сеевны,
Алексей Ильич и Эмилия Николаевна. Создался и особый быт: молодые женщины по
очереди ходили в  село за  продуктами, готовили, вечером мыли кухню; одна из
более пожилых дам помогала,  -- а  Надежда  Владимировна Угримова занималась
тремя  детьми  : Таткой, Никитой и Мариной; она знала бесконечное количество
стихов и песенок  и по-русски, и по-французски, учила детей забавным сценкам
в  стихах  по  системе  Жака  Далькроза.  Характер  у   нее  был  спокойный,
выдержанный, и вместе с  тем решительный, даже  настойчивый. А  дети  были в
состоянии полного аффекта  от тысяч машин,  пролетавших мимо нашего  дома --
целый день длился этот звук: жик-жик -- сломя голову, дальше на юг, и вплоть
до Средиземного моря, от итальянских  самолетов, целыми днями  летавших  над
нашим Шабри  на высоте  сорока-пятидесяти метров  --  казалось, они  вот-вот
сядут прямо на дом. Меня это с ума сводило; остальные к самолетам относились
спокойнее.  У  меня  сразу  делался  звуковой  шок,  с  которым  я  не могла
справиться :  хотелось забраться  в  погреб, но погреба  не было,  или,  еще
лучше,   стрелять   самой   в  эти  металлические   птицы,   остановить   их
отвратительный клекот.
 Много народа прошло через наш дом в Шабри  и во  время исхода; много мы
повидали страшного. Разнообразнейшие задачи -и просто хозяйственные, и более
сложные  -- приходилось нам с Ириной Николаевной за эти месяцы решать; мы  с
ней  обе были на равных  правах хозяйками дома, и одна без  другой ничего не
предпринимали,  но уж  если  решение было принято, то оно исполнялось всеми;
иначе в это перенапряженное время и нельзя было. К счастью, Ирина Николаевна
- одна из самых разумных и приятных женщин, которых мне пришлось встретить в
жизни; наши с ней  вечерние совещания всегда проходили мирно и оперативно, а
закончив деловую часть,  мы старались подойти  к  общей ситуации с известным
юмором,  но  без иронии,  не  до этого было,  -- так получалась  необходимая
разрядка... И быстро  расставались, когда из  наших комнат обычно  слышались
детские  голоса:  "Мама! Мама! Я не могу  спать! Мама, где ты? Мама,  боюсь,
мама, мама!!"
 Шабри  оказался  местом последнего  сражения,  данного армией  генерала
Вейгана незадолго до перемирия  в  Montoire, бесконечное количество беглецов
всякого рода прошло перед нашими глазами через Шабри; больше всего, пожалуй,
было жалко  солдат, пробивавшихся в одиночку  или  по двое-трое, -- пыльных,
усталых,  голодных,  с трагическими  лицами.  Они боялись  всех, ведь их все
бросили, начальство  их было  -- где? --  частью  далеко уж к Западу,  удрав
вовремя  на  машинах, частью  уже в  плену. Население  Шабри  их звало  "les
traоnards" - чрезвычайно образное  и неласковое  слово, нечто  среднее между
"бродяга" и  "горемыка",  и молчаливо  глядело  на  то,  как они,  таясь  от
какого-то воображаемого начальства или от внезапно  догнавшего их немца, шли
по  обочине, таясь  в кустах,  и бросали,  не  стесняясь,  оружие. Как-то  в
сильную жару четверо таких совсем чумазых рядовых сели в овражек перед нашим
домом  немного передохнуть... Я, наконец, вышла и спросила  их, не  хотят ли
они  пить. "Дa,  конечно, будьте добры!" Я вынесла им сперва просто  воды, а
потом, посоветовавшись в Ириной Николаевной, и горячего кофе с белым хлебом.
Я ясно чувствовала, что из соседних домов за мной следят любопытные взоры и,
пожалуй,   не  одобряют...  Но  потом  к  нам  стали  подходить,  постепенно
образовалась  целая  группа  жителей.  Солдаты вслух,  не  стесняясь,  кляли
начальство, англичан, немцев всех на  свете! Какой-то старик, ветеран  войны
1914-18 г., начал их  жестко  упрекать, страсти разгорелись, и  я быстренько
забрала  кофейник и  чашки, попрощалась со всеми и ушла в дом.  Бедные воины
тоже тут  же  встали и побрели  дальше, правда,  уже  без винтовок -- их они
побросали в кусты;  много  позже местные власти бегали и  их собирали,  а то
ведь немцы  могли потом кого угодно из  жителей обвинить в несдаче оружия...
