ально зашел в Марсель, чтобы принять нашу группу.
 За нами едет открытый автобус с военными; все молчат, лица напряженные.
Дома, хибарки кончаются; въезжаем в "Старый Порт"  -- Vieux Port,  известный
всему миру по чудесной трилогии  Марселя Паньоля "Мариус", "Сезар", "Фанни".
Сейчас это  была груда страшных развалин, где не пройти - не проехать -- все
разворочено,  дыбом  стоят огромные кубы  бетона,  острые осколки  покрывают
прежние причалы. Высаживаемся, военные нас окружают и по узкому лазу ведут к
более  или менее очищенной площадке;  сразу  перед нами вырастает  громадный
корабль -- это и есть  электроход "Россия" блистательно белый,  32.000  тонн
водоизмещения -- английское трофейное судно,  бывшее  личной яхтой  Гитлера,
позднее  переданное по  договору  англичанами советскому правительству. Это,
кстати был последний рейс  "России" за границу:  началась холодная война. Из
Вашингтона  были отозваны в СССР  почти все советские  дипломаты  (около 120
человек). "Россия" стояла в Нью-Йорке, а дипломатам,  уезжавшим на "России",
пришлось самим таскать на борт  свои  тяжелые багажи:  ни  один носильщик не
соглашался им  помочь. Вот и стояла "Россия", как  некий  колосс, возвышаясь
над причалом.
 Нас  вывели на эту площадку,  окруженную  со  всех сторон развалинами и
каменным хаосом, и военные тесно нас окружили Рязанцев поднялся по  трапу на
борт, а мы остались. Эти юные военные были C.R.S.[*], вооруженные
автоматами; лица у них  были деревянные. Кто-то подстелил мне плед на острый
каменный щебень.  я на  него села и вдруг почувствовала полное  изнеможение.
Вскоре жара на нашей  площадке стала почти непереносимой; у кого-то оказался
зонтик, его надо мной раскрыли. Пить ни у кого не было.
 На "России" помимо нашей группы  было  уже  немало пассажиров,  человек
двести, все жители Тель-Авива, спешившие  домой -они  гостили в  Нью-Йорке у
родственников. И, конечно, не могли понять, что это за жалкий табор  русских
женщин и детей валяется на  земле под жгучим марсельским солнцем.  Они вслух
по-русски нас жалели, пробовали нам  кидать апельсины -- но  никто из нас не
двинулся,  мы оцепенели. Время  тянулось  бесконечно,  вот уж и три и четыре
часа дня, а ведь после шести вечера выход из гавани в море для крупных судов
запрещен. Но кого спросить? Никого, кроме юных, безусых стражников, нет.
 Часов около  пяти --  движение, выходит Рязанцев,  куда-то  уезжает  на
автомобиле и... очень скоро возвращается  --  с кем?  Да с мачехой. Ох, вижу
это все как во сне, в тяжелом сне... Рязанцев бежит наверх по трапу  и через
несколько минут начинается посадка.
 "Скорей, скорей!" Кто-то просит, чтобы меня подняли наверх первой, а до
палубы далеко, и  лестница сквозная. Встаю, иду к трапу, Никита передо мной.
"Иди, иди впереди,  я буду  на тебя смотреть, чтобы  не видеть воды". Никита
ступает на лесенку и  живо  взбегает  наверх. Тащусь,  схватившись крепко за
поручни, в другой руке  сумка, где паспорт и лекарства,  ноги  свинцовые, не
слушаются.   Медленно,   но   двигаюсь...  Вдруг  вижу,  как  за   поручнями
поблескивает вода, и тут фазу конец - повисаю на  перилах, тошнота, дурнота,
сейчас  свалюсь  вниз, туда,  прямо в  жирную воду... Кто-то кричит,  но уже
рядом  со мной  один матрос,  другой, они  ловко  подхватывают  меня,  и  во
мгновение я уж  наверху, где  стоит совсем  сконфуженный Никита  -видно, ему
неловко, что  мама и  по лесенке не сумела взойти.  Дежурный офицер галантно
козыряет,  говорит: "Идите  лучше прямо в свою каюту,  вас  проводят", -- и,
действительно,  рядом  со  мной  вырастает медсестра в  белом и ведет нас  с
Никитой в кабину.
