Клоринды  и  получил  место
помощника префекта за одно свое восхищение  тем,  как  она  подает  рюмки  с
вином. И Ругон, глядя на свою отъевшуюся "лику,  почувствовал,  что  сам  он
стал меньше, чем прежде, а они, наоборот, стали  огромными  и  что  они  его
подавляют. Он не решался встать со стула, боялся увидеть их  насмешки,  если
он сейчас споткнется.
     Мало-помалу оправившись и успокоившись, он все-таки встал. Он отодвинул
цинковый столик, желая пройти, и как раз в это время, под руку с  графом  де
Марси, вошел Делестан. О графе рассказывали презабавную сплетню.  Шептались,
что на прошлой неделе он съехался с Клориндой в Фонтенбло исключительно  для
того, чтобы облегчить свидания молодой женщины с его величеством. Граф  взял
на себя обязанность занимать императрицу. Впрочем, это было просто пикантно,
не больше: такого рода услуги мужчины всегда оказывают друг другу. Но  Ругон
почуял здесь месть  со  стороны  графа,  заключившего  союз  с  Клориндой  и
обратившего против своего преемника на посту министра то самое оружие, каким
опрокинули его самого  несколько  месяцев  тому  назад  в  Компьене.  Ловкая
проделка была сдобрена изящной непристойностью. По возвращении из  Фонтенбло
де Марси не отходил от Делестана.
     Кан, Бежуэн,  полковник  и  вся  клика  устремились  в  объятия  нового
министра. Известие о  назначении  Делестана  могло  появиться  в  "Мониторе"
только завтра, после отставки Ругона, но указ был уже подписан.  Можно  было
поэтому  ликовать.  Они  пожимали  ему  руку,  улыбались,   перешептывались,
выражали свой восторг, с трудом  сдерживаясь  на  виду  у  всего  зала.  Это
означало, что приближенные уже заявляют свои  права;  сначала  целуют  ноги,
потом руки, а затем завладевают  всеми  четырьмя  конечностями.  Он  им  уже
принадлежал: один тянул за правую руку, другой - за левую; третий  ухватился
за пуговицу сюртука, четвертый высовывался из-за плеча и говорил ему  что-то
на ухо. А он, высоко подняв свою красивую голову, держался с достоинством  и
вместе с тем ласково; его вежливое, внушительное и  глупое  лицо  напоминало
лица путешествующих королей, которым провинциальные дамы подносят букеты  на
картинках в газетах.  При  взгляде  на  них  Ругон,  которому  этот  апофеоз
посредственности причинял мучительную боль, не мог удержаться от улыбки.  Он
вдруг вспомнил свои слова о Делестане.
     - Я всегда предсказывал, что Делестан пойдет  далеко,  -  сказал  он  с
лукавым видом, обращаясь к де Марси, подходившему к нему с протянутой рукой.
     Граф ответил легкой  чарующе-ироничной  гримасой.  Он,  видимо,  ужасно
забавлялся, что завязал теперь дружбу с  Делестаном,  оказав  предварительно
услугу  его  жене.  Он  остановился  и  заговорил  с  Ругоном  с  изысканной
вежливостью. Постоянно враждуя, противоположные  по  характеру,  оба  они  -
несомненно сильные  люди  -  обменивались  приветствиями  в  исходе  каждого
поединка и каждый раз обещали друг  другу  новую  встречу,  как  противники,
равные по уму и по силе. Ругон свалил Марси,  а  Марси  свалил  Ругона,  так
будет продолжаться до тех пор, пока один из них не выйдет победителем. Может
быть  даже,  по  сути  дела,  они  и  не  хотели  окончательного   поражения
противника: как-никак борьба  увлекала  их,  а  соперничество  заполняло  их
жизнь. Кроме того, они смутно понимали, что  являются  двумя  противовесами,
необходимыми для равновесия Империи: у одного был волосатый кулак, убивающий
с первого удара,  у  другого  -  рука  в  белой  перчатке,  которая  удушает
понемногу.
     Тем временем Делестан терзался жестокими сомнениями. Он увидел Ругона и
не знал, идти ли ему с ним здороваться.  Он  бросил  растерянный  взгляд  на
Клоринду, но она была занята своим делом и равнодушно  подавала  на  столики
бутерброды, пирожные и сдобу. Она только посмотрела на него. Он  решил,  что
понял ее, подошел к Ругону и стал неловко извиняться:
     - Мой друг,  вы  не  гневаетесь  на  меня?..  Я  отказывался,  но  меня
принудили... Вы понимаете? Бывают такие обстоятельства...
