мнатах было тепло, питались очень прилично.
 Зима эта тянулась ужасно долго - или  мы просто  отвыкли от бесконечной
русской зимы?  Но  пришла весна  и  с  ней пыль,  суховей,  внезапные жуткие
грозы... Начались  в Пединституте экзамены: не знаю, кто их острее переживал
-- мои студенты или я? Но группы мои оказались вполне успешными, все перешли
на  второй  курс.  я прощалась с моими  студентами  : "До  осени,  отдыхайте
хорошо",  - и  возвращалась  домой  с  букетами ландышей  и сирени.  Варвара
Мирославна мне сказала, что с сентября у меня будет не три группы, а пять, и
чтобы я к этому приготовилась.
 Никита тоже перешел в восьмой класс, он оказался в числе  десяти лучших
и  в  награду  поехал с группой  учеников  на  пароходе  в Москву.  Он был в
восторге  --  в группе  ехал милый мальчик  Ваня,  ученик  из детского  дома
(ленинградского,  эвакуированного  во  время   войны)  и   любимая  классная
руководительница Халида Германовна -- удивительно сердечный человек.
 А  я  получила  от Пединститута дешевую путевку в дом  отдыха на Волге,
куда и  поехала --  тоже  на  пароходе, на  левый берег, за 50 километров от
Ульяновска,   вместе  с   двумя  преподавательницами  и   двумя  студентками
четвертого курса.
 О  моем первом -- и последнем -- пребывании  в  советском  доме  отдыха
можно написать отдельную главу, но я не обладаю талантом Зощенко. Впрочем, я
там отдохнула;  к  счастью,  мы  жили  своей  группой в  отдельном маленьком
коттедже, а не в общем дортуаре на сорок человек!..
 Мимоходом  про  девушку,  которая обслуживала  в громадной столовой наш
столик: это  одна из самых красивых русских женщин,  каких я только видела в
СССР!  А красивых молодых  женщин в  Ульяновске  было не  мало, куда больше,
нежели  в Москве! Через несколько дней  я обратила внимание моих  спутниц на
нашу  юную "подавальщицу"  --  они рассмеялись  и  ответили:  "Что  же в ней
красивого? Совсем простая, деревенская!" Но я настойчиво стояла на своем,  а
главное, что в этой девушке поражало - это ее  манера, достоинство  в каждом
жесте,  плавность  походки, прелестная улыбка и  природная вежливость. Да  и
кроме красивого  лица у ней были  точеные руки, чудные зубы -- и... ни капли
пошлости,   жеманства  или  угодливости!  Понемногу  мои  спутницы  тоже  ее
рассмотрели, и как-то старшая из них  честно  мне заявила: "А  ведь вы правы
-она настоящая красавица, наша Маша!"


Арест Игоря Александровича

 Tonnerre, n.m. (lat. tonitrus) coup de tonnerre,
 йvйnement brutal, imprйvu.
 Petit Larousse 1975, p. 1026

 Молния, как всегда, ударяет без предупреждения - а можно ли было от нее
укрыться и спастись?
 В  конце августа я пошла в  Пединститут  посмотреть расписание лекций и
поговорить о новых группах; к великому  удивлению  я свое имя нигде не могла
найти...  Сперва спросила нашу обервахтершу тетю Валю;  она как-то помялась,
сказала: "Видно еще не решили". Пошла я искать кого еще спросить, оказалось,
что никого  нет на месте... Сунулась было к декану, но и его не  было. Через
несколько дней пошла опять, и, наконец секретарша института сказала мне, что
я  преподавать здесь  больше  не буду...  На  мои  расспросы  ничего точного
сказать не могла. Директор? -- Директор еще не вернулся из отпуска.
 Я  ничего не  могла понять,  видела какие-то  натянутые лица -- кто его
знает, какую сплетню обо мне пустили? Или мое место понадобилось  кому-то из
своих?.. Но занятия в Пединституте начались, никто оттуда  ни разу ко мне не
зашел, что хочешь,  то и думай!  Это  все было для меня  загадкой -- неужели
такой провал  " Жизнь шла своим чередом, и вот 20-го сентября  1949 г. около
часу  дня я вернулась домой с базара, вошла  в кухню и  -- увидела,  что там
стоит высокий и очень  видный молодой человек в штатском; он резко обернулся
и сразу  задал мне  вопрос: "Вы что  здесь делаете?"  Я возмущенным  голосом
ответила: "Я? Я пришла к себе домой, а вот вы, интересно, что делаете  у нас
на  кухне?"  Лицо  его  было странно, не по-человечески неподвижно,  голубые
глаза  смотрели  мимо меня. Он сказал очень четко:  "Я --  старший лейтенант
Толмазов Ваш муж задержан, в  вашей комнате идет обыск, садитесь здесь  и не
двигайтесь никуда". С этими словами он ушел внутрь дома. в нашу комнату.
