тной уроженке
--  у них была дочка Лена лет 12-ти, а от первой жены,  жившей  в  Казани  и
сильно партийной дамы, был сын, и, как много позднее  узналось, работавший в
казанском   МВД.   Был   Сарычев   охотник  и  собачник,  по-своему   весьма
образованный, почитатель Маяковского, любил читать вслух  его стихи; он  был
всегда в  курсе всех мировых  событий.  Из трех  комнат на втором этаже, где
жили Сарычевы, одна была его мастерской: там были всякие станки, аппаратуры,
инструменты. Он раза два меня туда водил, но мельком.
 Всегда  был чай и угощение --  "а вот попробуйте" -- и  мне  подавалась
тарелка  с мясом, рыбой  или дикой  птичкой,  но  очень деликатно. Никто  не
подавал виду, что знает, как сильно хромает у меня питание .
 Не банальный  человек  был Иван  Федорович: язвительность, резкость его
суждений,  его всепоглощающая  ненависть к  Сталину, которую  он, по крайней
мере  при мне,  не скрывал; да меня  он тоже никогда не щадил, не  стеснялся
укорять за то, что  мы уехали из Франции, издевался... Над чем? Да надо всем
буквально... Словом,  человек  озлобленный,  считавший, что  дело  его жизни
предано  -- и  уже  непоправимо. Он  считал, что кто-то  на заводе  (и  даже
называл - кто) приложил руку к аресту Игоря Александровича.
 А вот как-то весной 1951 г. пошла я в  колбасную лавку на  Гончаровке -
никого  не  было, кроме  продавщицы,  а все, что продавалось, было мне не по
карману;  в  тот  год  все  дешевые  продукты  сразу  исчезли;  я  стояла  в
нерешимости, вдруг в  магазин влетел какой-то мистер с портфелем под мышкой,
очень делового вида,  торопливый  -  спросил  девушку: "Заведующий здесь?" -
"Нет. ответила она, - а вот Иван  Иванович есть"  - "А ну, позовите-ка его".
Вышел  сам  Иван  Иванович,  в  белоснежном   халате,   высокий,  тучный  --
поздоровались.  Человек  с  портфелем  спрашивает:  "А  начальничек  где  же
сегодня?" --  "Начальничек  --  фюить...",  --  и Иван  Васильевич  свистнул
громко.  "Как, как это  --  фюить?" Маленькая пауза. "Как фюить?  Да так  --
пятьдесят  восьмая!"  Все  помолчали,  и  даже  долго...  "Ой, Господи!"  --
вскричал посетитель и, круто повернувшись на каблуке, опрометью бросился вон
из колбасной...  Тут  и  я  быстренько  убежала,  а придя  домой, совершенно
потрясенная тем, что "старший  колбасник" и  тот исчез по пятьдесят восьмой,
решила,  что  чего-то я не поняла до конца, что  надо это теперь выяснить, и
занялась на  несколько  дней  чрезвычайно  для  меня  трудной математической
задачей -- я ведь до комического плохо считаю и научиться никогда не смогла.
Но тут я взяла лист бумаги и стала ставить палочки -- по палочке на каждого,
про кого  я знаю, или  просто  слыхала,  вроде как  про  колбасника,  что он
арестован.  Вспоминала,  подсчитывала   про   громкие  суды,  которые  были,
например, в Ульяновске, -- словом, всех, всех, кто только пришел в голову...
Потом прикинула. сколько  во всем Советском Союзе жителей, сколько надо  тут
вычесть  детей и глубоких стариков, и потом сравнила оба получившиеся числа,
и вышло  у меня,  что  в лагерях находится  в  данную минуту...  одиннадцать
миллионов!!  Пересчитывала много  раз  и.  наконец,  пошла  вечером  к Ивану
Федоровичу.