     Ругон оборвал его:
     -  Император,  как  всегда,  поступил  мудро,  и  страна   окажется   в
превосходных руках.
     Делестан осмелел:
     - О, я отстаивал вас, да и мы все вас отстаивали... Но, знаете,  говоря
между  нами,  вы  зашли  все-таки  далеко...  Особенно  всех  огорчило  ваше
последнее выступление по делу Шарбоннелей. Знаете ли, эти бедные монахини...
     Де Марси подавил улыбку. Ругон ответил с добродушием своих  безоблачных
дней:
     - Ах да, обыск у монахинь... Боже мой,  среди  глупостей,  которые  мои
друзья заставили меня  натворить,  это,  пожалуй,  единственный  разумный  и
справедливый поступок за все пять месяцев моего управления.
     Он собрался уходить, когда увидел Дюпуаза. Префект  вошел  и  прилип  к
Делеетану, сделав вид, что не замечает Ругона. Он уже  три  дня  прятался  в
Париже и выжидал. Видимо, он получил перевод в другую префектуру, потому что
рассыпался в благодарностях и улыбался, показывая свои белые неровные волчьи
зубы. Отвернувшись от префекта, новый министр чуть было не принял в  объятия
курьера Мерля, которого к нему подтолкнула  госпожа  Коррвр.  Мерль  опускал
глаза, словно застенчивая дюжая девушка, а госпожа Коррер  расхваливала  его
Делестану.
     - Его недолюбливали в министерстве, - шептала  она,  -  потому  что  он
своим молчанием восставал против злоупотреблений.  Ах,  чего  он  только  не
насмотрелся при этом Ругоне!
     - О да, я всего  насмотрелся!  -  сказал  Мерль.  -  Я  многое  мог  бы
рассказать. О господине Ругоне никто не  пожалеет.  Да  и  я  ведь  тоже  не
подрядился его любить. Он меня чуть было не выставил.
     Ругон медленно прошел по большому залу. Прилавки  уже  опустели.  Чтобы
угодить императрице,  которая  покровительствовала  этому  делу,  посетители
подвергли базар настоящему разграблению. Вне  себя  от  восторга  продавщицы
были не прочь подновить  запасы  товаров  и  снова  торговать  вечером.  Они
подсчитывали на столах свою выручку. С ликующим смехом называли цифры:  одна
набрала три тысячи франков, другая - четыре с половиной, еще одна  -  десять
тысяч. Эта женщина сияла - ее оценили в десять тысяч франков!
     Но госпожа де Комбело  была  в  отчаянии:  она  только  что  пристроила
последнюю розу, а клиенты все осаждали ее  киоск.  Она  вышла  из  киоска  и
справилась у госпожи Бушар, нет ли у нее чего-нибудь для продажи, все  равно
чего. Но лотерея тоже опустела: какая-то дама  унесла  последний  выигрыш  -
маленькую кукольную ванночку. Долго-долго  искали,  пока  не  нашли  наконец
пачку зубочисток, скатившуюся на землю.  Госпожа  де  Комбело  унесла  ее  с
победным кликом. Госпожа Бушар последовала за ней, и обе прошли в киоск.
     - Господа! Господа! - смело кричала госпожа де Комбело, стоя наверху  и
подзывая мужчин округлым движением обнаженных рук. -  Вот  все,  что  у  нас
осталось, - пачка зубочисток... Здесь двадцать пять зубочисток... Я их  пущу
с аукциона...
     Мужчины толкались, смеялись,  протягивали  руки  в  перчатках.  Выдумка
госпожи де Комбело имела бешеный успех.
     - Зубочистка! - кричала она. -  Предложено  -  пять  франков...  Ну-ка,
господа, пять франков!
     - Десять франков, - сказал чей-то голос.
     - Двенадцать франков!
     - Пятнадцать франков!
     Когда  д'Эскорайль  крикнул  "двадцать  пять  франков",  госпожа  Бушар
заторопилась и выкрикнула нежным голоском:
     - Продано за двадцать пять франков!
     Остальные зубочистки пошли гораздо дороже. Ла Рукет  заплатил  за  свою
сорок три франка; подошедший к этому времени кавалер Рускони набил  цену  до
семидесяти двух франков; наконец последняя тоненькая зубочистка, и к тому же
расколотая, как объявила госпожа де Комбело, не желавшая  обманывать  своих,
пошла за сто семнадцать франков. Ее взял один старичок, воспламенившийся при
виде веселой молодой женщины-аукциониста,  грудь  которой  приоткрывалась  с
каждым порывистым движением.