 Я стояла, не двигаясь;  из комнаты вышел мужчина в темно-синем костюме,
лицо татарское,  чернявое;  он  мне указал на ступени у лежанки, сказал одно
слово  "садитесь",  вынул  револьвер  и, повернувшись  ко мне  спиной,  стал
глядеть во  двор;  в заднем кармане  брюк  у него  топорщился другой большой
револьвер. Я послушно села и мы оба застыли в молчании.
 Как всегда, я машинально взглянула на  ручные часы, и поэтому знаю, что
просидела на этих ступеньках полтора часа; одно время мне  стало так плохо с
сердцем, что  я открыла сумку,  вынула  лекарство,  которое  всегда носила с
собой  --  очень  крупное  драже, я  его  обычно  разбивала ступкой  и потом
запивала водой, но  тут,  чтобы  спасти  себя, взяла да и  проглотила  драже
целиком... Мой сторож обернулся, и  я ему сказала:  "Я  приняла лекарство, у
меня с  сердцем плохо!"  Он  пожал  плечами  и  опять  повернулся к  окну; в
сущности  он проворонил  -- принимать что-либо абсолютно запрещено, ведь так
можно и отравиться!!
 Наконец  в кухню вернулся Толмазов  и произнес: "Идите, только никакого
крика!" Я ему не ответила и  пошла  в комнату, там Игорь Александрович сидел
на кровати в углу у окна, как загнанный, у него было ужасное лицо. Тут стоял
другой чекист Гаврилов, постарше первого, плотный, с толстым лицом. Он велел
мне открыть сумку -- там  кроме платка, денег и лекарства был  еще старинный
кошелек из  мягкой  свиной  кожи,  а в нем  были  какие-то  сувениры,  вроде
никитиного первого зуба, двух эмалевых пасхальных  яичек с бывшего  когда-то
ожерелья, но там  же лежало и кольцо с небольшим бриллиантом карата в 1,5--2
--подарок отца, каким-то  чудом  у меня сохранившийся, и обручальные кольца.
Кольца Гаврилов просто отложил, а кольцо с бриллиантом взял, сказав: "Это мы
внесем  в список  конфискованных вещей". Я стала резко протестовать, говоря,
что это подарок отца: "Сами видите,  таких вещей  и  не делают больше, ни за
что его не отдам!" Мы пререкались некоторое время, и вдруг он это кольцо мне
вернул...  Дальше  пошел  бесконечный спор о  десяти  небольших вырезках  из
Правды -- кто вырезал, зачем, почему сохраняются. Я ему терпеливо повторяла,
что  они сделаны мною  для  Никиты,  когда  он  в  классе  готовил  доклад о
конституции.  Ну, а все  же  подробнее? Наконец  и эти несчастные вырезки он
отложил, сказав: "Хорошо, в  протокол  заносить  не  будем".  Потом  он  мне
показал список вещей,  взятых под секвестр,  -- до суда их  нельзя  трогать.
Туда  входило  все,  что у  меня  было  (кроме убогой  мебели),  и  даже моя
новенькая  меховая  шуба,  привезенная  из  Парижа. "Но ведь скоро зима,  --
говорила  я, -- мне придется шубу носить, а что, если ее украдут?"  -- "А вы
не волнуйтесь, носите", -- назидательно ответил Гаврилов. "Шуба у нас общая,
вместе  жили  -- вместе  наживали".  Он  велел Игорю  Александровичу встать:
"Пойдемте", и, обращаясь ко мне: "Имеете что-либо  заявить? Есть претензии?"
-- "Да, да, -- я закричала громко, -- имею, заявляю вам глубокое возмущение,
что  вы  арестовали моего мужа, который  боролся в Сопротивлении во Франции,
пробыл год  в лагере  смерти Бухенвальд, я заявляю вам,  что он ни в  чем не
виновен, я протестую всячески против его ареста". Воцарилось молчание, потом
Гаврилов сказал: "Пойдемте", -- и вывел Игоря Александровича, Толмазов вышел
за  ним. Я  выскочила на кухню и видела  только, как  отъехал "виллис"  и --
скрылся из глаз.
