се же признавали, что у императора есть искренне убежденные
сторонники; они излагали свои взгляды с таким жаром, словно  кто-то  пытался
насильно зажать им рот. Особенно горячился Делестан: он повторял, что его не
поняли; указывал, в каких весьма  существенных  пунктах  он  не  согласен  с
защитниками Империи. В  заключение  он  снова  заговорил  о  демократических
тенденциях заложенных, на  его  взгляд,  в  существующем  образе  правления.
Бежуэн, а заодно с ним и д'Эскорайль тоже не причисляли себя к  обыкновенным
бонапартистам: они  оговаривали  важные  различия,  высказывали  особые,  не
вполне ясные мнения, так что через десять минут  все  общество  оказалось  в
оппозиции. Голоса звучали все  громче,  завязывались  частные  споры,  слова
"легитимисты",  "орлеанисты",  "республиканцы"  то  и  дело  повторялись   в
политических программах, оглашавшихся  по  двадцать  раз.  Госпожа  Ругон  с
обеспокоенным лицом на минуту показалась в дверях и опять бесшумно скрылась.
     Между  тем  Ругон  кончил  свой  трефовый  пасьянс.  Клоринде  пришлось
наклониться, чтобы он расслышал ее среди гула голосов:
     - Вышло?
     - Ну разумеется, - ответил он с неизменной спокойной улыбкой.
     Словно только сейчас услышав громкие голоса, он укоризненно поднял руку
и проговорил:
     - Как вы кричите!
     Гости замолчали, думая, что он хочет что-то сказать. Воцарилась  полная
тишина. Все  успели  уже  устать  и  насторожились.  Ругон  большим  пальцем
раскинул веером по столу тринадцать карт. Пересчитав  их,  он  сказал  среди
общего молчания:
     - Три дамы, признак ссоры... Ночное  известие...  Следует  остерегаться
брюнетки...
     Дюпуаза нетерпеливо оборвал его:
     - А вы что думаете, Ругон?
     Великий человек откинулся в кресле и потянулся, прикрывая рукой  легкий
зевок. Он поднял подбородок, словно у него болела шея.
     - Вы знаете, что я сторонник сильной власти, - пробормотал он, глядя  в
потолок. - Таким уж я родился. Это у меня не убеждение, а потребность.  Ваши
споры глупы. Стоит  пяти  французам  собраться  в  гостиной,  и  пять  новых
правительств уже готовы. Это никому  из  них  не  мешает  служить  законному
правительству, не так ли? Просто людям хочется поболтать.
     Он опустил подбородок и медленно обвел всех глазами.
     - Марси прекрасно провел выборы. Напрасно вы браните  его  циркуляры...
Особенно сильно написан последний. Что же  касается  прессы,  то  ей  и  так
позволяется слишком много. До чего мы дойдем, если  первый  встречный  будет
писать все, что ему вздумается! Я на месте Марси тоже не  разрешил  бы  Кану
печатать газету. Зачем давать противнику в руки такое оружие? Я считаю,  что
мягкотелые империи обречены на смерть. Франции нужна железная рука. Если  ее
чуть-чуть притиснуть, она будет только здоровее.
     Делестан попытался возражать. Он начал было фразу:
     - Однако есть известный минимум необходимых свобод...
     Но Клоринда велела ему замолчать. Все сказанное  Ругоном  она  одобрила
энергичным кивком головы. Она чуть выдвинулась вперед, чтобы он  видел,  как
послушно и убежденно она  разделяет  его  взгляды.  Поэтому  он  воскликнул,
обращаясь к ней:
     - Так, так... необходимые свободы, я ждал этих слов! Но  поймите,  что,
будь я советником императора, он никогда не дал бы вам ни единой свободы!
     Делестан опять заволновался, но жена не позволила ему говорить,  сурово
нахмурив красивые брови.
     - Никогда! - с силой повторил Ругон.
     Он поднялся было с таким грозным видом, что все  умолкли;  потом  снова
сел, расслабленный, как распустившаяся пружина.
     - Вот вы и меня заставили кричать... Я теперь  простой  обыватель.  Мне
нет нужды вмешиваться в эти дела, и  я  очень  рад.  Дай  бог,  чтобы  я  не
понадобился императору.
     В эту минуту дверь гостиной раскрылась. Ругон приложил палец к губам  и
еле слышно сказал:
     - Тише!