     - Зубочистка треснула, господа, но ею еще можно  пользоваться...  Итак,
сто  восемь  франков...  Там  сказали  сто  десять?  Сто  одиннадцать,   сто
тринадцать! Сто  четырнадцать!  Ну-ка,  сто  четырнадцать!  Она  ведь  стоит
дороже... Сто семнадцать! Сто семнадцать! Кто больше?  Никто?  Идет  за  сто
семнадцать!
     Эти цифры провожали Ругона, когда он выходил  из  зала.  На  террасе  у
самой воды он замедлил шаг. С дальнего края неба  надвигалась  гроза.  Сена,
маслянистая, грязно-зеленая, тяжело катилась внизу между серыми набережными,
над которыми проносилась густая  пыль.  В  саду  порывы  горячего  ветра  по
временам сотрясали деревья, потом ветви опять  повисали  как  мертвые,  даже
листья не шевелились. Ругон свернул  к  большям  каштанам.  Там  было  почти
темно, тянуло теплою сыростью, словно  под  сводами  погреба.  Он  вышел  на
главную аллею  и  увидел  Шарбоннелей,  расположившихся  как  раз  посредине
скамейки. Они были пышно разодеты: муж в светлых  панталонах  и  в  сюртуке,
стянутом в талии; жена в шляпке  с  красными  цветами  и  в  накидке  поверх
лилового шелкового платья. Тут  же  рядом  с  ними,  сидя  верхом  на  конце
скамейки, какая-то оборванная  личность,  без  белья,  в  старой  охотничьей
куртке самого плачевного вида, размахивала руками и наседала на них. То  был
Жилькен. Он похлопывал по своей  полотняной,  слетавшей  с  него  фуражке  и
кричал:
     - Это шайка мошенников! Когда же это Теодор брал  от  кого-нибудь  хоть
копейку? Они выдумали какую-то историю  с  рекрутским  набором,  чтобы  меня
скомпрометировать. Ну, я и наплевал на них, сами  понимаете.  Пусть  идут  к
дьяволу, правда? Они меня боятся,  черт  побери!  Им  отлично  известны  мои
политические убеждения. Никогда я не числился в клике этого Баденгэ... -  Он
наклонился поближе и прибавил, закатывая глаза: - Я жалею  только  об  одной
женщине... Ах! прелестная женщина, дама  из  общества.  Да,  очень  приятная
связь... Она была белокура. У меня есть ее локон.
     Потом, придвинувшись совсем близко к госпоже Шарбоннель и хлопнув ее по
животу, он опять загремел:
     - Ну, мамаша, когда же вы повезете меня в Плассан, помните, попробовать
ваши вишни, яблоки, соленья и варенья? Хм, ведь денежки-то у вас в кармане!
     Но  Шарбоннелям,  видно,  вовсе  не  нравилась  развязность   Жилькена.
Подобрав лиловое шелковое платье, жена процедила сквозь зубы:
     - Мы еще поживем в Париже. Шесть месяцев  в  году  мы  будем  проводить
здесь.
     - О! Париж! - оказал муж с видом глубочайшего восхищения. -  Что  может
сравниться с Парижем!
     И так как порывы ветра вое крепчали, а няньки с детишками  уже  убегали
из сада, он прибавил, повернувшись к жене:
     - Душа моя, пора идти, а не то  мы  промокнем.  По  счастью,  мы  живем
поблизости.
     Они жили в гостинице "Пале-Рояль", на улице Риволи.  Жилькен  посмотрел
им вслед с великим презрением. Он пожал плечами.
     - Тоже предатели! - пробормотал он. - Кругом предатели!
     Вдруг он заметил Ругона. Он двинулся, вихляясь, дождался его на дорожке
и пришлепнул рукой свою фуражку.
     - Я не заходил к тебе, - сказал он. - Но ты ведь на меня  не  в  обиде,
правда? Эта сума переметная - Дюпуаза,  -  наверное,  насплетничал  тебе  на
меня. Все это ложь, мой дорогой, и я тебе это докажу, если  хочешь...  Я-то,
во всяком случае, не сержусь. Вот тебе  доказательство:  даю  свой  адрес  -
улица Бон-Пюи, 25, близ часовни, минут пять от заставы.  Вот!  Если  я  тебе
понадоблюсь, ты только мигни.
     Он ушел, волоча  ноги;  потом,  приостановившись  на  мгновение,  чтобы
решить, куда идти, он погрозил кулаком Тюильрийскому дворцу, серо-свинцовому
под черным небом, и крикнул:
     - Да здравствует Республика!