То,  что немецкая армия скоро появится  и в Шабри,  становилось все яснее, и
числа 15-16-го июня настроение стало тревожным.

 Завод "Lemercier Frиres", на котором работал мой муж, был явакуирован в
спешке  и суматохе  13-го  июня,  и  находился  в  это  время  километров  в
семидесяти от Шабри.  Игорь Александрович добрался к нам  в  Шабри, пока еще
ходили поезда; он хотел, чтобы мы с Никитой переехали  к нему, но  я боялась
двигаться  :  казалось, это  самое  страшное --  покинуть дом и  очутиться в
потоке бегущих людей. Он уехал и нашел,,  что его машину уже угнали служащие
Lemercier, стремившиеся, как все, к югу. После многих волнений я попробовала
было проехать в соседний  городок Romorantin, однако  оказалось,  что поезда
уже не ходят, и наш сосед, увидевший меня  с Никитой у остановки электрички,
ахал  и  охал, сомневаясь,  в уме ли я: "Всюду вокзалы бомбят, один  ужас, а
ведь здесь вы живете  спокойно!!" Что же, все правильно, я вернулась  в дом,
который уж стал теперь "наш", и... стала ждать, что дальше.
 Уже и до того я уговаривала всех, кто у нас был способен, скорее начать
рыть в саду окопчик для детей; сперва все пожимали плечами, однако... все же
рыть начали, рыли  и Михаил Андреевич. и Татьяна Алексеевна, и особенно Шушу
Угримов, который в это время очутился в  Шабри. После боя мы узнали,  что не
было ни одного дома в Шабри, где бы во дворе не вырыли траншеи. Жандармы нас
предупредили, что приказ об эвакуации Шабри можно ждать с минуты  на минуту,
и мы начали готовиться всерьез : достали два  больших мешка и,  не торопясь,
запихивали в них всякие вещи -все, что  могло  быть необходимо для бегства с
тремя детьми.
 Наступило 18-ое  июня. Париж был  уж  занят вермахтом, и немецкие  силы
безудержно стремились  к югу и западу от Парижа. В этот знаменательный день,
часов  около  пяти,  генерал Де  Голль произнес  свой  знаменитый  призыв  к
Сопротивлению и  продолжению войны  вне территории  Франции.  Мало  кто  сам
своими ушами этот призыв слышал. Миллионы французов были в бегстве далеко от
своих  домов, и мало у кого мог  быть  радиоприемник.  Кое-кто,  несмотря на
разруху, был  в это время дня на работе, а сотни тысяч военных уж томились в
плену. Но так вышло, что я призыв Де Голля слышала сама; и весь этот день, и
этот  тогда еще незнакомый голос, необычная манера французской  речи,  самая
фамилия .  (сперва я подумала, что это политический псевдоним!) --  все было
удивительно и неожиданно!
 Кто-то  прибежал  к  нам  и  шепотом  сообщил  Надежде  Владимировне  :
"Торопитесь, скорее,  скорее, слушайте радио! Говорит какой-то генерал!" А в
доме, в Шабри, был плохенький радиоаппарат, меня стали звать : "Идите, живо,
слушайте и рассказывайте нам".
 Радиоаппарат  стоял  на стуле, я встала  перед ним на колени, и Надежда
Владимировна  накинула  мне  на  голову два тяжелых одеяла, чтобы было лучше
слышно. Я сперва  как-то ошалела, не все  понимала  -- говорил Лондон, и то,
что я слышала, казалось  совершенно немыслимым : никому  неизвестный генерал
призывал  из  Лондона  продолжать  борьбу  --  Франция  проиграла  лишь одно
сражение,  а  не  войну...  Он  призывал  всех   офицеров,  солдат,  военных
инженеров, летчиков  и  моряков  продолжать войну, присоединяться  к нему  и
вступать в ряды войск Свободной  Франции. И через  два часа уж будет открыта
запись по такому-то адресу в Лондоне!
 И кончил : "Vive la France!"
 Я  высовывала  голову из-под  одеял  и  по-русски  сообщала  всем,  что
говорилось; кто-то восклицал -- да кто же это? от чьего имени он говорит? да
как  же  это в Лондоне  записываться?..  Все  были  чрезвычайно взволнованы,
кто-то даже заплакал.
 Уже после войны мы узнали,  что Де Голль с трудом выговорил  себе время
на английском радиовещании, приехал на такси со своим адъютантом, а какой-то
английский офицер,  случайно бывший во дворе Би-Би-Си, сфотографировал  этих
двух  офицеров  во  французской  форме;  прессы никакой  не было,  и  снимок
оказался потом уникальным.
