мне делают предложения! Я была горда сверх меры.
 Но  Кирилл  скоро  уехал, сказав, что все  это  пока секрет,  и приехал
внезапный  Прокофьев, да еще кто-то из маминых знакомых;  вот  тут сразу моя
судьба впервые резко столкнула меня с Прокофьевым. Он как-то таинственно для
всех и незаметно начал за мной ухаживать. И я все это лето  жила в  угаре от
того,  что  я  нравилась,  что  кругом  все  красиво  --  чудный, сказочный,
экзотический Крым, редкий момент расцвета  перед началом -- уже теперь столь
близким -- настоящей "взрослой" жизни, с ее утратами и обидами.
 Мы вернулись в Петербург в начале сентября : вскоре мама меня позвала к
себе и  строго спросила : "Что это  за слухи, будто Кирилл Осипович  тебе  в
Гурзуфе сделал предложение ?"
 Слухи  не  слухи,  а он,  как  видно,  поговорил  со своей maman,  а та
откуда-то уж все знала, и даже то, что, как только ее любимый сынок уехал, в
Гурзуфе  начался флирт  с  Прокофьевым;  ну  и  пришла она  к маме  в полном
волнении  :  "Она  же еще только девочка,  да вот какая  легкомысленная!"  Я
ужаснулась, ни в чем я  не была способна разобраться, Кирилл не появлялся --
а некоторое время спустя мы с ним встретились в Эрмитаже, сидели на скамейке
в каком-то зале и... оба поняли, что все это не серьезно, и уже  кончено,  и
оба плакали. В конце сентября мы уехали за  границу до начала февраля -- дом
наш на Кирочной 22 еще не  был до конца отделан, и там работали английские и
французские  мастера...  И  краткий  эпизод  с Кириллом  ушел  в прошлое  и,
собственно, не оставил следа. Да и Прокофьев тоже вроде вылетел из памяти...
Началась скучнейшая жизнь  в Швейцарии, где моя мать  решила лечить  старшую
сестру  у  знаменитого  доктора Кохера,  специалиста по  щитовидной  железе;
сестра  моя  просто-напросто  была совсем здорова,  а Кохер  просто-напросто
зарабатывал  недурные деньги.  Мы  с сестрой  скучали без  всяких друзей или
знакомых в обществе нашей бывшей гувернантки Frдulein von Jaglitz, которая у
нас была  теперь в качестве  dame de compagnie; да еще была  с  нами  мамина
собака, избалованная,  уж немолодая,  грузная, знавшая  себе  цену, и  мы ее
терпеть не  могли.  Я, не переставая, болела,  кашляла,  злилась и,  сколько
могла, дерзила.
 Наконец в начале февраля мы вернулись в  Петербург в новый дом и успели
прихватить конец бешеного и развеселого светского  сезона  зимы 1913-1914 г.
Появился снова и Прокофьев, но, казалось, Гурзуф забыт; он приходил довольно
часто и вот, как-то уж весной сам предложил давать мне уроки музыки.
 С  этих  уроков  все  и пошло;  вряд ли  я была  очень замечательна как
ученица, играла средне, все учительницы музыки от меня давно отказались,  но
я начала  понемногу сама играть и кое-чего добилась. Уроки были два-три раза
в месяц и, в общем, проходили строго,  как следует : меня мало поражало, что
человек, имя  которого уже гремело,  вот  так попросту  приходит давать  мне
уроки. Прокофьев шутя звал  меня своей Кларой Вик, я все же  делала какие-то
успехи  -- иногда, уходя,  он меня  целовал; иногда по вечерам звонил мне по
телефону, но это  было очень принято - в Петербурге так же любили болтать по
телефону, как в шестидесятые годы в Москве!
 Лето 1914 г.  мы жили в Кисловодске,  на  верхнем  этаже очень большого
каменного  дома  на  Красной Балке,  совсем уж  почти  за городом. Прокофьев
прожил у нас месяца полтора, спал  на тахте в гостиной, где стояло пианино и
где он по  утрам занимался оркестровкой Симфониетты. Кто тогда в доме знал о
какой-то всепоглощающей  любви,  которая тут вспыхнула  ?  Думаю,  что  наша
англичанка, Miss  Isaacs, которая это лето жила у нас и много с нами ходила,
особенно в дальние  прогулки, в  степь, на Синие Камни, и  ездила с  нами  в
Пятигорск  -- та все знала,  нойона вела  себя  по-дружески, маме  ничего не
сказала; замечала и знала и  моя  сестра и, кажется, была не очень довольна,
она  не представляла себе, как это  все  кончится.  Уроки  мои с Прокофьевым
летом  оборвались, но иногда  он сажал  меня за  пианино,  заставлял  играть
какую-нибудь вещь, особенно  сонаты Моцарта, и не раз подсаживался к пианино
и тут же играл вместе со мной в правой руке импровизации, как бы  свой новый
аккомпанемент -- второй голос к вещи Моцарта...  Получалось чудесно,  что-то
совсем в новом  стиле; думаю,  что Моцарту понравилось бы. Эти импровизации,
конечно, остались незаписанными...
