ый, приятный,  довольно обширный, деревянный; наверху,
как  полагается, находился большой мезонин,  заваленный и заставленный;  там
было много интересного, и  мой отец мальчиком  любил туда ходить  играть; он
вспоминал  о том,  что там  валялись всякие грамоты  с  печатями  и гербами,
старые портреты -- никто  этим всем добром не интересовался. Павел  Иванович
сам  вел хозяйство,  как будто с  известным успехом, но был  в эти  годы уже
немолод  и  малоподвижен.  Сколько было земли -- не  знаю, но жили  неплохо.
Километра за два вниз было расположено  еврейское местечко;  мой отец  часто
ходил туда в гости к цадику -- все его там очень любили, звали "наш Алешка".
Цадик  угощал мальчика  рюмочкой  пейсаховки и рассказывал всякие интересные
штуковины  из Каббалы, учил числам и  их значению,  и это от  него мой  отец
считал всю  жизнь самым "счастливым" для себя  числом -- 18, потому что  это
значило "полная жизнь", не плохо было и 9 -- это было "полжизни", а вот хуже
17 не могло быть -- оно означало просто "нет жизни"! Мой отец никогда не был
суеверным, хотя бы уж потому, что был по-настоящему верующий человек, но эти
числа остались ему навсегда : он быстро складывал сумму цифр на номере такси
и,  если  оказывалось,  что 17 -- ни за  что  в это такси не  садился. Также
никакое важное дело, по возможности, 17 числа не начинал.
 Когда отцу исполнилось  семь лет,  его  родители были уже  оба  больны,
занималась им старшая сестра Елизавета Петровна, и, в общем, он жил свободно
и почти без всякой узды, но отца  своего очень  любил и почитал. Недалеко от
Долгушки начинался лес на много верст, а за этим лесом стоял большой мужской
монастырь;  вот туда мой  отец  еще совсем мальчиком любил ходить в гости  к
настоятелю. Он брал с  собой  немного еды и летом, один, уходил по дремучему
лесу, по тропинкам в этот монастырь,  а ходу  туда было верст  сорок. Шел он
почти сутки, и говорил мне, что страха у него никакого никогда не было, и он
иногда даже спал в лесу. Придя в монастырь,  шел к  настоятелю, который  его
очень  любил, сиживал у него долго, гулял вокруг монастыря с монахами, шел с
ними  в  поле,  в церковь,  на службы  и, пожив  так недельку, мирно  и  без
какого-либо сомнения  шел домой; но дома тоже никому в голову не приходило о
нем волноваться --  ведь он ходил "на богомолье", и  ничего и быть не могло.
Надо думать, что  злого хулиганья  тогда еще в деревне почти не  было, жизнь
шла по давно  заведенному православному календарю, все знали неписаный устав
жизни; никому и в голову не пришло бы обидеть или просто  напугать мальчика,
шедшего одиноко по лесу  в далекий  монастырь,  да еще к тому же помещичьего
сына.
 Осенью, когда кончалась уборка урожая, был в имении большой праздник, и
все мужики, приодевшись,  приходили и ждали выхода  хозяина; когда  же Павел
Иванович уж больше почти не выходил, а старшего его сына  Саши не было дома,
то выходил ко всем отец;  староста  ставил его  на опрокинутую  бочку, и  он
раздавал крестьянам деньги,  которые ему передавал староста. Потом  выносили
вино,  всем наливались кружки,  и  моему отцу староста  подавал тоже хорошую
стопку водки. Он  поднимал  эту стопку, что-то  им  говорил всем,  что тогда
полагалось,  и  все пили, и он  - с ними. Вообще же в  жизни мой отец  кроме
"французского"  красного  вина  никогда  ничего  не пил, да  и  то  один-два
стакана; чтобы он выпил хоть рюмку водки --этого не бывало.
 Когда  родители  моего отца  скончались,  его  старший  брат  Александр
Павлович, который был лет на 12 старше его, стал его  опекуном и отдал его в
военный корпус  в  Москве, и мальчик  жил  в  Дворянском  пансионе. Я  часто
спрашивала отца о жизни в  этом пансионе; об этом житье он  сохранил хорошие
воспоминания.  Заведовали  хозяйством  в  пансионе, а  также  и  воспитанием
учеников  муж  и жена,  он  был  русский, она  француженка.  Уклад жизни был
семейный, воспитанники  не чувствовали себя одинокими или несчастными; одно,
с чем они  не могли примириться, это супы, которыми  их кормила  французская
директриса : супы были чисто овощные, протертые  и... без мяса.  Мальчикам с
волчьим аппетитом казалось, что французская Madame на них экономит и не дает
им обычного борща с жирком и добрым куском говядины!