     Ругон,  выйдя  из  сада,  направился  к  Елисейским  полям.  Ему  вдруг
захотелось сейчас  увидеть  свой  маленький  особняк  на  улице  Марбеф.  Он
надеялся завтра же  перебраться  из  министерства  и  поселиться  здесь.  Он
испытывал усталость и вместе с тем успокоение, и  только  где-то  в  глубине
ощущал глухую душевную боль. В голове роились неясные мысли о великих делах,
которые он когда-нибудь совершит, чтобы доказать  свою  силу.  Временами  он
поднимал голову и смотрел на небо. Гроза все еще никак не могла разразиться.
Рыжеватые тучи заволакивали горизонт. Но едва он вышел  на  пустынную  гладь
Елисейских полей, как с грохотом скачущей галопом артиллерии грянули раскаты
грома и верхушки деревьев затрепетали. Первые капли дождя  упали,  когда  он
свернул на улицу Марбеф.
     У дверей особняка стояла двухместная карета. Ругон застал в доме  жену,
которая осматривала комнаты, измеряла окна и отдавала  приказания  обойщику.
Он остановился в изумлении. Она объяснила ему, что только что видела  своего
брата - Бэлен д'Оршера. Судья знал уже  о  падении  Ругона  и  заодно  решил
поразить сестру известием о своем будущем назначении министром  юстиции;  он
всячески старался внести разлад  в  их  семейную  жизнь.  Но  госпожа  Руган
ограничилась тем, что велела заложить карету и стала подготавливать переезд.
У. нее было все то же серое неподвижное лицо набожной женщины  и  неизменная
выдержка хорошей хозяйки. Неслышными  шагами  обходила  она  комнаты,  снова
вступая  во  владение  домом,  превратившимся  благодаря  ей  в   спокойный,
безмолвный монастырь. Единственной ее заботой было управлять  порученным  ей
достоянием деловито и добросовестно. Ругона тронула эта женщина с  ее  сухим
узким лицом и с манией строжайшего порядка.
     Тем временем гроза разразилась с небывалой силой. Гром гремел,  с  неба
свергались потоки воды.  Ругону  пришлось  прождать  около  часу.  Он  хотел
вернуться пешком. Елисейские поля стали озером грязи, жидкой желтой грязи, и
все пространство от Триумфальной арки до площади Согласия  стало  похоже  на
русло внезапно отведенной реки.  Улица  все  еще  была  пустынна,  и  редкие
пешеходы, проявляя отвагу,  перебирались  по  камням  мостовой;  деревья,  с
которых текла вода, обсыхали в тихом свежем воздухе.  На  небе  после  грозы
остался хвост медно-рыжих лохмотьев - грязная, низкая туча,  из-под  которой
пробивались  последние  печальные  лучи,  словно  мутный   свет   фонаря   в
разбойничьем притоне.
     Ругон снова вернулся к своим неясным мечтам о будущем. Запоздалые капли
дождя мочили его руки. Он чувствовал  себя  разбитым,  как  будто  ушибся  о
какое-то препятствие, преградившее ему  дорогу.  И  вдруг  сзади  послышался
громкий топот,  мерно  близящийся  галоп,  от  которого  дрожала  земля.  Он
обернулся. По грязной  дороге,  под  горестным  светом  медно-красного  неба
двигался кортеж, возвращавшийся из Будайского леса, и  яркие  мундиры  вдруг
оживили мрак затопленных Елисейских полей. В голове и хвосте поезда  мчались
отряды драгун. Посредине  катилось  закрытое  ландо,  запряженное  четверкой
лошадей; по бокам, у дверец, скакали два всадника в пышных  мундирах,  шитых
золотом; они бесстрастно принимали на себя летевшие  брызги  и  от  сапог  с
отворотами до больших треуголок были покрыты корой жидкой  грязи.  В  темном
закрытом, ландо был виден только ребенок -  наследный  имперский  принц;  он
смотрел на прохожих, упершись ладошками  в  окно  и  прижав  розовый  нос  к
стеклу.
     - Ишь ты, жаба! - сказал с усмешкой дорожный рабочий, кативший тачку.
     Ругон стоял, задумчиво глядя вслед  поезду,  который  летел  по  лужам,
вздымая брызги грязи, пятнавшие даже листья на нижних ветках деревьев.

XIV

     Три  года  спустя,  в  марте  месяце,  происходило   бурное   заседание
Законодательного корпуса. В первый раз обсуждался адрес Палаты императору.
