левую  руку от кисти и
дальше  на спине ниже лопатки  --немыслимо;  лечь на правую  руку-- немногим
легче; в неделю шесть таблеток морфия уже исчерпаны, остается пирамидон...
 Двадцатого января вечером  (в комнате  лампа  завешана каким-то красным
платком, чтобы Евгении Николаевне  не резало глаза) --  я мотаюсь из  угла в
угол и курю. На улице вьюга, ветер в трубе подвывает... вдруг в сени стучат,
а уж почти одиннадцать  часов.  Евгения  Николаевна накидывает мне  шубу  на
плечи, теплую шапку на голову, ведь в сенях холодно, как на улице.
 -- Кто там? -- спрашиваю.
 -- Откройте, откройте, -- голос женский.
 -- А что вам?
 Голос отвечает: "Вам телеграмма".
 Ну, нет,  эти штучки  мы все знаем: откроешь, а  там два-три молодца  и
ножик в руке...
 Говорю: "Если  есть телеграмма, подсуньте ее  под дверь, а  то, кто его
знает, может это и не так".
 Женский голос наконец кричит: "Нина  Алексеевна, да  это я, Маруся, ваш
почтальон, ужели и голос мой не узнаете?"
 Я открываю, и впрямь это Маруся... она поражена:
 --  Что  это  с  вами?  Руку  что  ли  сломали?  А  чего  же  так  свет
занавешиваете?
 Она подает  мне телеграмму, я расписываюсь  и хочу ее  скорей отпустить
домой, она ужасно милая, Маруся,  вот  из-за  какой-то несчастной телеграммы
принуждена в такой мороз ночью ко мне бегать. Но она не уходит:
 -- Да вы телеграмму-то чего не читаете?
 -- Да не к  спеху, Маруся, я  ее прочту, а вы идите домой, ведь, верно,
замерзли совсем?
 Маруся вдруг каким-то особым голосом говорит:
 -- Ну, хотите, я вам ее прочту?
 Как  это  не  похоже  на  Марусю  --  она  всегда  со  мной  вежлива  и
деликатна... Отвечаю ей суховато:
 -- Да что вы думаете, мне ведь  рука читать не мешает... Однако  беру у
ней телеграмму и читаю вслух:
 "Папа сегодня  прибыл Лубянку пересмотр дела начнется немедленно завтра
свидание письмо следует Никита".
 Маруся кидается  меня  обнимать и даже  плачет: "Я и завтра утром могла
вам принести, да нет, решила, уж  пусть Нина Алексеевна сразу узнает... Ведь
я таких телеграмм не первую сегодня ношу!
 Да, это все правда, вот так точно и было -- случилось непостижимое...