 Я села в кухне и там сидела, войти в комнату было  трудно: все валялось
на полу -- платье, белье, лекарства, книги, тетради... Романовы притаились у
себя,  не  показывались, видно,  подслушивали.  Впрочем,  для  них, наверно,
сюрприза не было...
 Часов около четырех вернулся из школы Никита, увидел меня, разбросанные
по кухне  вещи. "Мама, что  это?"  -- Я ему  ответила: "Возьми себя  в руки,
сколько можешь -- отца увезли".  Он долго стоял неподвижно и  только изредка
шептал: "Гады, гады, вот гады!"
 Вечером Никита поел  что-то, сделал уроки -- я  считала, что завтра ему
надо пойти в школу, а там видно будет -- лег спать в комнате и сразу заснул.
А я пошла на кухню, закрыла плотно дверь и стала взад и вперед бегать, и тут
у меня начался дикой силы припадок аэрофагии; временами  боль под ложечкой и
в желудке была нестерпимой, и я по-настоящему изо всей силы билась головой о
косяк двери, чтобы  отвлечь  себя  от этой боли. К  утру  я начала понемногу
дышать,  боль  стала  поменьше, мысли  несколько  прояснились.  Я вскипятила
Никите чаю, он даже поел хлеба и ушел в школу, а к десяти  утра пришла Шура,
простая  женщина, добрая,  неграмотная -- она два раза в неделю приходила ко
мне  убирать. Мне не пришлось ей много  объяснять, и мы вдвоем начали уборку
валявшихся на  полу вещей: разбитых флаконов, растоптанных лекарств (а вдруг
там яд?), валявшихся писем и бумаг.
 Что  я делала первые  две-три недели после ареста?  Тут  у меня  полный
провал в памяти. Но вот, наконец, я очутилась в кабинете у Веры Григорьевной
Золиновой  --надо было поскорее найти работу;  гадкая харя  холода,  голода,
крайней нужды уж была за утлом.
 Эта  зима  была  ужасно тяжелой --  найти  подходящую работу  оказалось
немыслимым.  Место   в  Пединституте   я  потеряла  безвозвратно,  об   этом
позаботилось МГБ,  приказав снять меня с работы до начала учебного года и за
двадцать дней до  ареста Игоря Александровича. Студенты мои, все три группы,
дважды ходили к директору просили дать им опять со мной заниматься  --  они,
думаю, уж  знали что я стала женой "врага народа", а потому  их отношение ко
мне  было не лишено отваги... Если  кто-либо из  них встречался  со мной  на
улице, всегда была милая беседа, но о главном ни слова...
 Словом, подыскивать работу для человека с больным сердцем --  это и для
Золиновой  было  нелегко...  А  Романовы  недолго  ждали  они  стали  сперва
незаметно,  а потом и  в открытую выживать меня  из моей комнаты; они хотели
поселить в  ней  сестру свою  Марию  Федоровну, милую старушку,  при  старом
режиме служившую личной горничной у  богатейшей симбирской  помещицы графини
Орловой. В ноябре  Романов мне заявил,  что  все  наши дрова  уже сожжены, а
остались  только его дрова; я его боялась --  он мог  такое на меня  донести
"куда  надо",  что меня забрали бы, и тогда  Никита один,  в  пятнадцать лет
просто  погиб бы  или попал бы в  приемники МВД для "брошенных детей". Да  и
шпана, царившая на площади Ленина около городского сада,  была в курсе всего
и  пыталась  Никиту  к себе затянуть...  Чтобы  помочь  ему,  или  наоборот,
погубить Кто знает?..
 Готовить в кухне на плите Романов мне  запрещал и  выгонял самым грубым
образом;  он придумал и  еще один приемчик, доводивший  меня: часов с восьми
утра на полный ход включал радио (в виде тарелочки на стене), закрывал дверь
в свою комнату на ключ и  уходил до позднего вечера. Рев репродуктора  лился
через фанерную  перегородку,  и  только плотно закрыв дверь на кухню.  можно
было спастись от этой пытки...
 Не  легко  подробно  писать  об этом  времени;  в  ноябре Золинова  мне
объявила,  что нашла  мне  работу секретарши в  Управлении  ночных  сторожей
города... Я пошла в небольшое, грязное,  прокуренное помещение, где служащие
приняли меня в штыки; понять  в чем дело я сразу, конечно, не могла.  Главой
всех ночных сторожей города Ульяновска, охранявших в тулупах и с винтовкой в
руках  Универмаги, Гастрономы и иные чудища  советской  торговли,  был некий
"реэмигрант"  Розенбах,   корректный,  аккуратный,  идеальный  представитель
русских  прибалтов, служивших  поколениями  "моему Государю". Он тоже  был в
группе 24-х новых "советских граждан", высланных из  Франции Жюлем Моком, но
знала я его мало,  только изредка встречала. Когда я его увидела, то, ничего
не подумав, подошла к нему поздороваться; он  же посмотрел на меня  с высоты
своего громадного  роста  ледяными  голубыми  глазами  и,  отступив,  громко
сказал: "Что вам нужно? По-моему, мы не знакомы!"
