ую комнату в  старом каменном доме и отлично ее
обставили,  так  как в  знаменитом  контейнере,  погруженном  на "Россию"  в
Марселе и тоже ехавшем в нашей теплушке -- была вся их мебель,  вся кухонная
утварь,  занавески, ковры.  Их  комната вскоре прославилась на весь город --
мебели нигде в Ульяновске не продавалось,  ни занавесочки, ни,  конечно  уж,
ковра купить  было  немыслимо, а  про  кастрюли  или сковороды,  или  просто
стаканы и говорить  нечего...  Все, все,  что так или иначе касалось обычной
человеческой жизни и быта, в продаже отсутствовало...
 Владимир  Иванович  Постовский был тот казачий  генерал,  который был в
гражданскую  войну побежден Ворошиловым, и  об  этом писал Алексей Толстой в
повести "Хлеб"; таким образом, Постовский  был "исторической  личностью"; на
стене в  их комнате висели  его казацкая  нагайка и  кубанка; жена, изящная,
красивая женщина, умела из любой  пестрой тряпки скрутить прелестный тюрбан.
Эта  пара  всем  в  Ульяновске нравилась,  и у них довольно быстро появились
местные  знакомые, даже  "на верхах".  Я  у них  бывала: поездка в теплушке,
одесский лагерь Люстдорф нас сблизили, хоть и  были мы люди  очень разные --
ну,  да  теперь  стали  просто  ульяновские жители. Вскоре  познакомились  с
Мишелем Провальским, зубным врачом, работавшим уже год в местной поликлинике
и  с  его   женой,  природной  жительницей  Берлина;  говорили  мы  с   ними
по-французски  -  оба  они   по-русски  изъяснялись  средне  -  и  это  тоже
объединяло. Мишель и его  жена Маргерит были во Франции  членами  компартии;
разумеется, они в Ульяновске ничего не критиковали и не осуждали. Впрочем, и
не  они одни,  а, конечно, и  все мы. приехавшие  на Родину с большой буквы.
Кстати, среди приезжавших  в эти годы из  Франции  ,  были  и  другие  члены
французской компартии -- здесь никого из них в партию не приняли.
 В  общем,  репатриированных  из  Франции  в Ульяновске  оказалось около
сорока человек:  почти никто друг с другом раньше знаком  не был, а здесь, в
Ульяновске,  нас  всех  объединили  вопросы  самого  примитивного  и  подчас
драматического  характера  -- многих  местные  соседи  приняли  в штыки  или
недружественно,  однако открыто  этого  выразить не  смели,  а  только  так,
втихаря: ведь мы  все получили советское гражданство по  Указу Правительства
-значит и рассуждать нечего!
 Александр   Иванович   Угримов  с   Надеждой   Владимировной  оказались
неподалеку от нас: "Дедушка" (я теперь буду его так звать, мы все всегда про
него  так   говорили)  был  назначен  на  опытную  селекционную   станцию  в
Майне[*], в ста километрах от Ульяновска,  и,  когда он по  делам
станции  приезжал в город, то всегда  к нам заходил. Его  сын Шушу работал в
Саратове инженером на мельнице, а  Ирина Николаевна и Татка сразу из  Одессы
поехали в  Москву  к сестре  Ирины Николаевны,  Татьяне  Волковой, и  сперва
решили пожить лето на Николиной  Горе, на даче, принадлежавшей ранее отцу их
Николаю Константиновичу Муравьеву,  и  уже осенью переехать  в Саратов,  где
Шушу обещали  дать сносное  помещение,  а  пока он жил тесно,  в  плохонькой
комнатушке.
 В это  первое  лето было много  хлопот -- надо было  Никиту  устроить в
школу,  купить дрова на зиму  , обзавестись  самой  примитивной  мебелью  --
купить или заказать кровати, стол, шкап для одежды  -- тут тоже много  помог
ОРС,  заводские  мастера занедорого смастерили нам  отличный  шкап, табурет,
стол -- а кровати железные, жуткие, но хорошо, что и такие удалось купить.