     Вошел Ла Рукет. Ругон подозревал, что сестра молодого депутата, госпожа
Льоренц, посылает его слушать разговоры, ведущиеся у него дома.  Хотя  Марси
женился всего полгода назад, он снова возобновил связь с этой дамой, которая
около двух лет была его любовницей. Поэтому с приходом Ла Рукета разговор  о
политике прекратился. Гостиная приняла свой обычный  сдержанный  вид.  Ругон
принес большой абажур и надел его на лампу;  в  узком  круге  желтого  света
видны  были  теперь  лишь  сухие  руки  полковника  и   Бушара,   равномерно
перебрасывавшихся картами. У окна госпожа Шарбоннель  вполголоса  жаловалась
госпоже Коррер на свои  невзгоды;  ее  муж  подчеркивал  каждую  подробность
тяжким вздохом. Почти два года живут они в  Париже,  а  проклятая  тяжба  не
сдвинулась с места; вчера, после известия о новой оторочке дела, им пришлось
купить себе по полдюжине сорочек. Чуть-чуть в стороне, у занавесок,  госпожа
Бушар, усыпленная  жарой,  видимо,  задремала.  Д'Эскорайль  подошел  к  ней
используясь тем, что на них никто  не  смотрит,  с  хладнокровной  дерзостью
запечатлел на ее полураскрытых губах долгий, беззвучный поцелуй.  Она  вдруг
взглянула на него, неподвижная и очень серьезная.
     - Вовсе нет! - произнес как раз в эту минуту Ла Рукет. -  Я  не  был  в
Варьете. Я видел только генеральную репетицию пьесы. Успех бешеный, и музыка
необычайно веселая! Весь Париж побежит ее смотреть... Мне надо было  кончать
работу. Я кое-что подготавливаю.
     Он пожал мужчинам руки, галантно поцеловал у Клоринды запястье,  повыше
перчатки. Безукоризненно одетый, он  с  улыбкой  взялся  за  спинку  кресла.
Однако в том, как был  застегнут  его  сюртук,  чувствовалась  претензия  на
суровое достоинство.
     - Кстати, - обратился он к хозяину дома, - могу порекомендовать вам для
вашего труда одну статью об английской конституции, - с моей  точки  зрения,
весьма  занятную,  -  которая  появилась  в  одном  венском  журнале...  Как
подвигается ваша работа?
     - Медленно, - ответил Ругон. - Я пишу сейчас главу, с которой никак  не
могу сладить.
     Как и всегда, он  испытывал  острое  удовольствие,  заставляя  молодого
депутата болтать. Через него он  узнавал  все,  что  происходит  в  Тюильри.
Уверенный, что в этот вечер Ла Рукету было поручено выведать  его  мнение  о
победе официальных кандидатов, он не произнес ни единой фразы, которую можно
было бы передать, но сумел вытянуть из молодого человека множество сведений.
Прежде всего, он поздравил Ла Рукета с переизбранием. В дальнейшем, сохраняя
свой обычный добродушный вид, Ругон поддерживал беседу лишь кивками  головы.
Ла Рукет, довольный тем, что завладел разговором, не закрывал рта. Двор  вне
себя  от  радости.  Император  узнал  о  результатах  выборов,  находясь   в
Пломбьере; по слухам, после получения депеши, он был вынужден сесть - у него
подкосились ноги. Однако  победа  была  отравлена  серьезным  беспокойством:
Париж проголосовал с чудовищной неблагодарностью.
     - Ну, на Париж наденут намордник! - пробормотал Ругон,  опять  подавляя
легкую зевоту, словно скучая и не находя ничего интересного в потоке слов Ла
Рукета.
     Пробило десять часов.  Госпожа  Ругон,  выдвинув  на  середину  комнаты
столик, подала чай. В  это  время  гости  обычно  разбивались  на  отдельные
группы. Перед Делестаном, который никогда не пил чая,  считая  этот  напиток
возбуждающим, стоял с чашкой в руке Кан и рассказывал  новые  подробности  о
своей поездке в Вандею; самое важное для него дело - концессия  на  железную
дорогу из Ниора в Анжер - находилось в прежнем состоянии.  Каналья  Ланглад,
префект Десевра, имел дерзость использовать  его  проект,  как  предвыборный
козырь в пользу нового официального кандидата. Ла Рукет проскользнул к дамам
и стал что-то нашептывать, вызывая у  них  улыбки.  Отгородившись  креслами,
госпожа Коррер оживленно беседовала с Дюпуаза,  -  она  узнавала  новости  о
своем брате Мартино, кулонжском нотариусе. Дюпуаза рассказал,  что  встретил
его мельком у церкви: он совершенно не изменился, у  него  был  все  тот  же
внушительный вид, то же холодное лицо. Когда госпожа  Коррер  затянула  свои
нескончаемые жалобы, он ехидно посоветовал  ей  не  соваться  к  брату,  ибо
госпожа Мартино поклялась выставить ее за дверь. Госпожа (Коррер допила чай,
задыхаясь от злости.