     Ла  Рукет  и  старый  депутат  де  Ламбертон   -   муж   одной   весьма
очаровательной женщины - спокойно тянули грог,  сидя  друг  против  друга  в
буфете.
     - А не пора ли нам в зал? - спросил  де  Ламбертон,  настораживаясь.  -
Там, кажется, делается жарко.
     Временами издали слышался шум; откуда-то, как порыв  ветра,  доносилась
буря голосов. Потом шум спадал, и  становилось  совсем  тихо.  Но  Ла  Рукет
ответил, продолжая безмятежно курить:
     - Да нет, погодите; я хочу докурить сигару... Нас предупредят, когда мы
понадобимся. Я просил, чтобы нас предупредили.
     Они были одни в маленьком кокетливом кафе, устроенном в глубине садика,
выходившего на угол набережной и улицы Бургонь. Выкрашенные в  нежно-зеленый
цвет стены, крытые бамбуковой плетенкой, и широкие окна в  сад  делали  кафе
похожим на теплицу, которую превратили в парадный буфет при  помощи  больших
зеркал, столов,  прилавков  красного  мрамора  и  мягких  скамеечек,  обитых
зеленым репсом. Одно из широких окон было открыто, и  в  комнату  вместе  со
свежим дыханием Сены вливался теплый воздух чудесного весеннего дня.
     - Война с Италией {В 1859 г. Наполеон III помог Сардинскому королевству
в войне против Австрии за освобождение Северной Италии.  За  это  содействие
Наполеон потребовал и добился присоединения к Франции двух областей - Савойи
и графства Ниццы, до того входивших в состав Сардинии.} увенчала его славой,
- сказал Ла Рукет, продолжая  начатый  разговор.  -  Сегодня,  даруя  стране
свободу, он выказывает всю силу своего гения...
     Ла  Рукет  говорил  об  императоре.  Он  стал   превозносить   значение
ноябрьских  декретов  {Со  времени  этих  декретов  начинается  период   так
называемой "либеральной империи". Это  заигрывание  Наполеона  с  либералами
ничего   не   изменило   в    полицейско-диктаторском    строе    Империи.},
предоставлявших главным учреждениям государства широкое участие  в  политике
государя, введение должностей министров без  портфелей,  которым  поручалось
представлять в  Палате  правительство.  Это  -  возврат  к  конституционному
режиму, к тому, что было в нем здорового и разумного. Открывается новая эра,
эра либеральной империи. В упоении и восторге Ла  Рукет  стряхнул  пепел  со
своей сигары.
     Ламбертон покачал головой.
     - Он несколько поспешил, - пробормотал он. - Можно было  бы  подождать.
Торопиться некуда.
     - Ах нет, нет, уверяю вас!  Что-то  надо  было  предпринять,  -  горячо
заговорил молодой депутат. - Его гений именно здесь и...
     Понизив голос, с глубоким проникновением  в  суть  дела,  он  разъяснил
политическое положение. Император очень обеспокоен  посланиями  епископов  в
связи с посягательством туринского правительства на светскую власть папы.  С
другой  стороны,  во  Франции  шевелится  оппозиция,  для  страны  наступает
тревожная пора.  Пришел  час,  когда  надо  попытаться  примирить  партии  и
разумным"  уступками  привлечь  на  свою  сторону  недовольных  политических
деятелей. Ныне император признал авторитарную  империю  несостоятельной;  он
создает либеральную империю, которая своим примером просветит всю Европу.
     - Вое равно, он действует слишком поспешно, -  повторял  де  Ламбертон,
продолжая качать головой. - Либеральная империя- это очень хорошо,  понимаю.
Но это нечто неизвестное, дорогой друг, совершенно неизвестное...
     Он произносил это слово на разные лады, помахивая рукой в  воздухе.  Ла
Рукет больше ничего не сказал: он допивая свой грог.  Оба  депутата  сидели,
рассеянно поглядывая в небо через открытое окно, как будто пытаясь  отыскать
это неизвестное там, по ту сторону набережной, около Тюильри, где  колыхался
густой серый туман. Позади них, в глубине коридоров,  с  глухими  раскатами,
как надвигающаяся гроза, снова загремел ураган криков.
     Встревоженный де Ламбертон повернул голову и спросил:
     - Отвечать будет, кажется, Ругон?
     - Да, как будто, - сдержанно ответил Ла Рукет, поджимая губы.
     - Он очень скомпрометировал себя, - ворчливо продолжал старый  депутат,
- император сделал странный выбор, назначив его  министром  без  портфеля  и
поручив ему защищать новую политику.
     Ла Рукет не сразу высказал свое мнение. Он только  медленно  поглажива