 Никиту приняли в седьмой класс, по-русски он  знал недурно, ему сделали
небольшой экзамен, и он  попал в  ту самую школу, что  окончил Ленин, -- нам
объяснили,  что это великая честь. В августе В.Г. Золинова устроила Никиту в
пионерлагерь,  где-то в лесу неподалеку, и  он там пробыл три недели: боюсь,
что  ему там нелегко  пришлось, однако никто его не обижал и не  смеялся над
его  короткими летними штанами из Парижа --  тут все ребята как  один были в
длинных брюках, перешитых бабкой или матерью из  старой юбки ; купить что бы
то ни было в магазинах было немыслимо, ничего "промтоварного" просто не было
в  помине,  а если что и "выбрасывали",  то сразу вырастала такая очередь --
страшно вспомнить! В этих очередях царили татарки и чувашки, их много было в
городе,  они  стрекотали на  своих  никому непонятных языках и дружно  лезли
вперед -  я очень  скоро  поняла, что  становиться в очередь безнадежно, но,
пока был ОРС, все как-то устраивалось.
 Эти первые  месяцы жизни  в Ульяновске  трудно  вспомнить или,  вернее,
сейчас вновь  почувствовать.  Сразу  обозначилось, что люди делятся  на  две
категории: или злобные,  полные ненависти к нам,  преступные (так как каждым
своим  словом  и  делом поддерживали преступную  власть  и, конечно, себе  в
выгоду) -- или же люди милейшие, приветливые, без грубых, циничных выражений
-- вроде "а я бы ему дала двадцать пять -- знал бы, как  это деду дерзить" -
нет, эти люди никому ни  десяти, ни двадцати пяти не  желали, они стремились
хоть как-то нас предупредить,  поддержать и, очевидно,  с ужасом думали, что
мы ничего еще не поняли -- они искренно жалели нас.
 На улице Рылеева, в нелепом деревянном доме с неожиданными пристройками
и помещениями,  была со стороны двора-пустыря квартира, где жила молоденькая
докторша, военная вдова с шестилетней дочкой, отцом и мачехой. С июля месяца
у   меня  начались  внезапные  сердечные  приступы-перебои,  ускоренный  или
наоборот  замедленный  пульс  и,  самое  мучительное  --  удушье:  казалось,
вот-вот, и уж больше и не вздохнешь. Она  ко мне приходила, давала  какие-то
капли -- а ведь лекарств в аптеках тогда почти  и не было... А главное - она
около  меня  сидела,  клала   мне   грелку   к  ногам  и   что-то   говорила
успокоительное... Вечерами  я  стала  к  ней  заходить ;  вскоре ее  мачеха,
женщина с  лицом суровым и мало-таки приятная, начала  тоже что-то  говорить
про  наших соседей Романовых.  Конечно, осторожно, но  как-то сказала  она и
такое: "Я  к ним просто не хожу, боюсь их".  Это уж было отважно. Ну  а наша
Александра Федоровна Романова начала на эту мачеху "капать",  будто какие-то
тут были денежные истории; выходило, что мачеха мужнину дочку -- докторшу --
обокрала, да и вообще язык у нее злой, и лучше от нее подальше...
 А на верхнем  этаже, над нами, с соседнего крыльца  жила  некрасивая  и
простецкая  женщина  с  тремя детьми: сын  лет двадцати с лишним, побывавший
коротко на  войне, дочка лет  восемнадцати  и  младший, Егорка,  лет десяти,
совсем одна уж худоба, лицо почти  идиотское - военный недокормыш. Понемногу
я и эту семью узнала -- их фамилия оказалась Абрамович, а потом  выяснилось,
что сама
 Абрамович была родной  сестрой мужа дочки Романовых, Елены  Николаевны,
жены директора лесничества под Ульяновском. Жила она  богато и зажиточно,  и
фамилия ее мужа была Леснов.  Узналось  и то, что фамилия его была с детства
другая, и что он  и его  братья переменили  фамилию на звучащую по-русски --
уже и тогда еврейское происхождение некоторые пытались скрывать.
 Мы пытались войти в общий ритм  жизни. Первого  сентября Никита пошел в
школу; сперва все шло удачно,  он был хорош, подготовлен,  нашел  себе  даже
друзей, и один мальчик,  живший рядом с  нами, сын офицера, стал его звать к
себе домой. В середине сентября мне предложили вести три группы по немецкому
и английскому языку в местном Пединституте, где была нехватка преподавателей
иностранных языков -- хотелось  мне сперва  отбиться, ведь я  никогда еще не
преподавала,  а тут  --  я  не знала ни программы,  ни  уровня  общих знаний
студентов,  ни  как  обращаться с ними Но... "от труда не отказываются",  --
заявила мне Золинова, -- "а ведь вы языки так прекрасно знаете, все говорят,
уж неужели не сумеете студентов научить?" -- "Н-да, что ж, попробую", -- и я
пошла   знакомиться   с   высшими   "бонзами"   преподавательского   состава
Пединститута --  переломный  этап в моей  жизни, и  хоть  в  Пединституте  я
проработала всего год,  все же некий опыт и решимость начать кого-то "учить"
(чего  я  никогда в жизни делать  не  собиралась)  сам  собой  явился,  и  в
дальнейшем мне очень пригодился.