 Что  было с  отцом в летние  месяцы  ? Очевидно, что  он ездил  домой в
Долгушку,  пока там  в одну ночь и в течение получаса не сгорел милый старый
дом. В каком году был  этот пожар, не знаю, знаю только, что горело ночью, и
с  трудом удалось всем спастись,  даже выбрасываясь  из окон... Все семейное
добро, все семейные реликвии на чердаке тоже, конечно, безвозвратно погибли.
Когда отец был уже  постарше,  он ездил летом в  имение к любимой им тетушке
Эмилии  Виссарионовне  Волковой.  У нас дома  был  прекрасный дагерротип, на
котором   изображена  была   Эмилия   Виссарионовна,  маленькая,  худенькая,
причесанная на пробор, в платье с легким  кринолином  -- снято было еще в ее
молодости. Отец мне часто говорил, что я поразительно похожа на эту тетушку,
про которую он много вспоминал всяких историй.
 Окончив корпус, отец решительно заявил директору корпуса, что никуда по
военной  линии не  пойдет, а сейчас же  подает  прошение  о принятии  его  в
Петербургский  Горный  Институт.  Директор корпуса, искренно  привязанный  к
моему  отцу,  чуть  не  заболел  от  горя --  самый  блестящий  воспитанник,
окончивший  корпус первым  в  своем  выпуске и  имевший поэтому право первым
выбрать себе любую вакансию,  и лучшую из всех  предоставленных  корпусу, --
отказывается  от  военной  карьеры навсегда,  порывает  с  давней  традицией
комаровской  семьи,  и  вообще  делает  что-то  совсем  непонятное  и  будет
просто... штафиркой!
 Но отец  мой никакой  склонности  к военной  службе не имел, и один  из
первых в  своей среде понял, что будущее в России, как и всюду, за новой для
страны тяжелой  промышленностью,  за  новой  техникой.  Он  жил студентом  в
Петербурге очень недурно (старший брат  давал  ему в  месяц целых 75 рублей,
что  тогда  было более чем  достаточно), появились  новые  друзья  -- из них
сейчас помню только  фамилию Горяинова; был  он в  близких отношениях в этот
период и с двоюродным братом Владимиром Леонтьевичем Комаровым.
 Оба эти друга через  несколько лет  исчезли, и вполне  окончательно, из
жизни моего отца -- Горяинов по каким-то чисто личным причинам (и о нем отец
частенько  вспоминал),  а  В.Л.  Комаров  --  ввиду  полного расхождения  их
политических взглядов.  В.Л. Комаров  стал  потом  ученым-ботаником,  сделал
после Октябрьской революции то что называется "карьеру" и позднее, в течение
12 лет, был президентом Академии Наук. Это был не только убежденный марксист
(?) ,  но и  поклонник Сталина, которому он где мог и когда мог курил фимиам
похвал.
 Его имя отец никогда не упоминал, и  только вернувшись в Советский Союз
в  1948  г., я  -- уже там -- узнала и  поняла,  что  пресловутый  президент
Академии является моим двоюродным дядюшкой!
 Будучи студентом,  мой отец,  как  и  все  студенты  тогда,  ездил  "на
практику".  Однажды он попал на Урал  с двумя другими горняками;  они жили у
хозяйки,  которая никакой  платы за комнату  с  них не  брала -- зато каждое
воскресенье  бедные студенты  сидели  и  лепили ей  пельмени на  всю неделю,
что-то около двух тысяч пельменей.
 Ездил  мой отец, будучи еще  студентом,  и за границу, в Бельгию  и  во
Францию;  он  хорошо  говорил  по-французски  и  недурно по-немецки.  Немцев
недолюбливал и посмеивался над их торжественностью и помпезностью, а Францию
обожал : ему все во Франции  с юных  лет  было по душе, даже протертые супы,
которые так не любил в Дворянском Пансионе в Москве.
 Попал он на практику и в  Екатеринослав, на какой завод -- не знаю;  он
прожил там три месяца,  там и  встретил мою  мать, Веру Николаевну Малама и,
окончив Горный Институт, женился.
