сное
предместье"  Clichy, где над  мэрией  висел громадный  красный флаг, а рядом
детский флажок с французскими национальными цветами.  Квартира была гнусная,
грязная, дом кишел клопами; надо было как-то карабкаться,  и я пошла учиться
в школу  "стенотипии",  то  есть  машинной  стенографии. Это  очень  простая
фонетическая система стенографии на легонькой портативной машинке; я освоила
систему  легко,  и уж  через  четыре месяца могла записывать  до 175 слов  в
минуту.  По  объявлению   в  вечерней  газете  я   вскоре   начала  работать
секретаршей-стенографисткой со  знанием  трех иностранных языков. Первые два
мои места  были мало удачны или приятны, но  потом, уже имея за  собой целый
год  опыта, я попала секретарем  в старинный  французский  торговый дом, где
тоже  приходилось  работать вовсю, но где скоро  все  стали  моими друзьями,
кроме "замдиректора",  который вел  все дело  и,  как полагается,  был хам и
назойливый дурак.
 Осенью 1928  г. мы  внезапно, в три  дня, оставили  Клиши и переехали в
однокомнатную  квартиру  на  четвертом  этаже  в  старом доме,  с  видом  на
темноватый двор, но в  трех минутах от Champs Elysйes, и вот в  этом доме мы
прожили двадцать  лет.  Безумие  строительства тридцатиэтажных коробок тогда
еще  не начиналось, дома  в 10 этажей  и то  попадались редко. Даже  в такой
роскошной части  города  еще продолжали  жить вот  такие дома  без возраста,
почти ни в чем не  изменившиеся вплоть до войны; впрочем, сейчас 1978 год, а
наш дом, 22 rue Jean Goujon, до сих пор здравствует.
 Через год мы спустились по нашей крутой лестнице, к которой я уж совсем
привыкла, на  первый этаж, и  тут  у  нас, впервые после  отъезда из России,
появилась настоящая квартира в три комнаты,  с  окнами на улицу, где мы себе
все  понемногу  устроили  --  прежде всего  ванную: ведь  столько лет подряд
приходилось идти  мыться  в  ванное заведение, или же  иногда  к мачехе! Дай
помаленьку покупали на  "Marchй-aux-Puces"  старинную  мебель  стиля Empire,
абажуры и  лампы на  светящихся подставках, в то время входивших в  моду, --
словом,  только тогда  мы сбросили парашют и,  наконец,  сели на французскую
землю.
 Это были одни из самых удачных  годов нашей  жизни; не скажу, чтобы  мы
богатели, потому что, кроме очередной зарплаты, на счету  в банке  ничего не
было;  но  мы  начали ездить на  каникулы, посещать кино,  театры,  покупали
книги. Да  и  я, кое-чему научившись в "Самарканде" и у мачехи, теперь умела
прилично готовить, и мы  ели скромно, но все вкусное, свежее  -- о геркулесе
на воде я вспоминала с ужасом! Однако, как говорила мачеха, кто-то всегда да
стоит  рядом и слушает... Да, да, еще будет мне геркулес на воде в жизни, да
еще  я  сочту за  счастье... А пока  -- живем, и в  1930 г. Купили маленькую
машину Rosengardt и, назвав ее Карапашка, ездили на ней не то что втроем, но
даже  и вчетвером!  Понемногу побывали повсюду  --  и  на  юге Франции, и  в
Бретани, и, на той же Карапашке, ездили в 1931 г.  к друзьям в Англию, и там
тоже объездили весь юг, включая Корнуаль.
 По настоянию мачехи я первая написала моей матери письмо -- после того,
как не видела ее двенадцать лет, а она ведь "с паперти" меня прокляла  еще в
Петрограде, вскоре после того, как я ушла в Финляндию, за то, что я признала
новую жену  моего  отца...  Теперь  она  с  1922 г. жила в Югославии с  моей
сестрой, и  после  обмена письмами  я в 1931 г. поехала  в  Белград, в  "ту"
семью,  где было и  немало  других  родичей  по старой  линии  "освобождения
славян", - так я провела тогда в Белграде все лето, крутилась  в совсем иной
по  составу  и  интересам эмиграции,  много танцевала,  и даже один  из моих
тогдашних  белградских  партнеров  оказался  будущим главным  балетмейстером
оперного театра  в ...  Гаване, некто  Яворский, в ту  пору  просто отличный
танцор на  вечеринках. Словом, я  веселилась  вовсю в  балканской  экзотике.