 Я ему сказала, чем была занята, и  какой у меня результат -скажите, это
я ошиблась? Может ли  быть -- одиннадцать миллионов? Иван Федорович долго не
отвечал, потом  сказал: "Ну, что  ж, вы хоть и дама, а  считаете  не  так уж
плохо,  однако  ошибка  тут  есть -- не  одиннадцать, а пятнадцать.  Правда,
американцы  считают,  что  больше  двадцати...  но будем  считать  мою цифру
правильной..."  Я была  поражена, убита  -  что  же  это за  ужас? "Эх, Нина
Алексеевна, -говорил  не  раз Иван  Федорович, -- вы все говорите --  немцы,
Бухенвальд, Гестапо! Ведь это же враги! Вот облили генерала советского водой
и  выставили  на  мороз,  он за  ночь и замерз..., а ведь на Колыме это было
обычное  дело  - украл мальчишка хлеб ночью с голодухи - ну, и облить его --
не то что  за ночь, а за несколько часов станет  ледяной статуей... А  летом
выставить голого  на "гнус", чтобы  гнус закусал  насмерть!... И привязывали
крепко, а кто поможет, пожалеет  -- того рядом, то лень кого - тоже -- пусть
всем станет ясно, как с врагами надо расправляться... "
 Рассказывал  Иван  Федорович и  про  свое  детство.  --  Его  мать была
перчаточница, годами работала  в Москве у французской  хозяйки, зарабатывала
хорошо,  кое-что  умела  по-французски,  хозяйку  француженку  и  любила,  и
уважала. Отец  его  был  старшим мастером на каком-то  небольшом  московском
заводе, каких  тогда в Москве было много. Жили хорошо, квартира  была в  две
комнаты, по  воскресеньям  мать пекла пироги и ставила большой  котел  щей с
мясом,  так,  чтобы  и  на понедельник хватило...  Были у них и два  кота --
ежедневно разносчик приносил  котам обед  -- печенку и легкое, что-то  около
полуфунта: коты только  это и кушали.  В 1917  г. Иван  Федорович  вступил в
партию. Иногда, очень редко,  я решалась спрашивать Ивана Федоровича, что же
он  теперь  думает?  Но  как-то случилось,  что  он  на  мое  очень скромное
замечание  раскричался,  стал  бегать из угла  в угол,  чуть ли  не рычал  и
наконец даже... расплакался . Я была в отчаянии, и никогда больше...
 А рассказы про Луначарского, про процесс обкомовцев в Ульяновске, когда
любимого в городе  инженера Народный Суд оправдал, и  рабочие  на  руках его
вынесли из зала суда; рассказы про золотые прииски на Колыме, про самородки,
которые редко, но попадались -- все это было так  живо и интересно. Сам Иван
Федорович на Колыме потерял два  пальца правой руки, но как это случилось, я
никогда его не спрашивала.
 Надо  вспомнить   и   другого  инженера  --   он   работал  на  большом
станкостроительном заводе недалеко  от Ульяновска; завод получил из Германии
какой-то электрический  прибор, и он, узнав про Игоря Александровича, пришел
к нему на работу с просьбой перевести инструкцию.  Так  он попал к нам,  и в
течение лета  и осени 1949 г. несколько раз заходил, сидел, пил чай, словом,
бывал и по делу, и  дружески. Его биография  была не вполне обычная:  долгие
годы он был циркачом, проделывал вольтижи на велосипеде над сеткой... Как-то
рабочие  забыли натянуть  сетку,  он бросился  с потолка вниз  и... упал  на
арену; калекой не  стал, но цирк пришлось покинуть. Потом он кончил какой-то
институт и,  так  как он  был человек незаурядный,  то  вскоре попал на этот
крупный  концерн под Ульяновском. Но... Романов не  дремал, он,  видно, всех
аккуратно  записывал, кто  к нам  приходил;  и  когда  Игоря  Александровича
"задержали" -- ("ваш муж задержан"...), его недели через две начали таскать,
и все по ночам,  чтобы  на  заводе  никто  не  знал,  да и  чтобы на  работу
аккуратно являлся... Вот  так он, бедняга, провел полгода:  ночь на  допросе
("ну,   расскажите  еще  раз   поподробнее,  как  это   вы  познакомились  с
Кривошеиным"), а весь день на заводе; только ляжет, задремлет -- а уж за ним
машина.  Всю эту  историю  я  узнала  много  позже,  случайно, после  смерти
Сталина, когда начались  первые  освобождения и  реабилитации.  Полгода  без
сна!!