 Минут через  десять прихожу в себя, подымаюсь на  палубу, все наши  уже
тут, сейчас отчалим, трап уже поднят, но чего-то еще ждут. И вдруг откуда-то
с  кормы  опускают  на  землю  пологую лесенку,  и по ней, качаясь,  сбегает
Рязанцев, и  я  вижу, что там  стоит мачеха и машет нам... Рязанцев, сбегая,
кричит  нам: "Задержал,  уж  извините, но  как  же было  не выпить на родном
судне!" Он обнимает мачеху, оба что-то пьют, видимо  -- шампанское. "Россия"
медленно начинает выходить в море. Вечер так хорош, весь  Марсель утопает  в
золотых лучах весеннего солнца. Говорю Никите: "Смотри, смотри, запомни, вот
наверху Notre  Dame  de la Garde... Я там была,  когда  тебя еще на свете не
было. Верно уж никогда больше и не увидим".



ЧАСТЬ 3 -- СССР (1948--1974)

ЭЛЕКТРОХОД "РОССИЯ"

 В самые смутные минуты жизни, когда уж  как будто все, как будто дальше
и судьбы нет,  - эта самая  судьба возьмет да  и сделает подарок. Так было с
нашим  морским путем до Одессы: мы шли все время как  по зеркалу - не то что
качки, волн  не видали, даже в  Черном море. Шли  вдоль итальянских берегов,
мимо греческого архипелага -- всюду было солнце, красота и водная гладь.
 У нас у всех были кабины второго  класса, по двое, по четверо в кабине.
Дипломаты и тельавивцы ехали в первом классе. Дипломаты к нам  не подходили,
им было запрещено, или, вернее, они сами опасались нас. Жители же Тель-Авива
заговаривали,  стараясь понять,  почему  это  нас  так  странно  охраняли  в
Марселе,  смотрели  на  нас  с  удивлением,  спрашивали:  "Кто  же  это  вас
заставил?" О, этот вопрос еще годами будет нас сопровождать в жизни.
 Питались мы  в  большой столовой,  кормили  нас отлично:  всегда свежие
фрукты, фруктовые соки, блюда обильные. Многие  из нас тут подкормились, что
было неплохо -- когда мы попали в  Одессу, то не раз вспоминали  эти богатые
трапезы, а  там сразу  пришлось  кушак  подтянуть. Я  не могла ничего  есть,
нервное сжатие глотки возобновилось, и  я все свои порции  отдавала Никите и
Тане Гревс.
 Неожиданно для нас мы зашли в Неаполь и простояли там полтора дня. Было
разрешено сходить на берег, и все пассажиры, включая  нашу  группу, уехали в
город, смотрели музеи, знаменитый  "Грот", а я оставалась одна в своей каюте
-- сойти еще раз вниз по трапу?! Об этом и подумать было мне страшно. Сидела
около иллюминатора и без особых мыслей смотрела на пристань, где  тоже  было
мало  порядка  и  всего   навалено  вдоволь.  Но  вот  в  полдень  подбежала
неаполитаночка лет восьми в рваном ситцевом платьишке, загорелая, босоногая,
с  шапкой  черных кудрей и прелестным личиком  цвета  слоновой кости. Увидев
меня,  она стала мне кланяться, делать выразительные  жесты: мол, дайте хоть
что-нибудь  поесть... Она гладила рукой животик -- может быть я  не понимаю,
что значит быть голодной, раз еду на таком роскошном корабле? Но ведь у меня
ничего не  было,  ни  денег,  ничего.  Я  ей отвечала жестами  и  кричала  в
иллюминатор те  несколько итальянских слов,  которые знала. Тогда она начала
танцевать, прищелкивая  в такт пальцами и подпевая. Уж  не знаю, учили ли ее
этому или просто уличные дети так сами умеют в  Неаполе? Окончив танец,  она
еще постояла, а я  вдруг вспомнила, что где-то должны быть у Никиты леденцы,
нашла  их  горсточку в его рюкзаке  и стала их ей кидать на  пристань  через
иллюминатор. Один  она сразу сунула в рот,  остальные - в какой-то карманчик
под  платьем.  Когда  увидела, что  все,  еще  раз поклонилась,  послала мне
воздушный поцелуй, быстро, почти не касаясь  камней босыми ногами, убежала и
навсегда исчезла.
 Мы  покинули Неаполь под вечер  и  уже  только на следующий  день перед
обедом увидали на площадке около лифта  (на "России" было шесть этажей и два
лифта) большую группу  незнакомых нам пассажиров  :  все  они  были молодые,
молчаливые, сумрачные, и все -- евреи. Как же это мы их раньше не встречали?
Однако скоро узнали, что их приняли  на борт в Неаполе поздно ночью, что они
опаздывали (откуда?) и что их ждали.