 Первое  место  инженера отец получил на Богословском  заводе, на Урале,
где-то около  Старого Тагила, в  районе Екатеринбурга. Мне кажется, что этот
завод,  уже  тогда довольно  старинный,  принадлежал  семье  Половцевых,  но
утверждать этого не могу. Директор  был некто Ауэрбах,  довольно известный в
своей области специалист; характер у него  был нелегкий.  Завод шел плохо, и
задачей  моего  отца было  как  раз поднять  темп работы  и  упорядочить все
производство. Впрочем, именно этим  же  мой отец  впоследствии  занимался на
всех  тех  заводах, коих  он  по  очереди становился директором: Сормовском,
Коломенском, Выксинском, Белорецком и прочих.
 После острой размолвки с Ауэрбахом отец с семьей чуть ли не в один день
покинул Богословск  и уехал в Петербург; одно  время был без  работы,  потом
нашел что-то  незначительное, а потом как-то сразу получил предложение стать
директором  Сормовского  завода,  и  мы  стали  жить  в  Сормове,  где  отец
решительно  начал  перестройку заводской  жизни, которая  до  этого  шла  по
старозаведенным  правилам.  Новые  темпы,  новая техника,  первая  настоящая
встреча с рабочим вопросом - никто над всем этим не задумывался, завод давал
плохую продукцию, хирел. Мне трудно рассказать, каким образом отец в течение
нескольких   лет  переменил  в  Сормове  весь  стиль  работы:  ввел  строгую
дисциплину, поднял экономику завода, заставил  не только рабочих,  но и всех
инженеров работать сполна, с интересом и считать,  что работа и ее  успех --
это главное на заводе, и не только там, но и  в  их жизни тоже. Вот это-то и
было, мне кажется, то  совсем новое, что проводил в жизнь мой отец -- совсем
другое,  нежели  прежнее отношение  к  работе  завода  и  на заводе;  всякое
"чиновничество",  какое  бы то  ни было  чувство "службы" быстро кончились в
Сормове под  его руководством. Он сам появлялся на заводе  не позже половины
девятого  утра, а частенько и ровно  в 8 утра  сам  уж был в том  цеху,  где
что-то не  ладилось.  Сопровождаемый инженером, заведывавшим этим  цехом,  и
старшим мастером, он совместно с ними выяснял в чем дело, что  неправильно и
почему,  осматривал подробно  станок и  тут же решал,  что и как надо дальше
делать.
 Он всегда  ходил по заводу пешком,  без всякой охраны,  даже в  1903-05
гг., следил  за тем, чтобы получка выдавалась всем вовремя и  аккуратно (что
до него не было заведено), сидел в заводской конторе подчас и до 8-9 вечера,
и через 2-3 года вся жизнь на Сормове  стала "деловой", начали выпускать то,
что сейчас принято называть "отличной продукцией";  так, знаю, что в 1903 г.
паровоз  Сормовского  завода получил  золотую медаль на выставке в Париже, а
это было совсем новое явление;  отец был счастлив, но считал, что это только
начало. Как к нему относились на  заводе ? Видно, первое время не  понимали,
что надо и почему надо.  Рабочие жили бедно и плохо,  почти все в знаменитом
Канавино,  поселке,  близком к Сормову. Политические агитаторы быстро  взяли
моего отца  на мушку, называли его извергом, кровопийцей, а Горький, который
сотрудничал  в  Нижегородском Листке, --  боюсь, что это  не точное название
газеты,  -- писал в передовицах  : "Опять  тиран  вернулся из  Питера...", и
далее статьи в том же вкусе.
 Всего за  4  или 5 лет директорства мой отец не только  сумел поставить
Сормовский завод в ряды первых в стране, улучшить работу и жизнь рабочих, но
и построил им зал на 1000 человек для всякого рода представлений, перестроил
старые  цеха, сменил  старые станки и, как и на всех заводах,  где позже был
распорядителем, выстроил  большой  храм.  Тяжелые  годы 1904-05 и на Сормове
прошли нелегко:  инженеров,  которых не  любили,  вывозили  на тачках,  были
забастовки,  многолюдные  сходки,  выносились  всякие, часто просто  нелепые
решения --  однако  моего  отца  лично  никогда  не  трогали.  Нижегородский
губернатор Гольдгойер и нижегородская  полиция умоляли  его быть осторожным,
но он вел свою линию, выходил один на многотысячные сходки, однако из задних
рядов  толпы,  где,  конечно,  чаще  всего были  мастера  и  почти  не  было
политиканствующих зачинщиков.  Когда  он доходил до другого конца толпы,  то
уже был окружен более  старыми  и  солидными рабочими,  и  тогда  начинались
мирные переговоры.