 Во  главе факультета  иностранных  языков  стояли две пожилые дамы; обе
когда-то, при  царе Горохе, учились год в  Сорбонне  и окончили там  годовой
курс для иностранцев. В своем ульяновском Пединституте они преподавали языки
с  самого   его  основания;  и  грамматический,   и  синтаксический   разбор
предложения они умели делать прекрасно... Однако сказать самую простую фразу
по-французски были не  в состоянии. Остальные преподавательницы, молодые.  и
того  не знали и, кроме одной, преподавали какую-то теорию, где главную роль
играла "транскрибация" -- с этим словом я встретилась впервые, и... сразу, с
места в карьер, начала с этой чудовищной штуковиной активно бороться.
 Сама   властелинша   иностранного   факультета,   Варвара   Мирославна,
сухонькая, старенькая, приняла меня кратко, велела  прийти через  три дня  с
"планом  уроков" на первую четверть, сунула мне программу, учебники -- скажу
честно,  что  тут я совсем сплоховала,  слабо пыталась ей объяснить,  что  я
понятия не имею, как это "разбить, материал" по урокам и по часам -- что это
за "материал урока"? Я вернулась домой в полной растерянности.
 Когда я через три дня вновь пришла в учительскую института, у меня была
с собой пустая  тетрадка  - никакой  план, даже  на  первую  четверть, мне в
голову не шел...  "Нет, --  сказала строго  Варвара Мирославна, -- без плана
нельзя,  это  не  разрешается,  --  ведь ваш  план  должен быть  проверен  и
подписан".
 И  вот тут, когда  я, несмотря  на все мои  знания языков,  стояла  как
провалившийся  приготовишка, одна из молодых преподавательниц села рядом  со
мной  в  уголке  и.  взяв  лист бумаги, набросала  мне примерный план первых
уроков. Кто была эта моя  спасительница? -- не помню, а  жаль; от волнения и
неловкости я не обратила на нее внимания.
 Однако через  неделю  план  уроков  в  новенькой  тетрадке был  у  меня
разграфлен;  в  дальнейшем,  когда  я  в  течении  учебного  года  вела  три
межфаковских группы (две английских и одну немецкую), я этого  плана никогда
не  держалась,  однако  то,  что для себя  необходимо  каждый  урок  точно и
подробно подготовить, я  усвоила  скоро и навсегда.  Много позже,  в Москве,
когда   у   меня  были  частные   ученики,   я  этого   принципа   держалась
неукоснительно.
 Первая встреча  со студентами: это  было очень страшно, главное было не
показать виду, что я новичок, как и они (все три группы были первого  курса,
и  студенты  тоже волновались).  С  одной из английских  групп  пришлось мне
нелегко, другие две быстро наладились; я не скоро запомнила, как кого зовут,
но оказалось,  что это  очень важно, что каждый из них думает,  что его-то я
как раз отлично запомнила...
 Познакомилась я постепенно  с деканом, важным и противным, сидел этакой
скалой в своем кабинете,  а про него  рассказывали чуть  ли не вслух, что из
Германии он привез жене целый вагон мебели; ну, да не он один -- другие ему,
верно, завидовали -- вон какой ловкий.
 После  первой  четверти  дело вроде шло  на  лад,  или  почти, а, когда
подступил  Октябрь,  мне пришлось,  высунув  язык от  волнения и страха, что
вдруг что-то не так, как требуется -- выбрать несколько октябрьских призывов
из Правды, перевести их на  английский  и немецкий и затем написать на доске
для моих студентов.
 Вот  когда  выучка  брать себя  в  руки и  делать  каменное лицо вполне
пригодилась. Со  студентами я наладила хорошие отношения,  но была  строга и
держалась несколько свысока. Они скоро поняли, что проклятый английский язык
(который им ни к  чему, да и стипендию  из-за него можно легко потерять!) им
без меня не одолеть. А тут я сразу особым голосом им заявила: "Прошу, выньте
тетрадки, будьте внимательны и не торопясь, списывайте, что я буду писать на
доске  -  следующий  урок  буду спрашивать всех, и...  выучите наизусть!" --
повернулась к группе спиной  и медленно, буква  за буквой, стала выводить на
доске:  "Es lebe unser geliebter  Vater  und Lehrer..." и так  далее,  сама,
конечно, списывая из своей  тетрадки, -- это им как раз было вполне понятно.