Впрочем, я не  только резвилась: к тому  времени  я  уже  была членом Партии
Младороссов, и состояла в ней, и даже работала, вплоть до 1939 г.
 Вот это, пожалуй, известного рода буек в моей жизни той  эпохи: начиная
с 1926 г. и  до 1930, да и дальше, мы невольно  почти ушли из обычных кругов
русской  эмиграции,   в   которых  вращались   в   первые  годы  (для   меня
Париж-Белград-Стогкольм-Берлин и снова с 1923 г. Париж). Игорь Александрович
работал с 1925 г. на французских предприятиях. Я тоже, вскоре освоив технику
не  очень-то замысловатой  секретарской работы,  целые  дни  проводила среди
французов;  наша  французская  компания  понемногу  отряхивала  послевоенные
богемные нравы -- кто стал адвокатом, кто инженером, большинство поженилось,
начали  жить  своим  домом, и вот  так,  незаметно,  мы  втянулись  в  чисто
французский круг -- конечно,  читали русские эмигрантские газеты,  ходили на
всякие вечера или  в  русскую  оперу  и  балет,  на  некоторые  политические
собрания,  но жизнь становилась и  для  нас  все нормальнее  в Париже,  и мы
понемногу стали устраивать у себя приемы, даже обеды  на 6-8 человек. Это не
была еще dolce  vita,  но мы понимали,  что  жизнь  снова повернулась  к нам
лицом, и что в дальнейшем Можно ждать и лучшего.


Младороссы

 Вот тут я прочла в газетах о процессе, который был в 1930 или 1931 г. в
Ленинграде,  где судили "монархистов", во главе которых стоял офицер Царской
Армии  Николай  Васильевич Карташев; всех, конечно,  расстреляли, а Карташев
после  приговора  успел  крикнуть  :  "Да  здравствует  царская  Россия!  Да
здравствует законный царь Кирилл Владимирович!"
 Это  известие меня  потрясло  :  на снимке из зала суда, перепечатанном
Последними  Новостями  из  Правды,  была группа  из  пяти  человек, какие-то
неясные черные  фигуры,  а  посередине --  высокий,  худощавый,  статный,  с
прекрасными,  поднятыми  над  головой,  руками,  Карташев, когда-то чудесный
танцор,  с чарующей улыбкой,  с каким-то особенным  плоским, чисто татарским
лицом, светлыми серо-желтоватыми кошачьими глазами, с совсем особой походкой
и повадкой -- его  все  же можно  было узнать,  на этом  трагическом снимке,
милого "Кокочку", который, опираясь на трость и слегка приволакивая  раненую
ногу, пришел к нам на Кирочную в октябре 1916 г.  вместе е Васей  Мещерским.
Он бывал  часто,  играл в  общей компании  в  биллиард, моя  старшая  кузина
наигрывала вальсы, фокстроты  и  танго в  полутемном зале,  и тогда  я с ним
танцевала  всласть,  ведь он  так  чудесно  танцевал!  Но с  ним можно  было
говорить и о  другом  --  он, казалось,  всегда  все понимал,  хотя  особого
образования,  кроме  военного,  не получил. Но ведь есть же люди, обладающие
даром обаяния,  и вот у него он был -- а ведь вернее всего его можно было бы
назвать немецким словом "Taugenichts" -- милый бездельник.
 Он  был неравнодушен  к  моей сестре,  это  было  серьезно,  но...  тут
вмешалась моя  мать и, увы,  Кокочка сразу  от  нас исчез...  Через  год или
полтора, уже в революционное время, он женился и жил в той самой квартире на
Кирочной 32, в доме Ратькова-Рожнова, где мы прожили целых 9 лет до переезда
в собственный дом на Кирочной 22.
 Итак,  вот  этот  очаровательный  бездельник  стал  участником громкого
монархического заговора, публичного процесса, и теперь  уж расстрелян,  и...
теперь уж  герой! Очевидно, никому ненужный герой... как, впрочем, почти все
герои.
 А кто же начал, в общем, это нелепое дело? Оказалось, "послали", вернее
заслали в Россию кого-то, и  этот кто-то собрал монархистов -- да и  сам был
расстрелян. Возможно ли,  что еще можно найти там, "за чертополохом", людей,
хранящих монархический идеал, и даже идущих за него на смерть? Казалось, это
просто невообразимо.