 В   1905  г.  отец   получил  от   семьи   Струве   предложение   стать
директором-распорядителем  Коломенского  завода,  покинул  Сормово,   и   мы
переехали в Петербург.
 Ровно   через  год   отец   соединил   в   одно   акционерное  общество
Коломну-Голутвин  с  Сормовым  и  стал   во  главе   этого,  можно  сказать,
"концерна".
 Дальше идут  заводы Ижевский и Выксинский,  также  Белорецкий  -- каким
точно образом эти заводы вошли в "концерн" Сормово-Коломна, не знаю, видимо,
через нового  директора-распорядителя, которым стал мой  отец. В 1909-10 гг.
он  стал  членом  правления  волжского  пароходства,  принадлежавшего  семье
миллионеров Меркуловых. Этот "послужной список" и сам за себя говорит; ясно,
что  человек,  сумевший  объединить  воедино   такое  количество  заводов  и
предприятий,  был  выдающимся  организатором,  инженером и  администратором.
Конечно,  просто  сказать :  вот это он и есть,  "капитализм", во всей своей
красе и расцвете! Стоило купить пакет акций -- глядишь, дело и  закрутилось!
Ведь и Морозовы и Рябушинские были не хуже того ; но  мне кажется, ни к чему
сопоставлять  эти  семейные   фабрики  с   гораздо   более  обширным  кругом
деятельности моего отца. Производя, например, на  Сормовском  заводе вагоны,
паровозы,  пароходы  (а  позднее  к 1912 г. теплоходы --  чуть ли не  первые
такого  рода  в  Европе),  а   далее,  через  завод   земледельческих  машин
"Работник",  он невольно соприкасался со  всеми важнейшими отрослями тяжелой
индустрии в России с 1905 по 1918 гг.
 Он  сталкивался  часто  со  многими  правительственными   учреждениями,
Военным  и  Артиллерийским Ведомством,  всякими  приемочными  комиссиями,  с
министерствами  -- Путей  сообщения,  Промышленности,  Земледелия, а также с
разного рода местными властями -- губернаторами, всякого  рода инспекторами,
или  местным архиереем,  с соседним монастырем (как это было на Ижевском или
Белорецком  заводе,  точно  не  помню,  где  монастырь,  частично  арендовал
заводскую территорию под огороды, и  тамошняя мать-игуменья постепенно стала
верным  другом  и  даже  советником  отца). Таким образом отец  отлично знал
русскую  жизнь,  а, бывая  вечно  то  на  одном заводе,  то  на  другом, или
присутствуя  в  Нижнем  Новгороде  на  общем  собрании  членов  правления  и
акционеров пароходства Меркуловых, видел он и тот быт, который  в Петербурге
уж давно исчез, - казалось, что его уж больше нигде и нет.
 Постепенно (а со временем  и все быстрее) отец стал  богатым человеком,
потом и чрезвычайно богатым. У него, конечно, не было  несчетных  миллионов,
как у Юсуповых или Морозовых, но был "открытый счет" во всех банках страны :
любой  чек  за  его  подписью был  бы  оплачен. Конечно,  он  и  сам являлся
акционером  многих   предприятий,   а   когда  был   основан   в  Петербурге
Международный  Банк, он  оказался одним из  его директоров.  Во  главе банка
стоял Александр Иванович Вышнеградский, сын министра финансов в царствование
Александра III,  сам богатый человек  и крупный банковский и биржевый делец.
Тогда отец сразу  поднялся в разряд крупных капиталистов, "банкиров",  -  он
вошел в  группу лиц,  которые  были так  ненавистны для  многих,  начиная от
революционеров   всех   окрасок   и   кончая   некоторыми   дворянскими    и
"православными" кругами России.
 Моя мать болезненно воспринимала этот  момент, она часто говорила : "Ты
стал банкиром, это  ужасно,  не могла  я этого предвидеть",  -  а Александра
Ивановича Вышнеградского по-настоящему ненавидела, звала его "этот делец".