 Я еще  не знала, что меня можно  настолько  бояться, что даже для людей
нашего круга я -- чума.
 В это вонючее Управление подчас заходили сторожа и сторожихи за ключами
или  тулупами,  и  так  вышло,  что  одна  из  них со  мной  вместе  вышла и
заговорила; понемногу она стала появляться на моем пути ежедневно.  Ее звали
Маша; это была женщина лет пятидесяти, неграмотная, очень неглупая, милая, и
я с ней  стала беседовать: садились  где-нибудь на скамейку, и она  мне  про
себя рассказывала многое, а была  она военная вдова. Розенбаха обожала, как,
впрочем,  и  все остальные  сторожа,  говорила про  него:  "Ты  на  него  не
обижайся, боится человек, сама  должна понять..." Но наконец я  ее спросила,
почему все служащие  ко мне  так относятся, и тут выявилось,  что по приказу
Золиновой для того, чтобы меня "трудоустроить", сняли с работы немолодую уже
женщину, работавшую исправно в этом учреждении более двадцати лет!
 На следующий  день  я пошла в Переселенческий Отдел, заявила Золиновой,
что не согласна, чтобы из-за меня несправедливо увольняли эту женщину, и что
к  сторожам я  работать больше  не пойду...  Вера Григорьевна только  пожала
плечами и очень ясно высказала мне свое неудовольствие.
 Мою подругу Машу  я  через несколько дней случайно встретила  на улице;
она ко мне подошла, уверила, что  та  женщина снова на работе,  и озабоченно
спрашивала: "Ну, а ты как теперь будешь?"
 Месяца  через  два  Розенбаха  схватило  днем МГБ -- прямо  в помещении
Управления  сторожами  и,  редкий  случай, все угрюмые, прокуренные  служаки
окружили своего шефа Розенбаха, умоляли его не забирать, некоторые сторожихи
бросились перед гебистами с плачем на колени, целовали Розенбаху руки... Ну,
да  что  тут говорить :  мы вот выжили после  страшной заварухи этих лет,  а
Розенбах пропал без вести, погиб... "тогда будет двое на поле: один берется,
а другой оставляется".
 Многое еще можно рассказать  про эту зиму,  когда мы  остались одни.  Я
писала и  писала прошения,  как все, -- кому?  Главным образом,  Молотову --
писала  подробно,  следила  за тем, чтобы все было ясно сказано,  не слишком
длинно... верно, таких прошений в те годы написано много тысяч.
 Изредка  кто-то  приходил  ко  мне  с  заказом --  написать  работу  по
немецкому  или английскому переходному экзамену на следующий  курс;  однажды
пришлось писать даже для  саратовского студента... Платили  за это тогда сто
рублей, вернее, обещали сто, а когда работа была сделана, давали и меньше...
Помню,  одна ужасная старуха  дала мне двадцать рублей и,  уходя,  со злобой
сказала: "С тебя и этого хватит!" Пришлось мне под новый год принять тяжелое
решение.
 Я поняла, что никогда никакой  работы не получу, -- про такие положения
я слышала еще в Париже, а вот  теперь  и  меня  ударило -умирай  с  голоду с
мальчишкой, кому какое  дело?! А за учение  в 8-м классе  надо было платить,
правда  немного -- 150 рублей в год. Ну, да не в этом дело  -- ведь никакого
дохода у нас с Никитой не было, никаких родственников тоже. Мы были в городе
чужаки,  мы  были indйsirables. Я  поговорила с Никитой, но что  он мог  мне
ответить?..  И  я  явилась  на  тот  же   завод  No650,  где  работал  Игорь
Александрович, прошла к главному инженеру Гальперину и попросила его принять
Никиту  на  завод  учеником  в какой-нибудь  цех...  Гальперин как-то  легко
согласился, получил  согласие директора  завода Дубового, и я пошла в школу,
где учился сам Володя Ульянов -- известить директора, что  принуждена Никиту
перевести  в вечернюю школу рабочей молодежи,  и что придется  ему  стать на
заводе учеником-токарем. Как приняли такой  поворот в  никитиной судьбе  его
одноклассники? Не  знаю, но  обе  его  классные  руководительницы  -- Халида
Германовна по 7-му классу,  и  Мария Федоровна -- женщина пожилая, не  менее
шестидесяти лет, заслуженная, по 8-му классу -- обе очаровательные, искренно
полюбившие  Никиту,  -они  обе  просто  плакали,  умоляли   меня  переменить
решение... А что было  делать? Несчастные 250 рублей в месяц, которые Никита
мог  принести  домой,  должны  были  стать  нашей  базой,  весьма,  конечно,
сомнительной и зыбкой...