 Откуда  же  вы? -- Они молчали в ответ.  Позже  выяснилось, что все они
были в немецких лагерях уничтожения, и каждый из них каким-то своим чудесным
способом спасся от  огненной печи. Одна молодая  девушка рассказала, что она
четверо  суток  пролежала, забившись под  нары,  на  полу камеры, прижавшись
плотно  к стене, -- и ее не заметили. А когда лагерь был уже освобожден, она
с трудом выползла -- настолько ослабела, что и это было ей  не под силу. Вся
ее семья погибла, да и у всех у них родные погибли в печи или от голода. Эти
люди ни  с кем  не общались, на  палубу не выходили, а после чая садились  и
пели хором на древнееврейском языке. Смотреть на них спокойно нельзя было. У
них  с собою  были  книжечки-самоучители,  и они старательно учили  иврит. Я
тогда впервые узнала, что такой язык существует.
 Была  еврейская  Пасха,  и завхоз,  молодой человек,  вполне приятный и
вежливый, попросил нас ужинать пораньше: к  8 ч. вечера  в  столовой второго
класса  (а еврейская  группа  ехала  в  третьем классе)  будет  традиционный
пасхальный  ужин  для  этих  молодых  евреев.  Мы  от  удивления сперва даже
приумолкли  - что  за неожиданная религиозная терпимость,  нет,  даже больше
того? "А  ваш повар разве знает, как готовить еврейскую  пасху?" -- спросила
Надежда Владимировна. -- "Наш повар  --  одессит, все умеет, не думайте", --
был ответ завхоза.
 Никита подружился с мальчиком чуть моложе его, сыном важного дипломата;
родители  не мешали -- видимо понимали, что дальше корабля это знакомство не
пойдет.  Бегал  он  и  к каким-то молодым  матросам  "вниз".  Мне  это  мало
нравилось, но как остановить? Ведь не  могла же я бегать по громадному судну
за 13-ти летним мальчиком. Но Никита горько поплатился. Незадолго до отъезда
я подарила ему скаутский нож  с разными лезвиями, отвертками, пробочником --
все из  первоклассной стали. Он отыскал  нож  в рюкзаке и  понес  его "вниз"
похвастаться, и как раз самый-то милый из матросов взял у  него  нож,  долго
крутил, а потом заявил:  "Ну,  тебе этот нож ни к чему, все равно отнимут, а
мне он пригодится", -- и положил нож себе в карман... Никита был в отчаянии.
"Ведь он украл, мама, он просто украл!" -- а я тогда уже поняла: хорошо, что
нож исчез, хорошо, что его у нас в багаже нет.
 Никак  не могу  похвастать, что я уже  тогда, на  "России", все поняла,
нет,  но  от  окружавших  меня людей,  от  всех  этих советских  людей иного
поколения --  дипломатов,  помощника  капитана, подавальщиц  в  черных тугих
платьях,  в белых накрахмаленных передничках и наколках, в  модных туфельках
на  невозможно высоких  каблуках --  от них  всех  шла ко мне телепатическая
передача: я чувствовала, как  они меня воспринимали -- тут были и жалость, и
насмешка,  и злобное  отталкивание и,  главным образом, полное  несовпадение
мироощущения. Это  было  очень страшно,  иногда на  меня находила  настоящая
паника.
 С утра  мы выходили на  палубу,  усаживались  в шезлонги,  разгуливали.
"Синее море,  белые  чайки, лазурные берега".  Многие  мечтали  бы  о  таком
морском  путешествии.  Часов  около  десяти  делал  обход  палубы   помощник
капитана. Это был грек  из  Одессы,  высокий, прекрасно  сложенный, с гордым
лицом морского волка, загорелый, глаза пронзительно-черные, нос с горбинкой,
белая фуражка безупречно посажена на седеющих волосах,  в узких губах вечная
незажженная  трубка.  Он  подходил  к каждому,  козырял,  спрашивал  --  как
чувствуете  себя?  Все  ли в  порядке?  Ему можно  было  без страха задавать
вопросы: где мы точно? что это за  остров? что за берега? Он отвечал охотно,
показывая  трубкой   где  и  что,  кланялся  и  двигался  дальше  эластичной
покачивающейся походкой. У нас он имел огромный успех : он был такой,  каким
должен  быть  капитан  большого  корабля,  ходящего  в заграничное плавание,
человек "видавший виды".