 ***

 В июне 1950 г. нежданно на  Рылеевой появился некий  шофер, служивший у
генерала МВД в Берлине чуть ли не три  года. Генерал вернулся в Ульяновск, и
он вместе с ним, а жил он и его семья до отъезда в Германию в нашей комнате,
которая вполне законно числилась за ним -- у него даже был  на  нее ордер...
Началась  борьба  не на жизнь,  а на смерть  - потерять жактовскую  комнату,
потерять крышу над головой!  Ну нет! Я вышла  из  оцепенения  и  бросилась в
схватку "за площадь" с отчаянной решимостью.
 Романовы сразу стали на сторону шофера, да и председательница жилотдела
нашего  района тоже -- да и кто  тогда посмел бы пойти против служащего МВД,
хотя  бы и  простого  шофера?... Я  купила замок, тщательно закрыла  дверь и
окно, ведь  если бы, не дай Бог. шофер  сумел проникнуть  в  мою  комнату  и
поставить  там чемодан --  был  бы  конец, его ордер выдан  раньше  моего, и
выдворить его было бы  невозможно. Жилотдел предлагал мне другую комнату; мы
пошли с Никитой  смотреть -- это было  на берегу  Свияги, самый отдаленный и
даже жуткий район, туда и милиция-то избегала заглядывать... Никита говорил:
"Ни за  что, ни за  что сюда, да  я часто  из школы  ночью возвращаюсь после
двенадцати, а тут меня  или изобьют, или убьют сразу же, я знаю, какие здесь
живут, да и вам будет страшно!" Я заявила служащей  жилотдела -- "Нет, ни за
что сюда не согласна, а  вот если  шофер не  боится, почему  вы ему  сюда не
предлагаете ?"
 Шофер говорил  со  мной чрезвычайно грубо,  служащая жилотдела пыталась
запугать- "зачем отказываетесь, хорошо, что и это предлагаем..." -- "Но ведь
это вы, ваш отдел выдал Игорю  Александрович) ордер на комнату, где я  живу,
чем  я  тут виновата?" Такие доводы выводили ее из себя: "Мало ли что! Тогда
думали, шофер  не вернется, а теперь обстановка изменилась"... Через  неделю
такой перепалки  шофер и  служащая жилотдела мне как бы официально  заявили,
что завтра с утра взломают дверь, вещи мои вынесут и... делу конец, тогда  и
на улицу Шевченко, на берег Свияги, с радостью побежите !
 Что делать,  что,  что?  И вот часов в десять вечера я внезапно приняла
решение и сказала Никите: "Одевайся,  идем".  Когда мы уже  были  на улице и
отошли  от  дома, я  добавила:  "Идем  в проходную МВД, я  вызову Гаврилова,
расскажу  ему все; если через  два  часа  не выйду  --  беги, значит и  меня
схватили; беги в шпану, на  Рылееву -- ни за  что". Идти было очень  далеко,
темно, страшно  --  а проходную...  я  ее  хорошо  знала, не раз  там  зимой
побывала...
 Это была деревянная пристройка у дома МВД на улице Карла Маркса; внутри
было две скамьи вдоль стены,  висел телефон на другой стене, и перегородка с
оконцем, где сидел дежурный...
 Я  туда вошла в  пол-одиннадцатого,  сняла телефонную трубку и сказала:
"Прошу Юрия Дмитриевича  Гаврилова вниз." --  "Кто просит?"  -  "Кривошеина,
Нина Алексеевна, по важному делу, очень прошу его спуститься ко мне".