 Началась война, и в конце августа мы вернулись в Петербург, а Прокофьев
уехал  еще  раньше. Его  пока  еще не призывали,  как единственного сына, но
многие  из  наших  друзей  почти  сразу  пошли  на  войну;   барышни  начали
записываться   в   общины  Сестер   Милосердия;   старшая  сестра   окончила
двухмесячные курсы Георгиевской общины и  стала работать в большом  лазарете
для  нижних  чинов при Святейшем Синоде.  Почему именно там? Не  знаю -может
быть потому, что было близко от Кирочной, на Литейном проспекте, и что там в
основном работали монашки -- все это был мамин выбор. Тут уж никаких флиртов
не  предвиделось, это  было для  моей  матери  главное --  как можно  дольше
сохранить мою сестру дома; она и тогда уже понимала,  что  как только мы обе
улетим из дома -- все рухнет!
 Эту  зиму  я  начала  плохо,  по вечерам была небольшая  температура, я
кашляла,  и  по совету врача стала  жить  в  Царском  Селе,  у  моей старшей
двоюродной сестры и  ее  мужа,  но,  конечно, часто  приезжала  в  город,  а
Прокофьев бывал  часто в Царском Селе в небольшом деревянном доме,  где  мои
родичи снимали полдома у вдовы художника Каразина. Осенью он ездил в Италию,
где его встречали как знаменитого уже композитора "de  la  nouvelle  vague".
Там Прокофьев познакомился с Дягилевым и Стравинским и впервые вел серьезные
переговоры о новом балете Алла и Лоллий -- для постановки в Париже.
 Что  же  было  с "романом"?  Любовь, взаимная,  с провалами и высотами,
кружила нас и  мучила; мысль о браке уже явилась и до поездки в Италию, но я
так боялась,  такой для меня был ужас,  что надо  сказать об этом  маме, что
этот с детства все еще не изжитый страх сковывал мой  язык, да и сразу  было
предчувствие,  что, если  скажу, ничего  хорошего  не  будет. Прокофьев, еще
раньше написав  свой  первый знаменитый Ригодон,  посвятил  его мне,  но  из
озорства  написал : "Посвящается Фяке". Я не  была  довольна; это глупое имя
"Фяка", вроде какой-то собачьей клички, было мне дано дома за  то,  что все,
что я  делала, было будто бы  не  то, и от "бяка" и  "фэ"  - это и началось.
Осенью 1914 г. Прокофьев сказал мне, чтобы я ему написала слова для романса,
а если ему подойдет, то чтобы нашла ему сюжет для оперы или балета.
 Я  была  этим  предложением  очень  счастлива, сказала,  что  будет  не
"романс", а  "портрет", и именно мой.  Я еще твердо не  знала что, -но очень
скоро пришла  мысль  написать  про  "Гадкого  утенка",  я достала  несколько
изданий этой сказки и, главное, конечно, пыталась как можно  лучше составить
текст, который выразит горестное одиночество утенка. Мой  текст был готов уж
через две недели; я его  переписала начисто и подарила Прокофьеву со словами
: "Вот мой текст, делай с ним, что хочешь!"
 Через  две-три  недели  музыка  "Гадкого  утенка"  была  уж   написана;
Прокофьев  был  в  восторге  от  этой  вещи, говорил,  что  мы будем  вместе
работать;  очень  скоро  это  произведение  было  исполнено  нашей  знакомой
камерной  певицей  Жеребцовой-Андреевой  в  ее  концерте,  с  примечанием  в
программе : "Первое исполнение" (тогда слово "премьера" применялось только к
первой  постановке  театрального  произведения).  Прокофьев  на  манускрипте
написал посвящение : "Нине Мещерской".
 Концерт Жеребцовой остался для меня праздником. Малый зал Консерватории
был наполнен публикой  до отказа, были и всякие  видные люди из музыкального
мира -- например, П.П. Сувчинский, издатель прекрасного журнала Музыкальны и
Современник, Каратыгин, критик и вечный сотрудник Музыкального  Современника
и,  конечно,  масса  консерваторской  молодежи.  Жеребцова  была  прекрасная
певица, с большой музыкальной культурой и уменьем фразировки.