 Надумали наши дамы, Ирина Николаевна  да Ольга  Модестовна Булацель (ее
муж претерпел ту же судьбу, что Игорь Александрович -- был выслан из Франции
тем  же министром, но в другой  группе и несколько  позднее, а она  с  двумя
дочками  --  Лизой, восьми  лет,  и  Аленой  --  четырех -- плыла с  нами на
"России"), чтобы наши дети дали  маленький "вечер песни и пляски"  для  всех
пассажиров. Я  сразу  и резко  была  против  этого,  всячески  отговаривала,
доходило  до того, что  я говорила, почти теряя спокойный тон, что "дети  не
ученые обезьяны", и нечего их  заставлять  фигурять в такой  обстановке.  Но
нет,  была сделана заявка  завхозу,  который, кстати,  особого  восторга  не
проявил,  и...  дети  начали  репетировать  вечные  эмигрантские  номера  --
матрешка, русская,  хоровод,  и  даже из каких-то шарфов и платков  пытались
смастерить  подобие костюмов. Однако за  день до спектакля  завхоз  пришел и
спокойно  заявил, что  детского вечера не будет. Почему? Да  нет,  ничего не
случилось, просто это не очень удобно.
 Заходили  в  порт Яффа, там  сошли  все  туристы  из Тель-Авива, у  них
настроение было тревожное, но они нам ничего не говорили, да и вообще как-то
отошли  от  нас, а с  теми из Неаполя  контакт наладился, и они нас  уже  не
чуждались.
 Неожиданно   мы  узнали,   что  должны  сделать  еще   один  заход,  не
предвиденный расписанием -- в  Хайфу. Когда подходили к  Хайфе, я стояла  на
палубе вместе с Надеждой Владимировной, а рядом с нами -- помощник капитана.
На громадном  чудесном рейде  там и сям  из  воды торчали не то шесты, не то
палки...  "Что это  ? -- спросила я помощника капитана,  -- это какие-нибудь
маршруты для судов? Что за палки торчат всюду?" Капитан,  улыбаясь, ответил:
"Да это  все  мачты затопленных судов, эти вот три --  в прошлый заход их не
было, значит совсем недавно  затонули". - "Но как это? Кто же топит? Что же,
и люди гибнут?" Он помолчал, прибавил: "Да тут все время дерутся, ну и мины,
особенно по ночам. Тут причалить, и то становится трудно!" Было часов  около
пяти  дня, навстречу нам  вышел  лоцман, и "Россия" осторожно, будто мелкими
шажками, стала подруливать к  пристани. Мы все столпились на  палубе, что же
это тут делается?
 Прелестный город  как на  ладони, за  ним невысокие холмы,  и  там,  за
холмами, идет сильная перестрелка,  ухают пушки, вовсю  стрекочет пулемет. А
по набережной четко видно, как бегут целые семьи, несут детей, старухи воют,
да и молодые тоже, рвут на себе волосы. Мужчины погоняют ослика или мула, но
больше так, пешком, груженные кулями, таганами, матрацами.  Другие прыгают с
пристани в лодки и гребут вдоль берега с напряженными, перекошенными лицами;
мужчины  потрясают  кулаками, кричат  проклятия  израильтянам  и  плачут. Их
становится все больше  -- этих арабских беглецов, покидающих родной город. А
мы стоим неподвижно, оцепенев -- случайные зрители...
 Но вот с палубы спускают на берег сходни, два офицера становятся по обе
стороны сходен, а на  земле также занимают позицию  двое: израильский офицер
(или служащий в гавани?) и с другой стороны -  английский офицер в хаки.  За
нами  какое-то  движение  -это  юные пассажиры, подобранные  на  "Россию"  в
Неаполе. Направляясь к сходням, некоторые нам слегка кивают головой -- у них
совсем особые лица -  сосредоточенные, серьезные до предела - вот  пришла их
судьба. В руках у них  личные бумаги, они,  проходя,  показывают их дежурным
офицерам на палубе, некоторые  слегка кивают,  быстро произносят:  "Спасибо,
спасибо",  -  это слово они может  быть раньше  знали,  или уж  на  "России"
выучили?..   -Внизу   сходен   опять   проверка,  сперва  документы  смотрит
израильский   офицер,  потом  английский,  жест   рукой  --  "проходите".  В
нескольких шагах стоит грузовичок, каждый подходит к нему, девушки тоже.
 Солдатик выдает  им оружие, винтовку,  патроны, пакет  с рационом,  еще
что-то. Они строятся,  и  постепенно  все удаляются бодрым, военным шагом  и
довольно слаженно, туда, вверх в гору и дальше за нее, откуда все еще слышны
выстрелы, но уже теперь потише и  удаляясь. Так вот куда они ехали и куда их
везли!..
 Ночь  в Хайфе проходит напряженно: весь экипаж на месте, никто не смеет
ложиться,  спать, все  одеты и, кому  полагается,  при оружии. С берега  нас
освещают четыре ярчайших  прожектора. С "России" тоже, не переставая, своими
прожекторами  освещают и  нащупывают  берег, город, рейд.  Где тут спать  --
видно, боятся, что нас могут ночью взорвать. Да кто? Ну, арабы, конечно,  да
и англичане тоже могут -- им не доверяй!