 В это время я  встретила  приятных людей, которых знала  мало, они были
оба порядочно  старше нас: Адам Беннигсени его красавица жена  Фанни. У кого
мы встретились, не помню; шел общий разговор, скоро перешедший на обсуждение
похищения и гибели генерала Кутепова, --  каждый  говорил,  что знал про это
дело, а я потом упомянула и  про монархистов в Ленинграде, и  про "ненужную,
будто бы  никчемную  смерть Николая Карташева". Беннигсен  мне возражал;  он
сказал, что я не в курсе дела, что корень заговора здесь, в Париже -- Партия
Младороссов. Это еще что  за зверь?!  Я смеялась и пожимала плечами, все это
для России кончено  и  ненужно. Однако Адам  Беннигсен  мне сказал, что Миша
Чавчавадзе,  муж его  belle-sњur,  уже  некоторое время назад  вступил в эту
партию, что во главе  ее стоит  некто Александр Львович Казем-Бек, и что там
много талантливых людей.  Беннигсен  считал, что это  чрезвычайно интересное
явление -- новая политическая партия, рожденная самой эмиграцией.
 Через  несколько  дней Миша  Чавчавадзе сопровождал  меня  в  кафе  "Le
Vaugirard" в 15-м районе Парижа, где проживало  много русских : так я попала
к младороссам и так... там и осталась.
 Вскоре в Младоросской Партии был создан женский отдел  -- или "очаг" --
все члены Партии входили в очаги, вверху пирамиды был "глава", этим главой и
был сам  Александр  Казем-Бек, человек примечательный, обладавший  блестящей
памятью,  умением  тонко  и ловко  полемизировать  и  парировать атаки  -- а
сколько их  было! В ранней юности  скаут,  еще  в  России он  был скаутом, в
шестнадцать  лет  участником  гражданской  войны,  потом  участником  первых
православных и монархических съездов в Европе. Человек честолюбивый, солидно
изучивший  социальные науки и  теории того времени,  с  громадным ораторским
талантом,  он  имел  все  данные стать  "лидером";  а  так  как  все русские
политические  организации --  кадеты, хдеки, эсэры  -- рухнули  под натиском
марксистского нашествия, то  и надо было найти нечто  иное,  создать  что-то
новое. Таким образом,  Младоросская Партия оказалась  единственной новой, то
есть не дореволюционной партией, партией, родившейся в эмиграции и нравилась
она или нет -- она и до сих пор остается единственным политическим ответом в
зарубежьи на большевистскую революцию.
 Был ли это  просто ответ  на  новый социальный фактор  тридцатых  годов
XX-го века -- ФАШИЗМ? Да, конечно, это отчасти  так и было,  и в 1935-36 гг.
как  белый,  так и  красный фашизм  довольно-таки  ярко и четко выявили свои
гадкие мордочки среди Младороссов. Главное, что меня привлекло к ним, -- был
их  лозунг  :  "Лицом  к  России!" Лицом,  а  не  задом, как  поворачивалась
эмиграция, считавшая, что с ней  из  России ушла  соль  земли,  и  что "там"
просто ничего уже нет. Конечно, это "лицом к России" не все Младороссы могли
вполне воспринять  и  переварить ;  иногда они впадали  в  нелепое  и  почти
смехотворное преклонение, в восторг перед "достижениями". В первые же месяцы
моей  младоросской  эры мне  пришлось  быть  на  докладе  о  промышленных  и
технических  достижениях  в Советском Союзе, где повторялись вслепую  данные
советской прессы, и где выходило, что до 1920 г. в  России  и вообще не было
промышленности, ни техники... вообще ничего! Я заявила, что на  следующем же
собрании этого очага  берусь доказать, насколько все тут ошибаются.  В самом
деле,  через  неделю, собрав  в памяти  все, что я могла  знать  о  развитии
тяжелой промышленности в  России  от  моего  отца,  я  рассказала "очагу"  о
фабриках  московского  или волжского купечества,  о теплоходах на  Волге,  о
телефонизации (одной  из  старейших в  Европе!)  и  т.п. Сперва  мне  кто-то
возражал, и даже довольно резко, но  я не дала себя забить, и кончилось тем,
что  многие (из  более молодых младороссов особенно) признались, что  первый
раз в жизни все это слышат.
 Ну,  а  другое,  что  меня  привлекло  к Младороссам,  --  это  принцип
"орденства", служения; мы  не просто партия, говорил Казем-Бек. мы Орден, но
не  с тайным  заданием,  что  часто встречается,  а  с заданием  открытым --
служение России. Принцип монархического возглавления  будущей России  сперва
казался  мне  неудачным,  недемократичным, уже  изжитым  --  особенно  после
мрачных  событий  и атмосферы,  окружавших  последнего монарха  и  его столь
непопулярную жену... Казалось, этому возврата не будет.