 Гадкий  утенок имел сразу шумный успех; Каратыгин,  узнав,  что  это  я
написала текст специально для Прокофьева по сказке Андерсена, подошел ко мне
и сказал, что  он  в  восторге от  этого несколько неожиданного для  романса
сюжета в прозе.
 Вскоре Дягилев вызвал вторично  Прокофьева в Италию,  там  его  ожидала
европейская слава -- он приехал экстренно в Царское Село и потребовал, чтобы
сейчас же скорее венчаться и ехать вместе в Италию, где его ждет Дягилев.
 Но -- как ехать  ? Ведь война,  и, видно, она будет длиться долго - все
так страшно! Но он, со  свойственной  ему резкостью и властностью, требовал,
почти  приказывал  : сейчас,  завтра, скорей  --  все объявить  родителям  и
уезжать в Италию!
 Я вернулась в Петербург на Кирочную  и... скандал разразился сразу, как
гроза  летом  на  Илью Пророка  --  неумолимо и, я  почувствовала,  что  все
безнадежно, я уж знала --  все пропало.  Годами  и годами  я вытравливала из
памяти  все,  что  было,  старалась   забыть   совсем,   навсегда  всю   эту
несправедливость  и отчаяние, в котором  я потом прожила столько лет. Всегда
ли первая любовь  должна сопровождаться вот таким полным крахом,  как было с
Прокофьевым -- как только все узналось, и должно было войти в рамки обычных,
принятых социальных отношений ?
 Мои родители  были поражены оба : как это так,  они ничего  не знали ?!
Конечно, брак с  "артистом" им казался  нежелательным.  "Но  ведь он  уже  и
сейчас известен во всей России!" -- говорила я. Этот довод мало на них влиял
-- сегодня  знаменит,  а  может быть,  завтра  уже  выйдет  из  моды... Тут,
пожалуй, моя мать была сговорчивее; отец же такого жениха вообще не принимал
всерьез. Но  главный вопрос : отъезд в Италию, сразу же, через 2-3 недели  ?
Тут  никакие доводы  не  могли  помочь.  Да  и  почти  сразу  оказалось, что
Прокофьева вот-вот призовут, и тогда  он уж конечно никуда не  сможет ехать.
На что он возражал : "Таким музыкантам, как я, не место  в армии, я  в жизни
должен делать  одно :  писать музыку.  Это я  буду делать в  Италии  или где
угодно". Наконец дошло до резкого объяснения Прокофьева с моим отцом.
 В  доме  назрел острый  конфликт;  в наше время  сказали  бы,  что  это
"conflit  de gйnйrations". Сейчас я не в состоянии подробно и хронологически
точно изложить  события  этих  страшных для меня дней... Дошло,  наконец, до
того,  что  Прокофьев после резкого объяснения с  моим отцом перестал у  нас
появляться,  но  мы говорили по телефону,  и мне  было ясно  : нашла коса на
камень,  скрестились  двое  сильных и  самодовлеющих  людей  --  мой отец  и
Прокофьев, и ни один из них не уступит!
 Прокофьев мне сказал, чтобы я  убежала из  дому, к  его матери,  что он
найдет   священника,  который   нас   сразу  обвенчает  (это   мне  казалось
маловероятным  -- я без разрешения отца не  могла быть повенчана,  и вряд ли
без всяких  бумаг или  паспорта  -- а  у  меня его  не  было  --  кто-либо в
Петрограде  согласился бы  совершать обряд). Но время истекало, и я решилась
тайком уйти  из  дома, и вечером, очень  по-глупому  вышла в переднюю, чтобы
выскользнуть  на улицу. Как  только я подошла уж к двери, меня сзади схватил
наш  швейцар  Федор, поднял  на руки и  внес  назад  в квартиру  с какими-то
словами,  вроде: "Куда это вы,  барышня так поздно, так что барыня не велели
выпускать". Дальше уж случилось то, что наверно было мне на роду написано: я
сидела неподвижно  на стуле, задыхалась,  почти без  голоса кричала сестре :
"Это ты одна знала, как ты могла, как ты могла..." Моя мать  была, видно, не
на шутку перепугана, старалась мне  объяснить, что она  узнала с утра, будто
Прокофьев призван в армию и, конечно, уехать за границу больше не может; что
отец  мой  оскорблен и будет непреклонен, что она взяла  билеты на следующий
день  в  Екатеринослав,  куда  меня  и  увезет  недели  на  две,  чтобы  все
успокоилось...
