  фиакр...
Скажите, в каком положении дело  госпожи  Летюрк,  вдовы  капитана,  которая
просит о табачной лавке? Я обещала ей дать ответ на будущей неделе... А дело
этой девушки - вы ее знаете - Эрмини Билькок, бывшей воспитанницы  Сен-Дени,
на которой обещает  жениться  офицер,  ее  соблазнитель,  если  какая-нибудь
добрая  душа  даст  за  ней  установленное  приданое?   Мы   подумываем   об
императрице... A все мои дамы, - госпожа Шардон, госпожа  Тетаньер,  госпожа
Жалагье, - по нескольку месяцев ожидающие ответа?
     Ругон  миролюбиво  отвечал,  объясняя  задержки,  входя  в   мельчайшие
подробности. Однако он дал понять госпоже Корpep, что ей уже  нельзя  больше
рассчитывать на него в такой мере, как прежде. Тогда она разохалась. Она так
любит оказывать услуги! Что с ней сделают все эти дамы? И она  заговорила  о
своих собственных делах, прекрасно известных Ругону. Она повторила,  что  ее
девичья фамилия Мартино, Мартино из Кулонжа, что она принадлежит к  хорошему
вандейскому семейству, насчитывающему не менее  семи  поколений  нотариусов.
Ясных объяснений, откуда у нее фамилия Коррер,  она  никогда  не  давала.  В
двадцать четыре года она удрала с подручным мясника после  того,  как  целое
лето встречалась с ним в каком-то амбаре. Отец  полгода  ходил  убитый  этим
скандалом, чудовищным поступком, о котором до сих пор сплетничали в  городе.
С этого времени она жила в Париже и как бы перестала существовать для  своей
семьи. Раз десять госпожа Коррер писала брату, унаследовавшему контору отца,
но ответа так и не добилась; она обвиняла в его молчании невестку,  которая,
по словам госпожи Коррер, "бегала за священниками  и  держала  под  башмаком
этого дурака Мартино".  Навязчивой  идеей  госпожи  Коррер  было  вернуться,
подобно Дюпуаза,  в  родные  края  и  зажить  там  жизнью  всеми  уважаемой,
состоятельной женщины.
     - Неделю назад я опять писала туда, - продолжала  рассказывать  госпожа
Коррер. - Бьюсь об заклад, что она бросает мои письма в печку.  И  все-таки,
если Мартино умрет, ей придется распахнуть передо мной двери. Они  бездетны,
у меня есть права на имущество. Мартино на пятнадцать  лет  старше  меня;  я
слышала, что у него подагра.
     Потом, резко переменив тон, она сказала:
     - Ну, довольно об этом. Пришло время работать на вас, не так ли,  Эжен?
И увидите, мы будем работать. Чтобы стать кое-чем, нам необходимо, чтобы  вы
были всем. Помните пятьдесят первый год?
     Ругон улыбнулся. Когда она по-матерински пожала его руки, он наклонился
и шепнул ей на ухо:
     - Если увидите Жилькена, скажите, чтобы он образумился.  Вы  подума