 Мне  кажется, я  жду очень  долго, и вдруг  Гаврилов  уж передо мной --
всегда  поражалась,  как это  они  умеют  так  внезапно и  неслышно входить?
Подходит  ко  мне вплотную, лицо,  как  всегда, без всякого выражения... "Вы
хотели меня видеть?" -- "Да, и по важному делу, я вот пришла задать вам один
вопрос" -- "Да, пожалуйста?" - "Вот, я пришла, чтобы вас спросить: на что вы
собственно поставлены?  На то, чтобы арестовывать наших  мужей и пускать нас
по миру? Или еще для того, чтобы нас потом и защищать?"
 Что теперь?  Схватит, вызовет,  чтобы меня арестовали за оскорбление?..
Он говорит: "Вас обидели?" -- "Да,  да, именно" -- "Кто?" "Да ваш же, ваш же
служащий..." -- "Кто? Расскажите!" Я ему все рассказываю, все толково и даже
спокойно. Кончаю  словами:  "Как  же мне  теперь быть?  Не  могу  я  комнату
потерять, вы сами понимаете".
 Пауза -- и долгая. Гаврилов говорит: "Не волнуйтесь, комната  останется
за  вами,  можете  быть  спокойны".  --  "Благодарю вас, значит  я  могу  не
волноваться?" -- "Говорю вам, комната за вами". И я выхожу на  темную, плохо
освещенную, очень  широкую улицу Карла  Маркса;  Никита там, на той стороне,
иду  к  нему. "Мама, что вы ему сказали?.."  Но мы  почти бежим домой, вониз
этого проклятого места, я молчу, будто дар речи потеряла. Да, действительно:
что же это я ему такое сказала, что это были за слова, почти дурацкие, почти
бессмысленные? Я ведь, входя в проходную, просто не знала -- как скажу.
 На  следующий   день  шофер  появляется   около  полудня,  он  развязно
улыбается. "Эх, -- говорит он мне, -- ну и шампунь же мне  нынче задали -- в
жизнь  такого  не  помню.  Что  ж  это  вы,  Нина  Алексеевна,  так? Давайте
по-хорошему! Я что?  Да ничего я против вас не имею", -- и долго несет такую
пошлую галиматью. А я молчу, уж очень он  был вредный; тогда он хватает меня
за руку, все просит его извинить, и... батюшки, да что это! -- становится на
колени передо мной и целует подол моего платья... Ну, это уж слишком, что за
пьеса!
 Еще  на следующий  день  особа из  жилотдела  ведет  нас  всех смотреть
квартиру,  расположенную за  трикотажной  фабрикой  (фабрика  размещается  в
Ильинском Соборе), -- кухня с громадной русской печью, и из кухни прямо вход
в  комнату,  размером  около  9  метров.  Тут  еще  живет  Мария  Федоровна,
машинистка в Танковом  Училище, -- кстати, и оно  не  так далеко отсюда. Она
хочет уехать  к  брату в Омск, так как  ее муж вот уж три года в колонии для
сумасшедших под городом  -- но уж два раза убегал и, придя домой, чуть ее не
задушил. Она боится  его. Подала ли  она все бумаги?  Да, да. А кто живет  в
самой квартире?  --  Ведь это только бывшая  когда-то кухня и  прачечная при
доме; тут в доме имеется отличная квартира, но теперь она совсем отделена, и
там живет зав.  финансовой частью Горсовета В.М. Михайлов, его жена и дочь с
мужем и  сыном. Жена -- заведующая  самой  большой  пошивочной  мастерской в
городе. Около дома,  несколько метров дальше, громадный огород  --  уборная,
конечно, во дворе.  В кухне есть, однако,  кран!  Это  важно, значит не надо
бегать с ведром на колонку за водой - впрочем, на Рылеевой тоже был кран.