 К вечеру 19-го июня все наши  приготовления к эвакуации были закончены,
оставалось ждать. Дети липли к нам, как мухи:  "Для  чего мешки ? А мы когда
уезжаем ? А кого посадят в траншею ?" Мы их с трудом уложили и  решили сесть
играть  в карты; для меня это было каким-то видом "социального мученичества"
-- играть в карты я никогда не умела,  считать  или запоминать, что вышел уж
тот  или другой валет или король, я  всю  жизнь  была неспособна. А  тут все
играли в классическую старинную французскую игру belote, мне почему-то часто
приходилось быть партнером Михаила Андреевича Осоргина, он играл страстно, и
когда  я снова и снова  не могла  запомнить, что в этой игре почему-то валет
старше туза, приходил в отчаяние  и  причитал над моей глупостью. Около часу
ночи постучали з окно, мы  выскочили": неужели ночью пришли жандармы? Но это
был Игорь Александрович. Он раздобыл велосипед и  долго ехал непривычное для
него  расстояние  в семьдесят  километров, заблудившись  на  пустых шоссе  с
темными  домами,  где  не  светилось ни одного  огонька. К  счастью, часов в
десять  ему повстречался старик, вышедший  поискать свою собаку,  и направил
его  на  верный  путь. Все служащие завода, да и  сам патрон, удрали  на юг,
забрав и нашу машину; так мы оказались все вместе. Утром, около 8 часов, нас
разбудила  артиллерия!  Начался бой  за переправу через  реку  Шэр.  Снаряды
падали все чаще; сперва всех детей,  Надежду Владимировну и Юленьку  Горбову
усадили  в траншею; сами же мы были в доме или, скрючившись, ползали по саду
под деревьями. Мы знали, что вечером со стороны Шабри  заняли позицию четыре
небольших  танка,  ими  командовал молодой  сержант, человек  решительный  и
спокойный,  уверенный  в  том,  что  он  обязан продолжать сражаться  против
немцев, сколько бы их на той стороне реки не было.
 По совету  Александра  Ивановича Угримова руководителем и командиром на
время боя  был выбран мой муж -- он один из всех был боевым офицером да и  к
тому  же  артиллеристом.   Часам  к  одиннадцати  утра  обстрел  Шабри  стал
усиливаться. Под большим  деревом  около дома был собран  совет  "мужей"  --
решили,  что, если только дело станет  хуже, придется всем убегать в лес; до
леса  было  около  полутора  километров, и дорога туда  шла  среди полей, но
сперва вдоль железнодорожной  линии,  по  которой ходил электропоезд  в один
вагон, знаменитая micheline. Игорь  Александрович наметил, что группы должны
бежать  по очереди,  каждые пять  минут. Но вот снаряд,  а потом  и  второй,
попали  прямо в соседний с  нами дом, и Игорь Александрович  крикнул: "Пора,
первая группа -беги!" Первыми из дальнего угла сада выбежали Юленька Горбова
с  Мариною  на  руках,  почти  одновременно,  Татьяна  Алексеевна  и  Михаил
Андреевич,  через  2-3  минуты за  ними, Эмилия  Николаевна и Алексей  Ильич
(Бакунины)  ;  когда  снаряд шлепнулся  справа  от  узкой  земляной  дороги,
трехлетняя Марина очень строго сказала: "Ужасно не люблю, когда стреляют!"
 Старики  Угримовы отказались  покинуть  дом --  и  минут  через  десять
побежали мы. Впереди Шушу, Ирина Николаевна и Татка, а метров тридцать-сорок
за ними -- мы трое. И Шушу,  и И.  А.  тащили  громадные тяжелые  мешки; как
только издали слышался свист снаряда, И. А. громко кричал : "Ложись!"  -- мы
шлепались на землю,  я тащила Никиту, он  падал, и я кидалась на него, чтобы
его защитить; испуганные  дети  сдерживались, не  плакали,  а  пока мы ждали
новой команды: "Беги!", Никита, лежа, вслух читал "Отче наш". После третьего
снаряда (а они рвались все ближе) мы совсем запыхались,  остановились и даже
посидели на обочине, где росли небольшие кусты... Меня вдруг охватил бешеный
припадок смеха - нет, не то, чтобы какая-то истерика, мне было по-настоящему
смешно, и я,  захлебываясь,  выкрикивала:  "Вот и спаслись от немцев!  Вот и
платили столько времени за дом, а они нас догнали,  и мы с  тремя детьми как
зайцы бегаем  под  обстрелом! Ну и удачный у  меня был план!!" Вскоре мы все
покатывались со смеху -- видимо, это нам было полезно и нужно, и дальше,  до
леса, мы бежали уже менее напряженно .