Когда кончила, подождав, начала  по очереди их заставлять читать и правильно
произносить  "Our  Teacher,  whom we  rever and love...". Вот так-то, а  они
знали, что если хоть  один из них не сумеет эти два-три лозунга прочесть, то
неминуемая неприятность, верная двойка,  вызов к декану, ну и черт знает что
еще!
 Первое полугодие  закончилось неплохо, я  и привыкла к  Пединституту  и
привязалась к некоторым студентам; после урока беседовали мирно  и  дружески
--  какие-то гнезда  сопротивления  еще  впрочем, были, но  это скорее  были
студенты постарше, из-за войны попавшие на первый курс  лет в двадцать пять,
или же то, что  тогда называлось - "он семья  погибшего" - то есть отец убит
на войне -этих нельзя было трогать, как бы они ни бездельничали.
 Но  вот грянула  ждановщина, и бедная наша старушка Варвара  Мирославна
собрала  всех  преподавателей  "выслушать и обсудить". Это собрание  одно из
самых трагикомических событий этой зимы, но и страшное донельзя -- вот когда
началась  в  открытую гнусная заваруха:  или молчи, или говори, что  велено.
Расходились  с  собрания  этого все  бледные, друг  на  друга  старались  не
смотреть.
 Как-то  еще  осенью,  я  в учительской  что-то искала  в  "журнале",  и
внезапно набрела на удивительный предмет -- "История английской грамматики",
--  что-то  мне показалось тут  больно  замысловатое, принимая  во  внимание
уровень преподавания  иностранных языков, -- и поинтересовалась, кто  же это
ведет такую науку? -- вижу в графе имя:  Н.Я. Мандельштам. Неужели? -- Да не
может быть!  Никого  ни  о чем  не  спросила, однако  через  несколько  дней
заметила незнакомую женщину с полуседыми рыжими волосами и сразу поняла, что
это она.
 Еще через несколько  дней было у меня "окно", я пошла  в коридор и села
отдохнуть на твердый диванчик; подняла  глаза и вижу  -- она сидит на другом
конце.  Набралась  храбрости  и  спросила: "Простите,  вы, кажется,  Надежда
Яковлевна Мандельштам?"  --  Она  ответила настороженно  и резко: "Да,  я, а
что?" -- "Да нет -отвечаю, -- ровно ничего, но... простите еще раз, вы вдова
Осипа Мандельштама?" -- "Да". Я увидела, что она испугалась ужасно -наверно,
в институте никто, кроме тех, "кому следует  знать", и не подозревал ничего,
или даже не знали, кем  был Осип Мандельштам. Говорю: "Видите, в чем дело...
вообразите, когда-то, когда  я  была  совсем молодой,  в  конце 1918 г., мне
выпало  счастье в одном доме в Ленинграде  дважды видеть Мандельштама,  да и
слышать, как он читал свои стихи... Я ведь до того ничего о нем не знала,  а
тут было какое-то откровение, такие стихи, да и как он читал!.."
 Через минуту  мы сидели  рядом и беседовали, будто старые знакомые -- и
вскоре Надежда Яковлевна пригласила  меня к  себе.  Сперва я одна, а потом и
вдвоем с  Игорем Александровичем стали к ней  заходить, а  раза  два-три и с
Никитой.  Она жила в хорошем старом  доме,  стены  были  увешаны  старинными
иконами, которые она собирала; она угощала нас вкусным чаем -- однако, по ее
просьбе, об этих встречах я никогда никому не рассказывала.
 Она переехала в  Ульяновск из Ташкента, где ей было хорошо и  спокойно,
но из-за больного сердца она не могла выносить тамошней жары.
 В эту  зиму 1948-1949 г., когда наша жизнь  в  Ульяновске  казалось  бы
покатилась по  рельсам,  случилось и другое:  в  конце  сентября или  начале
октября, поздно вечером, постучали в дверь кухни, я открыла, и вошел дедушка
из Майны... Он, не поздоровавшись, подошел к  кухонному столу, облокотился и
с  трудом выговорил: "Шушу арестован в Саратове, Ирина в Москве тоже, и Таня
(Волкова,  сестра  Ирины Николаевны) -- все,  вот  уж в  начале  августа,  я
недавно только узнал,  теперь еду в Москву хлопотать --  может  быть, что  и
узнаю..."