 Мы  уехали  в  Екатеринослав,  и я  там  оставалась у  кого-то из семьи
Малама;  за  это время Румыния  объявила  войну России,  и проехать в Италию
стало вообще  невозможно. Меня  привезли назад  в Петроград, я еще, кажется,
раз говорила с Прокофьевым по телефону, но все было кончено.
 Больше  я никогда  в жизни не встречалась с Прокофьевым, и  позднее, уж
живя в Париже (с 1924  по 1948 г.), даже не ходила на концерты, где могла бы
его встретить, - считала, что так лучше, во всяком случае, для меня...  Один
раз только Нина Павловна Кошиц предложила мне с ним встретиться  у нее.  Это
было  в 1926г., я тогда работала  в  русском  ресторане-кабаре  "Самарканд",
который  отчасти принадлежал  и  мне  с  мужем. Там была сносная музыкальная
программа,  а,  главное,  первоклассный  пианист  и  аккомпаниатор  Владимир
Евгеньевич Бюцов, привлекавший своей игрой много "клиентов"; в их числе была
и Н.П. Кошиц. Она одно время по два-три раза  в неделю  приезжала  вечером в
"Самарканд",  ужинала,  а потом по  просьбе  публики  охотно  пела  --  пела
прекрасно, незабываемо, а Бюцов был одним из лучших аккомпаниаторов, которых
я  когда-либо слышала. Я  стала  иногда бывать у Кошиц, но мне там  не очень
нравилось -- привлекал же, конечно, талант хозяйки дома. Она была интересна,
блестяща,  очень  остра на язык,  а  когда  она начинала петь --  было  одно
очарованье.  Как-то  весной,  сидя в ресторане, она пригласила меня к своему
столу, и вдруг сказала :  "Приезжай ко мне на днях вечером, будет Прокофьев,
я  с  ним  про тебя говорила,  он  хочет  с  тобой  повидаться".  Я ответила
уклончиво,  сказала  : "К чему  это  ? Он женат, я уж два года, как вторично
замужем. Или получится ненужный, пустой разговор, или... Нет, довольно, я уж
достаточно  из-за него  намучилась,  хватит!"  Но Нина Павловна  стала  меня
уговаривать  (все это было исключительно ее  инициатива), говоря мне :  "Ну,
приди и все, я ведь всю  эту прежнюю историю  знаю, ну что  ж, что  женат, а
ведь может..." и так далее; думаю, что искренно хотела "устроить мою жизнь".
После нескольких таких приглашений  я,  наконец, дала условное  согласие, да
мне  и трудно  было вечером  уйти из  "Самарканда", вся зала  была  на мне :
подавшие, обслуживание,  программа,  публика; я ведь каждый вечер  два  раза
обходила  все столики, и такой личный контакт с "клиентами"  создавал особый
дух в зале --  некоего семейного приличия. Впрочем, если бы я  действительно
решила пойти, как было условлено, к Нине Павловне, то, конечно, освободилась
бы и пошла... Я уж была вполне взрослым и решительным человеком и,  если  бы
считала,  что можно и стоит снова встретиться, то уж, конечно, никто и ничто
мне бы не помешало, и никакой швейцар не перехватил бы меня по дороге! Я все
устроила,  чтобы  уехать  из  ресторана в тот вечер, и  вела с собой  всякие
переговоры, но, конечно, с самого  начала отлично знала, что не  пойду. И не
пошла.
 Через несколько дней Нина Павловна была опять вечером в "Самарканде" и,
когда я к ней подошла, сразу спросила  : "Что ж ты не  приехала ? А он  тебя
весь вечер ждал, думал, ты приедешь".
 Нина Павловна Кошиц вскоре уехала в Голливуд, где открыла студию пения;
Прокофьев уехал  в 30-х годах в  СССР и,  когда я тоже  туда  попала в 48-ом
году, он уж был болен, жил на раскошной даче на  Николиной горе под Москвой,
подаренной ему советским правительстом; там он и умер от удара в день, когда
было объявлено о смерти Сталина.
 Когда-то, в 1920 г., когда я покинула Петроград и ушла пешком через лед
Финского  залива  в Финляндию, и дальше в эмиграцию на 28 лет - я  отдала на
сохранение  одной  моей  приятельнице,  тоже  бывшей  ученице  гимназии  кн.