     - Ну, дети мои, пора спать! - отечески заявил Ругон. Было двадцать пять
минут одиннадцатого; он дал своим
     гостям пять минут  сроку.  Постепенно  все  начали  расходиться.  Ругон
проводил Кана и Бежуэна,  женам  которых  госпожа  Ругон  всегда  передавала
приветы, хотя встречалась с  ними  не  чаще  двух  раз  в  год.  Он  вежливо
подтолкнул к дверям Шарбоннелей,  весьма  тяжелых  на  подъем.  Увидев,  что
хорошенькая госпожа Бушар уходит в сопровождении д'Эскорайля и Ла Рукета, он
повернулся к ломберному столу со словами:
     - Послушайте, господин Бушар, вашу жену похищают! Но столоначальник  не
слышал и объявил игру:
     - Пять трефей  от  туза  -  неплохо  ведь,  правда?  Три  короля,  тоже
годится...
     Ругон своими большими ручищами отобрал у них карты.
     - Довольно, убирайтесь! - заявил он. - И не стыдно вам так  кипятиться?
Послушайте, полковник, будьте благоразумны.
     Это повторялось каждый четверг и каждое воскресенье. Он прерывал  их  в
самом разгаре игры, иногда даже гасил лампу,  для  того  чтобы  они  бросили
карты. Они отправлялись домой разъяренные, продолжая свою перебранку.
     Делестан  и  Клоринда  уходили  последними.  Клоринда  ласково  сказала
Ругону, пока муж повсюду искал ее веер:
     - Напрасно вы совсем не гуляете, - так можно и захворать.
     Он равнодушно и покорно махнул рукой. Госпожа Ругон  собирала  чашки  и
чайные ложечки. Когда Делестаны прощались, он откровенно зевнул во весь рот.
Желая соблюсти вежливость и показать, что зевок этот не  имеет  отношения  к
скуке сегодняшнего вечера, он заметил:
     - Черт возьми! Я отлично буду спать сегодня ночью!
     Так проходили все вечера. В гостиной Ругона царила  "смертная  тощища",
по выражению Дюпуаза, который находил также, что теперь там "чересчур пахнет
ладаном!" Клоринда вела себя с Ругоном как  послушная  дочь.  Частенько  она
одна заходила на улицу  Марбеф  под  предлогом  дела.  Она  весело  говорила
госпоже Ругон, что приехала "поухаживать" за ее  мужем,  и  та,  улыбнувшись
бледными губами, на долгие часы оставляла  их  вдвоем.  Они  нежно  болтали,
видимо позабыв о прошлом, и по-приятельски пожимали друг другу  руки  в  том
самом кабинете, где в прошлом году Ругон терзался  от  страсти.  Теперь  они
больше об этом не вспоминали и вели себя спокойно и непринужденно. Порою  он
поправлял на  ее  висках  пряди  вечно  растрепанных  волос  или  освобождал
застрявший среди кресел непомерно длинный шлейф ее  платья.  Однажды,  когда
они шли по саду, любопытство подтолкнуло ее заглянуть в конюшню.  Она  вошла
туда и с улыбкой взглянула на Ругона. Заложив руки в карманы, он ограничился
тем, что сказал тоже с улыбкой:
     - Да, иной раз делаешь глупости!
     При каждом визите он давал ей полезные советы. Он расхваливал Делестана
и говорил,  что  Делестан  в  общем  отличный  муж.  Клоринда  рассудительно
отвечала, что уважает его; по ее словам, у него не  было  никаких  оснований
жаловаться на нее. Она прибавила, что ей даже не хочется кокетничать, -  так
оно действительно и было. Во всех ее словах сквозило полное равнодушие, даже
презрение к мужчинам. Когда при ней рассказывали про  какую-нибудь  женщину,
любовникам которой не было числа, она по-детски удивленно раскрывала глаза и
спрашивала: "Значит, это ей нравится?" По  целым  неделям  забывая  о  своей
красоте, Клоринда вспоминала о ней, лишь когда нужно было пустить ее в  ход;
тогда молодая женщина пользовалась  ею  как  оружием.  Поэтому  подчеркнутая
настойчивость, с какой Ругон возвращался к одной и той же теме,  советуя  ей
сохранять верность Делестану, выводила ее из себя.