 Мы полночи просидели втроем на кухне, без конца строили  предположения:
за что?  Дедушка все повторял: "Это наверно  из-за  Тани, у  нее муж погиб в
лагере  в  1942 г.,  там верно  что-то  было..."  Но  мы возражали: она ведь
продолжала жить в Москве, дача была за ней, и даже Ирина Николаевна с Таткой
почти сразу  поехали  из  Москвы на дачу проводить лето,  да  и  мать  Ирины
Николаевны, Екатерина Ивановна Муравьева (она  тоже ехала с нами в группе на
электроходе "Россия") тоже была  на даче... Может быть  это Ирина Николаевна
что-нибудь  сказала...? У  ней  характер горячий...  Казалось  нам, и вполне
искренно казалось, что  кто-то из них в чем-то "виноват"! Ну, а  что начался
новый страшный  приступ террора -- этого  мы еще и не замечали; если  что  в
Ульяновске и было, то никто вслух об этом не говорил.
 Что  еще  про  эту  зиму?  В середине  зимы  Вера Григорьевна  Золинова
задумала поднести альбом фотографий Молотову от благодарных ему за Указ 1947
года  "реэмигрированных",  обосновавшихся  в  Ульяновске.  Вере  Григорьевне
трудно было перечить, хотя замысел  был  "с душком"... Она возлагала на свой
альбом немалые надежды -- а вдруг  сам Молотов ей ответит?  Этим можно будет
козырнуть в Обкоме. Стал фотограф обходить нас всех и снимал... вот мы все с
Романовыми у самовара в их столовой распиваем чай, у самого Романова в руках
газет Правда;  а вот и  Никита  "готовит  уроки", и сидит  он за  прекрасным
письменным  столом, на  столе... телефон, какая-то  статуэтка  --  и  снимок
сделан в кабинете у самой Золиновой: не снимать же Никиту на кухне, где он и
готовит  уроки,  и  обедает,  и спит?  Та же  Золинова  изготовила письмо  к
Молотову, и все мы принуждены были его подписать!.. Никита буянил,  не хотел
сниматься, я  злилась ужасно  -- на себя,  конечно: не  очень-то мы храбрые,
никому  из нас не  пришло в голову взять  да  и  отказаться.  Кстати,  после
отсылки альбома  в Москву,  мы  никогда  больше о нем не слыхали...  Видимо,
Молотов  не  ответил,  и усердие Веры  Григорьевны осталось незамеченным.  А
может  быть, она и  просто  его не отсылала никуда, а отнесла  в Ульяновское
областное  отделение  МГБ на  улице  Карла  Маркса? Среди сорока заграничных
жителей Ульяновска был  некий небанальный человек,  уже сильно на  возрасте,
одинокий, проживавший в  гостинице; он был  не то артист, не  то  танцор или
фокусник, фамилию его не помню, мы все звали его Барабанщик; он говорил, что
знавал  Дягилева и его балет, князя  Церетели и балет Монте-Карло, что он  и
так,  и этак причастен был  к русскому искусству за границей...  Человек был
достаточно  едкий, очень неглупый и  привез он с собой в виде  багажа двести
пятьдесят вееров! Как их у него по дороге или потом в гостинице не украли Но
он устроил для нас вечер и показывал эту коллекцию -- там были веера начиная
с французской революции, да и весь XIX век -- вплоть до войны 1914-18 гг.
 Вот этот оригинал первый меня предупредил про Золинову -  не верьте ей,
не слушайте ее льстивых речей! Она - человек  страшный,  я вот скоро уеду, а
вы все с ней останетесь! Наплачетесь, она змея подколодная. А мне  казалось,
что он преувеличивает... Весной  1949 г. он уехал к  сестре в Грузию, прожил
там три месяца  и поругался с ней. Но в Ульяновск он никогда не  вернулся, а
каким-то  чудом,  с  остатком своих вееров, коих часть  пошла  на дальнейшее
устройство его судьбы, очутился в Ленинграде, что было совсем не так просто.
Через несколько лет он попал там в Инвалидный дом ВТД, лучший советский "дом
престарелых" во всей стране!! Оказалось, что  и веера  могут  пригодиться, а
коллекция у него была замечательная.
 Эта первая зима в Ульяновске была "нормальная", в декабре-январе недели
три стояли  морозы и до -35 -36°, с ветром это получалось порядочно холодно,
но  как-то морозы эти мы все трое перенесли неплохо, зимние вещи  у нас были
хорошие, в ко