 В тот же день иду в жилотдел к начальнику, чтобы подписать все бумаги и
получить   ордер   на  новое  жилище  по  Советской  улице,  26.  Заведующий
жилотделом, приятный,  суховатый  полковник  Федоров, принимает  меня  очень
вежливо; я все  же немного сомневаюсь, уж  очень эта кухня  страшновата.  Но
Федоров  настаивает,  повторяет   несколько  раз:  переезжайте,  не   ждите,
переезжайте,  и добавляет: "Тут будете совсем  отдельно от соседей  жить..."
Его намек,  наконец,  доходит  до  моей усталой  головы: "Это  вы  про  моих
соседей?" Он внезапно взрывается: "Да, ну конечно же, что вам мало, что один
уже погиб?!" Стучит по ящику своего стола: "Хотите, я вам покажу все доносы,
которые он  на вас написал за это время? Вот  они здесь  у  меня в ящике  --
пятнадцать, двадцать! Хотите  прочесть?!" Говорю: "Нет, не  надо показывать,
зачем мне? Но так,  скажите хоть про один  -- что же на меня можно доносить?
Как будто просто нечего". Федоров: "Ну вот, первое, что помню: когда ваш сын
приходит домой, вы с ним говорите в своей  комнате  по-французски,  а  он не
понимает..."  --  "И что  вы ответили... можно  узнать?"  -- "Ответил: очень
похвально,  что эта женщина не дает  сыну забыть французский,  впрочем, будь
она татарка или чувашка, вы бы и тогда не понимали бы..."
 Все ясно, бумаги подписаны, получаю от Федорова ордер на  новое жилище,
крепко жму ему  руку, говорю: "Спасибо вам за совет  и  защиту". Итак,  надо
переезжать  с  Рылеевой, и  поскорее.  На  меня  находит  столбняк,  апатия,
граничащая  с  болезненным  состоянием;  но  приходят  люди  помочь:  Таисия
Прохоровна Бухало,  приехавшая из  Парижа в 1947 г., Сергей Фролов, приятель
Никиты еще  по той школе,  высокий, статный юноша, он года на полтора старше
Никиты, его отец был деканом  в  Пединституте --  он один  из  всего  класса
продолжает дружить с Никитой после  его перевода в вечернюю  школу. А на чем
же  везти  вещи?  Ведь  все-таки  две  кровати, большой  шкап,  три корзины,
табурет; шофер  говорит, надо грузовое такси...  Это  я  тоже понимаю --  до
Советской улицы почти два  километра... "Не  могу я нанять грузовое такси --
это не меньше ста рублей, у меня их нет..." - "А сколько есть?" - спрашивает
Таисия Прохоровна. - "Да вот, рублей десять, не больше..." Шофер подходит ко
мне  и  говорит:  "Придется мне  вам  машину достать  со  службы,  иначе  не
получится, а вон время уж скоро четыре часа дня", -- и он уходит.
 Вскоре во  двор въехал  грузовик  со знаком  МВД  и вторым  шофером,  и
началась  погрузка  вещей;  грузили  Никита,  Сережа  Фролов  и оба  шофера.
Раздался гром и вдруг обрушился дикий ливень. Грузовик уехал, а мы с Таисией
Прохоровной  остались переждать.  Потом  и  мы  побежали  к  новой квартире,
вымокли ужасно -- вещи  уже  были разгружены, шкап стоял  во  дворе, так как
дверь в квартиру была очень мала; я вошла внутрь, все наши вещи были свалены
на  кухне, корзины,  узлы  с  одеялами;  жилица  Мария Федоровна  и  две  ее
приятельницы сидели в  комнате, а Никита и Сережа тоже вошли на кухню вместе
со мной. Тут оказалась и служащая из жилотдела --  словом,  все были налицо.