     - Оставьте меня в покое! - кричала она. -  Очень  это  мне  нужно...  В
конце концов, вы просто обижаете меня!
     Однажды она прямо заявила:
     - Ну, хорошо, а если это случится, вам-то что? Вы ведь  тут  ничего  не
теряете.
     Он покраснел и на некоторое время прекратил разговоры об  обязанностях,
свете и приличиях.  От  былой  страсти  в  его  сердце  осталась  одна  лишь
непрерывная лихорадка  ревности.  Он  дошел  до  того,  что  подглядывал  за
Клориндой в тех домах, где она бывала. Узнай он  о  малейшей  интрижке,  он,
наверное, предупредил бы мужа. Впрочем,  когда  Ругон  оставался  наедине  с
Делестаном, он твердил ему о необходимости быть на страже и о  поразительной
красоте его жены. В ответ на предупреждения Делестан  только  посмеивался  с
уверенным и фатовским видом, так что  все  муки  ревности  в  данном  случае
выпадали на долю Ругона.
     Другие его советы, практические по  преимуществу,  говорили  о  большой
дружеской привязанности к Клоринде. Он осторожно уговорил ее отправить  свою
мать в Италию. Графиня Бальби, оставшись  одна  в  особнячке  на  Елисейских
полях, вела там странную, беззаботную жизнь, порождавшую всякие толки. Ругон
вызвался переговорить с ней по щекотливому  вопросу  о  пожизненной  пенсии.
Особняк продали, прошлое молодой женщины  как  бы  испарилось.  Потом  Ругон
попробовал было излечить Клориаду от сумасбродных выходок, но натолкнулся на
полное непонимание, на тупое женское упрямство. Выйдя  замуж  и  разбогатев,
Клоринда  либо  безрассудно  швыряла  деньги,  либо  поддавалась   приступам
постыдной скупости, Она оставила при себе свою служанку,  чернушку  Антонию,
которая с утра до вечера сосала свои апельсины. Объединенными  усилиями  они
развели ужасную грязь на половине Клоринды, занимавшей целое крыло обширного
особняка на улице Колизея. Когда Ругон  приходил  в  гости  к  Клоринде,  он
находил на креслах немытые тарелки; бутылки из-под сиропа стояли на  полу  у
стены. Он догадывался, что под  мебелью  находится  какой-нибудь  неопрятный
хлам, сунутый туда, когда доложили о его приходе. В этих комнатах, где  обои
были запачканы  жиром,  а  деревянная  резьба  посерела  от  пыли,  Клоринда
по-прежнему позволяла себе немыслимые причуды. Часто  она  принимала  Ругона
полунагая, вытянувшись на кушетке и прикрыв себя одеялом, причем  жаловалась
на  небывалые  недуги:  то  какая-то  собака  грызла  ей  ноги,  то  она  по
неосторожности проглотила булавку, которая должна выйти через  левую  ляжку.
Порою Клоринда в три часа дня опускала шторы, зажигала свечи,  и  затем  они
вместе с Антонией становились друг против друга и начинали  плясать,  хохоча
при этом так, что, когда  Ругон  входил,  Антония  еще  минут  пять  стояла,
прислонившись к стене, не в силах перевести дух и уйти. Однажды Клоринда  не
пожелала, чтобы Ругон на  нее  смотрел;  она  велела  сверху  донизу  зашить
занавески кровати и, устроившись  на  подушках  в  этой  матерчатой  клетке,
непринужденно болтала с ним почти час, словно они сидели рядышком у  камина.
Свои причуды она находила вполне естественными. Когда Ругон бранил  ее,  она
удивлялась и говорила, что не видит в них ничего дурного. Сколько ни твердил
он ей о приличиях, сколько ни обещал сделать ее в один месяц  обаятельнейшею
женщиной Парижа, она сердилась на него и повторяла:
     - Я такая, я так живу... Кому какое до этого дело? Иногда она  начинала
смеяться и тихонько приговаривала:
     - Оставьте, меня и такую любят.
     И действительно, Делестан ее обожал. Она оставалась его любовницей, тем
более всесильной, чем меньше была похожа на жену. Он закрывал  глаза  на  ее
причуды, охваченный мучительным страхом, что она его бросит, как однажды уже
ему пригрозила. Всецело покорившись ей, он смутно ощущал ее превосходство  и
силу, вполне достаточную, чтобы сделать из него все, что  она  пожелает.  На
людях  он  обращался  с  Клоринпой  как  с  ребенком,  отзывался  о  ней   с
снисходительной  нежностью  взрослого  человека.  Зато  дома  этот   большой
красивый мужчина с великолепным лбом государственного  деятеля  плакал  если
ночью она не желала впустить его в свою спальню. Он, правда, прятал ключи от
комнат второго этажа, оберегая парадную гостиную от жирных пятен.