 Пошла я и в вечернюю школу рабочей  молодежи -- тут был  иной мир, иные
люди; им не надо было объяснять, "как это мать принимает такое решение". Они
не умоляли меня его переменить.
 Директор вечерней школы Филиппов был приветлив, умен и прост -  обычный
человек, без всяких фанаберии и марксистских  фразочек. Был он  неказистый и
лысоватый, одет если не неряшливо, то, скажем, бедно и... был у него -- увы,
увы -- красный нос... Нос покраснел у него законно:  он выпивал, как многие.
В  этой школе Никита  был  самым молодым,  следующим за ним по  возрасту шел
высокий  красавец 28-ми лет  -- но был и майор  сорока  лет, сидел  рядом  с
Никитой  -- этому надо было "доучиться"; он ушел на войну в  небольшом чине,
имея за собой пять классов, а теперь  уже был  майором, и дальше, не окончив
среднюю школу, никуда по чинам  продвинуться не мог. Сперва  Никита ходил на
завод  еще  в парижском пальто и костюмчике, потом у него появился ватник, и
зимой он стал носить те высокие немецкие сапоги, которые Игорь Александрович
привез из  немецкого плена;  ушанка была, конечно,  с  первой зимы. Он  стал
другим; теперь, когда  он шел по улицам  Ульяновска,  с закопченным лицом  и
совершенно отчаянным, злым выражением лица,  то мало чем отличался от других
таких  же "злых  мальчиков"  --  а  их было  в  Ульяновске  немало.  Надежда
Яковлевна,  которая его как-то  встретила на улице (и он прошел мимо нее, не
заметив), назвала его тогда -- "трагический мальчик".
 В середине зимы к Романовым приехал на неделю их сын Сергей Николаевич,
сотрудник  московского  МВД   в  порядочном   чине;  он  носил  мундир,  как
полагается, был мужчина видный, с прекрасными манерами... Его мамаша нам его
представила  на  кухне, и мы прилично  побеседовали... Из  Москвы он  привез
апельсины и виноград и вежливо  преподнес Никите кулек фруктов, а Александра
Федоровна попросила, чтобы я проверила,  как он говорит на языках --  что ж,
оказалось, что отлично говорит. Я  уже  раньше от Романовых про него слыхала
рассказы  --  вот,  мол, как  их сын благодаря  революции  преуспел: живет в
Москве  на  Можайском шоссе, в том  же доме  и  на  той же лестнице, что сын
Сталина Василий, и, как они говорили, вечно ездит в  командировки за границу
по  личным  поручениям Сталина... "На  работе  в Москве он очень  устает, --
вздыхая, говорила Александра Федоровна, -- ведь  на  работу-то едет только к
полуночи, потом утром  поспит,  а там  и  дела всякие,  ужинает около  11-ти
вечера, по-настоящему только один раз в день и поест!!"
 В эту  же зиму завелось у меня в Ульяновске новое знакомство -- с одним
заводским инженером;  я его мельком видела еще  до ареста: он сам  подошел к
Никите  в цеху, спросил его про меня и не зайду ли я к нему посидеть? Он был
бы рад --  и  дал свой  домашний  адрес;  в  той  растерянности, в  какой  я
пребывала,  такое приглашение было приятно -- значит,  есть кто-то, кто  сам
меня приглашает...  Вскоре я  пошла по  этому адресу, собственно, даже плохо
зная,  к   кому  иду.  А  это  был  Иван  Федорович  Сарычев,  изобретатель,
талантливый  инженер, член партии с 1917  г.,  близкий друг Луначарского, и,
как оказалось, пробывший четыре года на колымской  каторге - с  1938 по 1942
г. Он работал на том же заводе, что  прежде  Игорь  Александрович, а  теперь
Никита,  но  это, собственно,  была  синекура: этот  заводишка мало мог  его
интересовать;  он   жил  в  небольшом  деревянном  доме,  очень  стареньком,
принадлежавшем его второй жене, чувашского происхождения  и мес