 Интересная  деталь : когда  отец в 1917 г. покинул Петербург, разошелся
и, позднее, развелся с  моей матерью  и, наконец,  в 1918 г.,  уже будучи  в
Финляндии, женился на Елене  Исаакиевне Гревс (девичья фамилия  Достовалова,
из семьи  сибирских  купцов),  его вторая жена,  хоть  бьша  из совсем  иной
социальной среды, нежели моя мать, и на 25 лет моложе отца -  так вот  и она
точно так же, как и моя мать говорила про Вышнеградского -- теми  же словами
: "Акула, биржевый делец!"
 В 1912 г. отец построил большой доходный дом -- No22 по Кирочной улице,
и зимой  1914 г. мы  в него переехали, в квартиру,  которая занимала полтора
этажа, с внутренней лестницей.
 Между тем, отец, став  во главе стольких заводов, постепенно понял, что
многое не  так;  с ужасом  думал он о том,  что будет в случае... войны. Эта
мысль его преследовала.
 Он  один  из первых,  производя большинство  товарных вагонов в стране,
предвидел, что  медленный  ход  товарных  поездов  может  когда-нибудь стать
роковым;  он  считал, что  технически это легко поправимо,  если  переменить
систему  тормозов.  Несколько  раз обращался  он  с  этим к  министру  путей
сообщения Рухлову, но тот никак не хотел  понять чрезвычайную важность этого
дела, и тормоза на товарных составах оставались все те же. В Париже, в 30-ые
годы, когда отец, бывало, многое при мне вспоминал, он говорил, что  считает
честного и  доброго  Рухлова одним  из главных виновников военный катастрофы
1914-17 гг., так как именно из-за отсутствия новой тормозной системы военное
снаряжение так  медленно доставлялось на фронт, да и вообще нагрузка каждого
вагона была из-за этого меньше, чем могла быть.
 За несколько лет до войны отец  начал  обдумывать план переноса тяжелой
промышленности за Урал и далее на восток; этот план мало был понят тогдашним
правительством.  В  то  же   время  зародился  и  план  объединения  тяжелой
промышленности в  некий  "трест"  : создание цепи  заводов,  снабжающих друг
друга и упрощающих выполнение заказов.
 В  1912 г. Сормовским заводом (по  заказу  Меркуловых) были спущены  на
Волжский пассажирский  маршрут теплоходы,  то есть суда с двигателем Дизеля.
Это   были  роскошные   суда,   обладавшие   удивительно  легкой  и   точной
маневренностью; тогда это  был поразительный скачок в  технике  пароходства.
Таких  крупных  теплоходов   было  спущено,  кажется,  шесть   --  Бородино,
Двенадцатый год, Кутузов, и несколько других более мелкого тоннажа  --  один
из них носил  название Алексей  Павлович  Мещерский,  и  в кают-салоне висел
большой портрет моего отца. Пожалуй, это  были первые пассажирские теплоходы
такого размера  и  тоннажа  не только  в России, но ив  Европе, --  впрочем,
Волга, одна, конечно, и могла оправдать эксплуатацию подобных судов.
 Хорошо зная Волгу, отец  носился  с мыслью  о постройке военного завода
вне возможной линии фронта. К сожалению, не знаю всех переговоров, которые в
эти годы вел мой отец. Помню,  однако, что он, отчаявшись, решил сам поднять
это  дело  :  в  какой-то момент  он  обратился  к английской  фирме Vickers
Armstrong,  которая  очень  заинтересовалась  его  проектом.  Было  основано
акционерное  общество, где  была половина капитала  Викерса,  а половина  --
русские  капиталы;  крупные деньги были даны лично моим отцом.  Так началось
сооружение Царицынского военно-строительного завода.
 Торжественная  закладка завода состоялась в  мае  1914 г. Вот уж  можно
сказать  : лучше поздно, чем никогда. Моя мать,  сестра и я, наша англичанка
Miss Isaacs, мамина горничная Женя -- все погрузились в  Нижнем Новгороде на
специально предоставленный нам теплоход (кажется, Бородино), на котором ехал
товарищ морского министра Бубнов с дочкой, Петр Иванович Балинский (один  из
крупных  акционеров) с женой,  а  также  представитель  Викерса, левантинец,
мистер Франсис Бейкер.  Это путешествие длилось  дня три, и  мы  с  сестрой,
подружившись  с  дочкой  Бубнова,   веселились  вовсю  и  всячески  изводили
очаровательного адъютанта Бубнова В. Яковлева. Все было очень смешно, весело
и  интересно. Теплоход был почти  пустой  -- пассажиров не  было,  а  только
группа, которая ехала на открытие завода