 А в лесу уже была вся деревня; жители убежали туда еще в восемь утра, и
мы сразу почувствовали,  что на нас смотрят  косо :  чего мы,  мол, делали в
Шабри, когда все давно здесь? Мы собрались вместе, царило напряжение; Никита
подошел ко мне и спросил: "Мама, дайте нам  с Таткой  бутерброды и чаю -- мы
голодные, ведь это пикник!" Да и правда,  уж было около полудня, мы с Ириной
Николаевной развязали мешок,  достали бутерброды, булочки и термос с чаем, и
дети с удовольствием, шутя и смеясь, стали завтракать -- не только они, но и
Ирина Николаевна, и я тоже, и наши мужья последовали их примеру. Время  шло,
казалось, лесок нас на время скрыл -- а вдруг грянет авиация? Эта мысль была
у всех... Рядом с нами начал надрывно плакать младенец месяцев двух-трех, он
совсем зашелся, и  я подошла  к молодой женщине: почему он так, не болен ли?
Она мне ответила довольно резко, даже со злобой, что с восьми утра уж здесь,
сама не кормит,  а  бутылку с  молоком забыла  дома! "Давайте  попробуем его
покормить", -- продолжала и вытащила  из  мешка  сгущенное молоко, кипяченую
воду,  чашку и кофейную ложечку. Развели молоко с водой в  чашке  и пытались
влить  в рот  младенцу, но тщетно : он не  знал, что ложка -- это  тоже еда,
отчаянно крутил головой, бил кулачками и неистово кричал. Вокруг  нас начали
собираться женщины - надо было что-то придумать. Тогда я взяла ненадорванный
пакет ваты, сделала жгутик, обмакнула его в молоко и стала выжимать младенцу
в  раскрытый рот.  Вот это  он быстро понял и вскоре,  наглотавшись  молока,
вздохнул и внезапно крепко заснул!  И сразу завязался со всеми самый  мирный
разговор -- зачем мешок? Да как это вы додумались все это приготовить? А вот
у  нас ничего  с собой  нет... Мы  ответили  скромно, не кичась: вот у нас с
собой и лопата, и кирка, бинты,  теплые  вещи,  кто его знает, может  и  еще
придется  бежать --  ведь бой  продолжается.  Как  мы  потом  узнали,  немцы
выпустили  на  Шабри  более  двухсот  снарядов;  четыре  танка,   защищавшие
шабрийский мост, и их начальник, старший сержант Морис Тевенен (marйchal des
logis Thйve-nin), отступили от Шабри  к югу, по направлению к замку Валансэ,
часов около двух дня Тевенен своих людей распустил, дал им время скрыться, а
когда его  настигли немецкие броневики, открыл по ним огонь из автомата -- и
был  убит. Немецкие  войска дошли до Валансэ, но  потом  вернулись к Шабри и
дальше  не двигались...,  а ведь  в  замке Валансэ  были спрятаны все  самые
знаменитые шедевры  из Лувра; видно секрет этот  хорошо  хранился ; никто  в
округе об этом не знал, да и мы тоже, конечно.
 Жители Шабри и, особенно, священник, считали, что битва "наша" протекла
не без прямой помощи Жанны д'Арк, -- да и верно, каких-то двадцать солдат во
главе с юным старшим сержантом, с восьми утра и до половины третьего успешно
отстаивали переправу через Шэр, а было  у  них всего четыре небольших танка!
Убитые и раненые  были с обеих  сторон -- немного,  два, три человека. Когда
демаркационная  линия прошла  вдоль  по Шэру,  и  Шабри очутился в свободной
зоне, тело убитого Тевенена было перенесено в Шабри н предано земле со всеми
воинскими почестями. Мы на этой церемонии, конечно, присутствовали.
 Прошел июль, потом и август.  Народ хлынул с юга назад к своим пенатам.
Сперва все шло гладко, но в начале августа вдруг закрыли все мосты через Шэр
--  и в нашем  Шабри на три недели застряло  больше  десяти  тысяч беженцев.
Ночевали  в машинах, на улицах, в амбарах.  Мэр Шабри  был не только человек
приятный, но  дельный  и распорядительный:  он  немедленно наладил  походные
кухни, нормировал хлеб, устроил раздачу мешков и сена, чтобы  людям было  на
чем  спать,  а  три шабрийских  жандарма следили за  тишиной и приличием  --
впрочем, никаких ссор или драк не было, все слишком пали духом.