Оболенской,  рукопись  Прокофьева,  которую он  мне подарил, -- это была его
первая  опера Маддалена, написанная  в  возрасте двенадцати лет. Когда он ее
привез мне в Царское Село и отдал, то сказал : "Вот самое драгоценное, что у
меня есть, я ее написал в двенадцать лет и тогда же начисто переписал. Храни
ее всегда, кроме тебя  никому  бы не отдал".  Но я переходила  Финский залив
пешком,  ничего взять  с  собой  не  могла, и с  отчаянием  отдала  рукопись
Прокофьева   этой   девушке,  армянке,   дочери  знаменитого  петербургского
психиатра  --  по  всему чувствовалось, что  ее семья никогда из  страны  не
уедет. Живя в Ульяновске, я в 1952 г. все же сумела ее найти и послала к ней
одного знакомого с письмом -- он ехал в  Ленинград и обещал к ней зайти.  Он
был  у  нее два раза,  сперва  она  отвечала  уклончиво,  а когда  Прокофьев
скончался, заявила, что в тот  же день, как узнала о его  смерти -- отослала
рукопись  Маддалены  вдове композитора...  Но ведь было две вдовы -- первая,
Лина  Ивановна, с  которой Прокофьев развелся  и которая  тогда  еще была  в
лагере Потьма, и вторая, Мирра Мендельсон, с которой он жил на Николиной.
 Так я  никогда  ничего  точно и  не узнала про Маддалену; писать  Мирре
Мендельсон было неловко; в Музее Прокофьева, где находится собрание всех его
рукописей, одной моей знакомой сообщили  после  нескольких ее запросов,  что
рукопись Маддалены у них имеется в каталоге.
 Так вот, даже этот поистине царский подарок я не сумела сохранить.

 *

 Музыкальная  пьеса Гадкий  утенок в  первом же  издании  была посвящена
певице  Жеребцовой-Андреевой,  первой исполнительнице. То  же  случилось и с
Ригодоном. Кое-какие  отклики на эти события можно найти в книге И. Нестьева
Жизнь Сергея Прокофьева, появившейся в Москве  в 1973 г. Но это все сведения
отрывочные, и даже не вполне точные.
 Вот  несколько   кратких   отрывков  из   книги  Нестьева   :   "Другой
петербургский  салон,  в   котором  бывал  молодой  композитор,  принадлежал
богатому промышленнику, инженеру А.П.  Мещерскому, руководителю  крупнейшего
машиностроительного концерна  "Сормово-Коломна".  Супруга  хозяина,  дама  с
высокими  интеллектуальными претензиями, приглашала на  свои  художественные
"среды" самое рафинированное общество столицы. Здесь иногда  играл  и Сережа
Прокофьев,  друживший с 17-летней дочерью Мещерских, гимназисткой Ниной. Его
искренне  смешили петербургские монстры, посещавшие салон, и он  с  жестокой
иронией изображал  в своих издевательских импровизациях то томно вздыхающего
сентиментального  барина, то молодящуюся старуху,  щебечущую, словно птичка.
Возможно  из  этих  импровизаций  родилась  музыка  фортепианных  Сарказмов"
.[*]
 "...  Зима 1914-15 г. ознаменовалась  сложными событиями в личной жизни
23-летнего  композитора.  Его  привязанность  к  Нине  Мещерской  постепенно
переросла  в большое  чувство, и молодые  люди всерьез готовились  соединить
свою  судьбу.  Предполагалось,  что  они  немедленно  обвенчаются  и  вдвоем
отправятся в Италию, где Прокофьева ждал его заказчик С.П. Дягилев.  Однако,
родители  девушки решительно воспротивились их замыслу, рассматривая поездку
на Запад -- в условиях разгоравшейся войны --  как безумную  авантюру.  (Они
вообще  считали Сергея  "неподходящей партией").  Дело  дошло до неудавшейся
попытки бегства Нины из  родительского дома.  Это было началом  их  разрыва.
Самолюбивый юноша,  оскорбленный неудачей, решил разом разрубить  запутанный
узел. В начале февраля он один отправился в рискованное путешествие, увозя с
собой  законченный  вчерне  клавир  "скифского  балета".  Отношения  с  Н.А.
Мещерской были прерваны навсегда".
 В книге есть и выдержки из статьи Anna de Lozina -- это никто иная, как
дочь И.Г. Щегловитова, вторым браком бывшая замужем за Лозино-Лозинским; она
была близко знакома  с нами в  Петербурге. Видимо, она тоже плохо переносила
властную  манеру  моей  матери,  как в свое  время  я --  ее  мачеху,  Марию
Федоровну Щегловитову. То, что она говорит о создании Сарказмов, мне кажется
мало  достоверным,  никогда  в  свое время  я такого  объяснения не слыхала.
"Салон" моей матери был чрезвычайно пестрый, были там люди и скучные, о