 Был у нас в то время  друг, много старше нас,  Егор Васильевич фон Дэн,
последний  русский  консул в  Париже  -- вежливый,  галантный,  просвещенный
прибалтиец;  мать его происходила из старого сибирского купеческого рода. Он
твердил мне, что Младороссы -- это дурость, мода, ерунда, и непонятно, что я
там, собственно,  делаю?! Как-то он зашел  к нам, я была  дома одна; сидели,
распивая крепкий чай  и покуривая, и вдруг, после иных  житейских тем,  Егор
Васильевич сказал (отлично помню  каждое  слово) : "Я упрекаю вас, что вы  у
Младороссов, будто  в  этом есть какой-то non-sens, a по-настоящему  я и сам
глубоко  предан  России и  монархической  идее:  для  меня,  сына  балтийца,
государь  был  сюзерен, которому я был обязан  служением, а, будучи  и сыном
сибирской купчихи, я воспринимаю царя русского, как своего царя". - "Да, да,
-  прибавил он, помолчав,  -- думаю, даже уверен, что будет момент, когда по
Москве  проскачет белый  конь,  и вот, если вы,  Младороссы, успеете  в этот
момент посадить  на него русского  царя, то и будет в России снова царь.  Но
это  будет  одно  мгновенье,  и  если вы  пропустите  его,  тогда  --  конец
навсегда!"  Теперь,  в 1978  г. ясно, что если кто и посадит царя  на белого
коня, то уж никак не Младороссы, -- иных уж нет, а многие далече,  и от всей
младоросской Партии мало  что осталось, даже  документы младоросские  -- все
исчезло. А ведь,  пожалуй, белый конь когда-то еще проскачет, но... некому и
некого будет на него сажать.
 Сейчас  я   уж  просто  не  в  состоянии   изложить  всю   младоросскую
политическую "постройку" будущего России; писал эти теоретические  выкладки,
главным  образом,  сам  Казем-Бек,  но  ему  помогал  главный   секретарь  и
доверенное  лицо  Кирилл  Величковский.  Это было довольно-таки  продуманное
сооружение  русско-общинной  демократической монархии. Величковский, который
тогда тоже был еще очень молод, лет 28-ми--30-ти, имел солидное политическое
образование,  и  вполне  очевидно  испытывал сильное  влияние  Шарля Морраса
(Charles Maurras), известного  идеолога  французской  монархической  партии,
издававшего   в  то   время  интересный   ежемесячный  журнал   Le  Courrier
monarchique[*]
 Программу  свою  Младороссы  тщательно  изучали,  а некоторые, не столь
шибко  грамотные, просто зубрили  ее  наизусть. Понемногу  у  многих из  них
укоренилось твердое убеждение, что раз "глава" так сказал или так написал --
значит  это  правильно,  больше  и  думать  тут  нечего. "Глава"  -  это был
Казем-Бек,  и многие, когда он появлялся, вскакивали  и громкими деревянными
голосами  кричали   :  "Глава!   Глава!"  Появились  значки   под  номерами,
бело-черно-желтого цвета "штандарт", твердо наметились возглавлявшие "очаги"
начальники. К  1935-36 гг. у Младороссов окончательно оформились  внутренняя
структура, иерархия  и  дисциплина. Итак  -- все тот же  пресловутый  "культ
личности" и столь нам  теперь уж известное  по-строение  общества пирамидой,
приводящей к "единому, все понимающему  отцу"?.. И да, и  нет: наверху стоял
монарх, он-то и был отец всех, а никак не "глава" партии.
 Много тут было и смешного, и жалкого, и подражательства всему тому, что
тогда  владело  умами. Я с большим интересом  и азартом  работала в  женской
секции,  где  под конец было более 40-50 участниц; главная  наша тема  была,
конечно, новая женщина,  ее облик, ее участие в будущем родной страны. Тогда
все  это дело мыслилось в  плане чисто общественном и политическом. Собрания
проходили живо, и это уводило нас всех от эмигрантской рутины.