     Ругону удалось, однако, добиться, чтобы Клоринда  одевалась  более  или
менее прилично. Впрочем, она была очень хитра - той проницательной хитростью
сумасшедших,  которая  помогает  им  в  присутствии   посторонних   казаться
нормальными. В иных домах, где они встречались, она держала себя  сдержанно,
выдвигала вперед мужа и  соблюдала  приличия,  вызывая  всеобщее  восхищение
своей величавой красотой. Ругон часто заставал у Клоринды де  Плюгерна;  она
шутила с ними, пока они оба читали ей  нравоучения,  причем  старый  сенатор
фамильярно  трепал  ее  по  щекам,  к  великому  неудовольствию  Ругона.  Но
высказать в связи с этим свои истинные чувства он не решался.  Более  смелым
он бывал в отношении Луиджи Поццо, секретаря кавалера Рускони. Он  несколько
раз видел, что Луиджи выходит от Клоринды в самое неурочное время. Когда  он
дал  понять  молодой  женщине,  что  это  может  ее  скомпрометировать,  она
посмотрела на него с самым удивленным видом и потом расхохоталась. А плевать
ей на мнение света! В Италии женщины принимают у  себя  мужчин,  которые  им
нравятся, и при этом никто не думает никаких гадостей. К тому  же  Луиджи  -
кузен, он в счет не идет; он покупает для нее в пассаже  Кольбера  миланские
пирожки.
     Главным занятием Клоринды по-прежнему оставалась политика. После своего
замужества она целиком  погрузилась  в  какие-то  темные,  запутанные  дела,
подлинный  характер  которых  оставался   для   всех   неясным.   Этим   она
удовлетворяла свою страсть к интригам, которую прежде поглощала ловля мужа с
блестящим будущим. До двадцати  двух  лет  она  жила  девушкой  на  выданье,
расставляя силки мужчинам, теперь же, сделавшись  женщиной,  она,  очевидно,
созрела  для  более  значительной  деятельности.  Клоринда  вела  постоянную
переписку с матерью, поселившейся в Турине.  Почти  ежедневно  она  посещала
посольство и там, забравшись  в  уголок,  торопливо  шепталась  о  чем-то  с
Рускони. Она совершала загадочные прогулки по всему Парижу, посещала  тайком
влиятельных  лиц,  назначала  свидания  в  закоулках  пустынных   кварталов.
Венецианские  эмигранты  -  все  эти  Брамбилла,   Стадерино,   Вискарди   -
встречались с ней и передавали  ей  листки  исписанной  бумаги.  Она  купила
портфель из красного сафьяна, огромный  портфель  со  стальными  застежками,
вполне достойный министра, и запихивала в него бездну  всяких  бумаг.  Когда
Клоринда ехала в карете, она держала его на коленях,  как  муфту;  если  она
куда-нибудь заходила, то  всегда  брала  его  с  собой  и  привычным  жестом
засовывала подмышку; даже в утренние часы ее можно было встретить шагающей с
этим портфелем, который она прижимала к груди онемевшими от тяжести  руками.
Вскоре портфель потерся и разорвался  по  швам.  Тогда  она  перетянула  его
шнурками.  В  своих  ярких  платьях  с  длинным  шлейфом,  нагруженная  этим
бесформенным кожаным мешком, она была похожа  на  сутягу-стряпчего,  который
бегает по судам, чтобы заработать пять франков.
     Ругон  не  раз  пытался  выяснить,  какими  такими  делами   занимается
Клоринда. Однажды, оставшись на секунду наедине с пресловутым портфелем,  он
без зазрения совести вытащил письма, которые торчали из дыр. Но все, что ему
удавалось узнать тем или иным способом, было так нечленораздельно и туманно,
что он только посмеивался над  политическими  претензиями  молодой  женщины.
Как-то раз она с самым спокойным видом сообщила ему о своем  замысле:  ввиду
близости войны с Австрией она работает над подготовкой союза между  Францией
и Италией. Ругон был очень озадачен в первую минуту,  но  под  конец  только
пожал плечами, - столько нелепостей примешивалось к ее плану. Он считал, что
это просто рисовка. Он упорно не желал  менять  своего  м