Сергей говорит  Никите: "Идем ко  мне домой,  передохнешь и  поешь, а  утром
вернешься сюда". Я киваю головой, и они оба уходят -- и верно, Никита с утра
ничего  не  ел и промок до нитки. Сажусь на какой-то стул  рядом со служащей
жилотдела: "Вот  видите, как хорошо,  - говорит она,  -- вот Мария Федоровна
уедет, и у вас с Никитой  будет своя квартира". Дождь барабанит  с треском в
маленькие оконца,  но... Дверь  со двора распахивается  и появляется  тучный
полковник милиции, и с  ним нижний  чин,  вроде  вестового: "Ба, ба,  ба! --
восклицает он, как в  старинном водевиле, -- ну-у,  опоздали! Говорил я тебе
--  поторапливайся,  а вишь,  место-то уже  занято!" Поворачивается  ко  мне
круто: "Это вы сюда въезжаете?" -- "Да нет, -- отвечаю, -- я уж въехала". --
"А ну, покажите-ка ордер?" Вынимаю ордер и держу его перед собой: "Да вот он
-- все в исправности". -- "Дайте мне его, я погляжу". - "Ну, нет, - я говорю
самым возможно  советским  тоном  (а  мнемонические способности у меня  были
неплохие)  -- может я вам и  кажусь совсем дурой, но не настолько, чтобы мой
ордер  в руки  вам  дать!" --  и прячу ордер  в  сумочку.  Представительница
жилотдела  наконец поднимает  голос: "Все в исправности, товарищ  полковник,
будьте покойны"... И они  уходят назад на двор;  значит, опять два ордера на
ту  же  площадь...  Еще  полчаса, и эта  квартира уже была бы  у  полковника
милиции. А я? -- да  просто на дворе, рядом со шкапом... У меня  больше  нет
сил,  все  уходят, Мария  Федоровна дружелюбно угощает меня горячим чаем,  я
валюсь на кулек с одеялами и засыпаю как убитая.
 Окончательное  внедрение в кухню-квартиру на Советской  -- в  дом,  где
когда-то проживал  настоятель  Ульяновского Храма, прошло  не так-то  легко:
подводные рифы и тут нас чуть не потопили ... Жилица Мария Федоровна и  виду
не подавала, что собирается  в Омск, -- все вздыхала: "Ехать -- не ехать?" А
мы с Никитой ютились на кухне в невозможном хаосе... Время шло, а вот  и еще
одна неожиданная новость: муж Марии Федоровны внезапно скончался в колонии -
как оказалось,  покончил с собой... Тут  она легко вздохнула и говорит: "Мне
теперь и уезжать нечего, ведь это  я  его боялась, а теперь..." Мы еще и  не
"заняли" площади  --  площадь, это комната, но  она нас туда не  пускала.  Я
опять впадаю в отчаяние; наш  шкап все еще стоит  во дворе, денег нет совсем
--  решаю  его продать;  приятельница Марии  Федоровны,  энергичная  молодая
особа, секретарь Первого Танкового Училища, достает Никите ручную повозку  и
дядю Мишу  -- истопника из  Училища; они грузят шкап,  и Никита везет  его в
комиссионку продавать, но шкап у  него буквально  с  руками вырывают еще  на
улице - и он возвращается, получив за него 600 рублей... Никому в  голову не
приходит  узнать, почему шестнадцатилетний мальчик везет продавать шкап -- а
его нигде ведь просто не сыскать и не  купить! -- Может быть он его украл? И
кому он отдаст 600 рублей?
 От  этой продажи  временно  становится легче,  мы  получше  питаемся...
Встречаю на улице преподавательницу из Пединститута. Она меня расспрашивает:
как  же мы живем?  На что же, в конце концов? Отвечаю  ей:  "Вот сейчас едим
шкап!"
 Боже  мой,  что  же  будет  дальше?  Однако  та секретарша  из  Первого
Танкового - Нина  Дмитриевна,  энергичная,  деловая  и  еще при этом  весьма
симпатичная, вдруг играет свою коротенькую роль в нашей судьбе... У жилицы в
комнате стоит чудесный старинный  буфет, и  она, решив ехать в  Омск, е