 Наконец  наступает  утро.  "Россия"  опять  с  лоцманом  отчаливает  от
пристани,  медленно,  медленно  выходит в  море. Стою  на палубе с  Надеждой
Владимировной.   Утреннее   солнце   освещает   палестинский  берег,   виден
желтовато-серый  песок,  уходящий  в  даль дюнами,  поросшими  пучками сухой
травы. Надежда Владимировна говорит мне: "Смотрите на этот берег, на  песок,
вот тут, возможно, проходил Спаситель. Что ни говори, для нас это  священный
берег".
 А  на  мысе,  далеко  уходящем  в  море, стоят  фантастического размера
резервуары с горючим, таких я никогда в  жизни еще не видела,  да и какое их
невероятное количество! Понятно, что из-за этой земли будут вечно драться.
 Но вот  и Дарданеллы, бесконечные ряды белых крестов английских военных
кладбищ. Медленно, тихо-тихо проходим  Константинополь: весна, мечети сияют,
видны мраморные дворцы  вдоль Босфора, и вот уж вода меняет цвет, темнеет --
мы в  Черном море!  "Ну,  говорит нам завхоз, потирая руки, --  теперь  все,
будем к 1-му  мая в Одессе,  наш капитан  дал  телеграмму, поставим рекорд и
красное  знамя получим". На два часа заходим в Констанцу, принимаем  груз, и
дальше; "Россия" набирает скорость, кажется, что мы буквально несемся. А как
же мины? Говорили  ведь,  что  их  еще  немало  осталось,  что  следовало бы
осторожно. Но нет, нам судьба доехать до цели, волноваться не стоит.
 Последние два дня провожу  много  времени с  одной  женщиной, с которой
чуть ли не  подружилась на "России"; она  работает уборщицей внизу и выходит
ко мне  почти украдкой -- на  палубе ей бывать не полагается.  Она первая ко
мне подошла и заговорила, произнесла какую-то банальную фразу вроде: "Вы что
же, все на родину едете?" Видно, ей очень хотелось что-то узнать и, главное,
понять  про нас  -- может быть нам очень плохо  жилось за  границей ? Или же
советское правительство велело нам вернуться? Но эта тема сама уходит быстро
как бы по взаимному сговору -- она понимает, что все равно ей всего никак не
понять,  а я?  -- Мне трудно объяснить, я и  сама запуталась --  а вот,  что
соскучилась по  родной земле, это  она отлично понимает. А дальше,  где-то в
уголке, то там,  то здесь,  где она меня поджидает, я ее расспрашиваю о том,
как  она  прожила войну, как попала  на "Россию", как  ей живется. Она одета
так,  как почти все  женщины  в СССР  после войны.  Сапоги какие-то  грубые,
юбчонка неизвестного цвета и...  ватник! Такой ватник я вижу впервые, а ведь
кажется, уже и  тепло,  не жарко ли в нем? На  голове у нее шерстяной платок
вроде бы коричневого цвета. Говорит "Да нет, не жарко, ночью-то холодно еще,
да  я так  привыкла".  Лицо молодое, и  хоть  некрасивое,  но  ужасно милое,
элегантности  в ней  -никакой,  она  и не знает,  что это  значит. Зато есть
какое-то особое в ней достоинство,  она вызывает уважение, симпатию к  себе,
словом, сразу к себе располагает. Невольную мысль, что ее "подослали", сразу
же отметаю, ерунда -- быть не может. Но я уже поняла, что на "России" никому
нельзя некоторых вещей говорить, особенно  про dolce vita,  а  потому беседы
наши  идут  незатейливо, но "по  душам", и она несколько раз мне  повторяет:
"Как хорошо, с кем поговорить есть, а то ведь там, внизу, больше помалкиваю,
кто я для них? Я ведь не спекулянтка, не торгую парфюмерией, они на меня как
на дуру смотрят!" Она в войну была мобилизована, попала на военный траулер в
Черном море, три раза тонула... Муж  когда-то был, да будто  и не было  его,
детей нет -- она одинокая. Прощаемся, жму ей руку. "Ну, счастливого вам!" --
говорит она.

 ***

 Мы уж  пришвартовались  в  одесском порту, завтра Первое  Мая.  красное
знамя за нами, ура! Совсем  темнеет, верно уже около десяти вечера; сидим по
каютам и ждем. Горничные и подавальщицы появляются в дверях  каюты, суют мне
в  руки паке