 Я   напечатала   тогда   несколько   заметок   в  младоросской   прессе
(подписывала: Н. Алексеева), прочитала за год три открытых доклада о русских
революционерках -- Софье Перовской, Вере Засулич и Вере Фигнер. Вот это было
чрезвычайно занятно; я  ходила в Тургеневскую библиотеку, которая в то время
была по-настоящему русским культурным  центром  Парижа, и где  мне  все было
по-душе; там можно  было  найти  всю нелегальную литературу царских  времен,
начиная от  ленинской Искры, были и  все энциклопедии, и  также  чрезвычайно
интересные книжечки "Издательства политкаторжан", которые появились в СССР в
20-х  годах, и которых теперь и днем  с огнем не сыщешь.  Доклады я готовила
тщательно,  хоть  аудитория  и  была  "своя",  --  однако  на каждый  доклад
набиралось человек  100-120, а  после  доклада задавали  вопросы, и  вот  на
них-то надо  было сразу  и не задумываясь ответить; особенно  всех волновали
вопросы   террора,  его   возможных   последствий   и  вообще   допустимости
террористических актов. Знали ли все мы тогда  о том, что творилось в России
-- на Соловках,  на пресловутых стройках,  при  коллективазации деревни, при
разорении приходов и взрыве  церквей? Казалось, должны были не только знать,
но и громко кричать про это. Но мы шли своим путем.
 Помню,  как  в  1932  или  1933  г.  у  Младороссов  появилась  Татьяна
Николаевна Сивере  с сыном, юношей лет  семнадцати;  она была старшая сестра
Е.Н. Муравьевой, которая в 1926 г. выступала  с  романсами  в  "Самарканде".
Много  она рассказывала о жизни в  России -- ее муж  погиб  на Соловках, она
туда ездила к нему на свидание и, если не все, то многое увидела и поняла...
Будучи сама по-настоящему верующей, она в те годы принимала активное участие
в помощи арестованным священникам  и  верующим. Полное  отсутствие писем  из
России тоже могло бы навести на мысль о том, что там творится...
 Сейчас,  через  шестьдесят лет после начала эмиграции, многие  "союзы",
"землячества", "объединения", как ни удивительно, все еще существуют -- это,
наверное,  доказывает  живучесть  русских  на чужой  земле.  Некоторые чисто
бытовые учреждения  сами отмерли за ненужностью : приюты,  дешевые столовые,
ясли  --  ведь  среди  русских эмигрантов  в  третьем поколении  нуждающихся
родителей  больше  нет, уже  и  второе  поколение недурно  устроилось.  Пока
держатся  лишь  Старческие  дома,  давно,  правда,   перешедшие   в  ведение
французского  социального страхования; продолжаются и уроки  русского  языка
для малышей при некоторых  церковных  приходах,  а  многие подростки  учат в
школе русский язык как иностранный.
 Из   политических  же   объединений  первых  десятилетий  эмиграции  до
сегодняшнего дня дожил только  НТС -- и  живет  он полнокровно; а  вот найти
хоть малый обломок Младоросской Партии -- нельзя. Подул над Европой ветер --
и все сразу рухнуло  и распалось!  Во время "чудной войны" (drфle de guerre,
1939-40)  многие  младороссы   попали  во   французский  концлагерь  Vernet;
французская  полиция   твердо  знала  младоросский  лозунг,   скажем  прямо,
несколько экзотический -- "Царь и Советы"  : первое слово  забылось,  а  вот
"Les  Soviets"  было  весьма  мало  популярно,  оно  живо  напоминало  клики
преданных  Сталину  коммунистов: "Vive  les  Soviets!"  Сам  Казем-Бек  тоже
некоторое время пробыл в Vernet, но вскоре сумел освободиться, в начале июня
1940  г. уехал  на юг,  оттуда в Испанию, а затем, вплоть  до 1957 г., жил в
Калифорнии.  Его отъезд  сильно огорчил и даже покоробил многих младороссов.
Правда, некоторые говорили: "Что ж ему самому, что ли, в  петлю лезть? Немцы
его живо бы забрали!" Это так,  но что-то все же выходило  вроде  "sauve qui
peut!"',  в Испании у Казем-Бека  была  высокая  протекция  в  лице  Кирилла
Владимировича. Отъезд этот похоронил еще вполне живых политически и морально
членов Младоросской Партии, которая никогда  не смогла вполне оправиться  от
"ухода" Казем-Бека и его группы. Война и  оккупация докончили этот распад, и
во время оккупации,  а  позже во  время  "холодной войны"  многие младороссы
уничтожали  имевшиеся  у  них  газеты,  документы,  статьи,  так что  теперь
какие-то  случайные обрывки младоросской  печати остались  лишь