 В начале сентября большинство беженцев понемногу уехало в ту зону; да и
шла  запоздалая  уборка полей,  картофеля,  яблок;  тут еще проживало  много
фермеров, а  им сама природа диктует, что делать. С продуктами стало похуже,
а главное -  ни  у  кого из нас больше не было денег,  пересылать  деньги из
Парижа стало невозможно;  взять в долг в Шабри? Но кто в такое время даст? И
вот опять  грозно  стал вопрос отъезда домой, в Париж, где уже  давно были и
Шушу Угримов, и мой муж; они покинули Шабри еще до разделения Франции на две
зоны.  Да  и  по ночам стало  холодно;  топлива  у нас было  мало, а  купить
удавалось только для кухни.
 В  середине  октября   Ирина  Николаевна  надумала  подать  в   местное
управление жандармерии заявление о том, что дети, Татка и  Никита, заболели,
и  их необходимо  показать  врачу,  который  живет  на той  стороне Шэра,  в
местечке Жьер (Giers)... Казалось, такой план не так уж  убедителен, и  всем
будет  понятно,  и  жандармам  тоже:  однако  нам сразу выдали  пропуск  для
посещения Жьера на одни сутки... Мы, не мешкая, наняли старинную  коляску на
громадных высоких  колесах,  сложили  ночью вещи,  наутро  с двумя  детьми и
черным котенком  переехали мост  и,  не без  некоторых приключений, к вечеру
оказались в Париже.
 Сейчас уже трудно себе представить, что  это было  --  увидеть немецкую
военщину на улицах Парижа; я два дня не решалась выйти из дома, но, конечно,
все же пришлось -- нет, привыкнуть к этому немыслимо! Через несколько дней я
приняла твердое решение : выходя на  улицу, немцев просто не видеть, сказать
себе, что их  нет. Это оказалось отличным  приемом, и еще  через две  недели
спокойно шла  за  покупками или стояла в очереди  за  картошкой  и  овощами,
начисто  игнорируя  многочисленных   офицеров,   поселившихся   в  роскошных
гостиницах нашего квартала.

 ***

 Чтобы совсем покончить с Шабри, еще несколько  слов о всех тех, кто жил
там с нами под одной крышей :  София Ивановна  Вяземская со своими  собаками
побыла недолго, и, когда французское правительство эвакуировалось из Парижа,
ее  муж,  которого  все  друзья  звали  просто  "Аджика",   он  же  Владимир
Леонидович,  заехал за ней  и  дочкой Ниной (которая тоже на  несколько дней
приехала  к матери  в  Шабри) и  увез их на  машине с собой в Тур и дальше в
Бордо.
 Миша Горбов, Юленькин супруг, побыл недолго и спешно уехал на юг, боясь
попасть  немцам  в  плен. О  нем  у нас  на  всю  жизнь сохранилось  светлое
воспоминание : он был приятный, с хорошими манерами  москвич, ум имел тонкий
и  острый.  Мы его  все  очень любили;  Яков Николаевич,  его старший  брат,
считался умнее и красивее младшего, был широко образован, но язык у него был
не просто  острый и  веселый, а мрачно-ядовитый, а взгляд его очень красивых
серых глаз какой-то тяжелый.
 Однажды на  один день появились все  дети В.Н.  Лосского  с  Магдалиной
Лосской,  их  матерью; отмылись, отоспались и уехали дальше к Бордо,  где их
ждали друзья. Тогда младшей девочке Кате было всего два года.
 Во  время  этого  повального бегства на два  дня прибежали друзья  Миши
Горбова: русский  армянин,  тоже с завода  "Ситроен", с женой  --  полячкой,
очень красивой и видной  женщиной, и  сыном лет  14-ти.  Мальчик выпил литра
полтора воды, упал на мешок с сеном проспал чуть ли не двадцать часов сряду.
А  мать, чудом спасшаяся из  Варшавы в  1939 году  и перенесшая там страшную
бомбежку, тут у  нас в Шабри сошла с ума  : с  ней сделался внезапный буйный
припадок, и она удрала из  дома; за ней гнались и София Ивановна, и Юленька,
и  Ирина  Николаевна...  Она добежала  до центра,  где ее с трудом поймали и
связали,  --  у  нее была та  страшная физическая  сила,  которая приходит к
людям,  потерявшим рассудок. На  следующий день, несмотря на лавину машин на
дорогах, ее,  стараниями мэра, отвезли за 50 км. в сумасшедший дом в городке
Иссудэн; два  дня  спустя  она выбросилась  из  окна  с  третьего этажа,  но
остал