 Париж 1977-1981


ПОСЛЕСЛОВИЕ


 Нина  Алексеевна  начала  писать  свои  воспоминания,  откликнувшись на
призыв  А.И.  Солженицына. В 1977 г. он просил всех  тех, кому это посильно,
записывать  для  использования в его  художественно-историческом труде,  для
хранения во  "Всероссийской Мемориальной Библиотеке" (ВМБ) и  для возможного
издания, все, что связано с историей России XX века.
 В конце того  же года  Нина Алексеевна  написала и отправила  в ВМБ два
отрывка - "25 октября 1917" и "Побег в декабре 1919г. из Петрограда".
 По настоянию  Солженицына Нина Алексеевна  решила продолжить  работу, в
итоге написав около  пятисот  страниц.  В  ВМБ  работа отправлялась частями,
последняя  бандероль  была  послана  в  июле 1981 г.; к тому  времени  общее
состояние  здоровья  Нины Алексеевны  резко  ухудшилось, и она  свою  работу
продолжать уже не могла.
 29  сентября 1981г.  Нина  Алексеевна скончалась в Париже на 86-ом году
жизни. Она умерла в полном сознании после посещения священника, совершившего
таинство  соборования.  Похоронена  Нина Алексеевна в могиле своего  отца на
русском кладбище Sainte-Geneviиve-des-Bois под Парижем.
 Ее воспоминания  обрываются 20-ым января 1954г., когда она в Ульяновске
получает телеграмму  из Москвы  от сына Никиты  с известием о том, что  меня
этапировали  из Тайшетского  лагеря  на Лубянку для  пересмотра дела;  таким
образом, в  мемуарах не  отражены последний  год жизни в  Ульяновске (1954),
двадцать лет в Москве (1954-1974) и семь лет в Париже (1974-1981).
 Попытаюсь кратко изложить, что произошло  с нашей семьей за истекшие  с
тех пор 27 лет.
 На первые годы приходится мое освобождение (после пяти лет заключения),
"реабилитация" (30 июня 1954г.) и выбор новой профессии -- будучи инженером,
стал  заниматься  техническими  переводами на  французский язык;  работа эта
обеспечивала материальное существование.
 Сперва  долгая  борьба  за  переезд из  Ульяновска  в Москву  (проблема
"жилплощади" и постоянной московской прописки). Все эти проблемы разрешились
лишь в 1962г. Из  комнаты, которую  мы снимали  в  коммунальной квартире, мы
переехали в однокомнатную кооперативную квартиру в Измайлове.
 25  августа  1957г.  произошел  арест Никиты.  Он  только  что  окончил
Институт  Иностранных Языков и  поступил на  работу во французскую  редакцию
журнала Новое Время. Когда  он  прощался в саду  Донского монастыря со своим
другом,  французским  дипломатом,  его  арестовали.  В  ходе  следствия  КГБ
выдвинуло обвинение в измене Родине и шпионаже (за публикацию  в  газете  Le
Monde заметки  о советской  интервенции в Венгрии).  Дело было  передано  на
рассмотрение  (согласно  пунктам  обвинения) в Военный трибунал  Московского
военного округа. На закрытом заседании -- благодаря  некоторой независимости
Военного  трибунала  от КГБ  --  10 лет, потребованные "с учетом  смягчающих
обстоятельств"   прокурором,   были   сведены   к   трехлетнему    сроку   в
исправительно-трудовых лагерях.  "Измена Родине" была  переквалифицирована в
антисоветскую пропаганду.
 Никита   отбывал  срок  в   Мордовских  лагерях.  Таинственная  станция
"Потьма", мелькнувшая  в окне  поезда, когда  Нина Алексеевна возвращалась в
Ульяновск после свидания со  мной в  Бутырках, и была  центром  расположения
этих лагерей.
 В  краткий период хрущевской оттепели режим в лагерях  был сравнительно
мягким. Я  три  раза  ездил  на  "личное  свидание"  с  Никитой. Посетителям
разрешали  провести с родственником двадцать четыре часа в отдельной комнате
специального "гостевого" барака.
 В   мордовских   лагерях  были  сосредоточены  все  новые  политические
заключенные этого периода ("дело Московских историков", первый срок  Эдуарда
Кузнецова и Валерия Мануйлова и др.).
 Никита был освобожден весной 1960г.
 Приехав  в  Москву в  1955г.,  Нина  Алексеевна продолжила  свои  уроки
иностранных  языков (она не брала  ни детей, ни начинающих), не столько  для
заработка, сколько для установления добрых отношений с культурной молодежью.
Конечно, она  не  ограничивалась английским  и  французским  языками  -- она
открывала  своим  ученикам  глаза на свободный мир,  на  жизнь по ту сторону
железного  занавеса,  знакомила  их  с эмигрантской  русской  литературой; в
частности давала им читать В. Набокова и многочисленные материалы Самиздата.
 Мы  общались  с  эмигрантами,  вернувшимися,  как  и  мы,  из  Франции;
большинство  из  них  постигла та  же судьба,  что  и  нас. Встречались и  с
товарищами по "шарашке" -- среди них были Александр Исаевич Солженицын и Лев
Зиновьевич Копелев; с солагерниками Никиты мы тоже дружили.
 Особый  круг  друзей  составляли  "московские  французы"  --  студенты,
приезжавшие  для  совершенствования  в  русском языке.  Среди  них  был  Луи
Мартинез, Жорж Нива и другие.
 Объявились и мои родственники, которые приняли нас с осторожностью и не
сразу. Возобновилось и общение Нины Алексеевны с некоторыми друзьями юности,
например  с  семьей  дирижера  Сафонова.  Младшая  из  его  дочерей,   Елена
Васильевна,   была   талантливой   художницей,   ученицей   Петрова-Водкина,
иллюстратором и  постановщицей.  Старшая,  Анна Васильевна  Темерева, писала
стихи.  Она  была гражданской  женой  А.В.  Колчака, и  после  его расстрела
провела, с некоторыми перерывами, 28 лет в  лагерях и ссылках.  Испытания не
сломили ее, она сохранила гордое достоинство. Обе сестры скончались в Москве
уже после нашего отъезда.
 По освобождении из лагеря Никита не имел права жить в Москве; однако на
переводческую  работу  в  журнал  Новое  Время  его  взяли. Он  прописался у
знакомых в Малоярославце и якобы приезжал оттуда на работу.
 На лето  мы  с Ниной  Алексеевной снимали дачу под Москвой; особенно мы
любили ту, где  жили начиная с 1964г.,  на Николиной Горе, на высоком берегу
Москвы-реки. Мы подружились  с хозяйкой этой дачи и  ее другими обитателями.
Снимали мы две комнаты  и  громадную "кривошеинскую террасу" -- так называли
ее  друзья.  Кого  только мы на  ней ни принимали! Много лет подряд  я ездил
осенью в  писательский  Дом  Творчества "Коктебель", где  еще  с волошинских
времен держалась совершенно особенная атмосфера. Именно там я познакомился с
А.О. Кальма, В.П. Некрасовым, Б.Г.  Заксом, Е.Г. Эткиндом и, конечно, дружил
с  А.Г.  Габричевским, коренным коктебельцем, которого  знал еще по Москве в
1918г.
 Ездил  я  также  в  Грузию,  Среднюю  Азию  и  на Север,  в  Вологду  и
Кирилло-Белозерский  монастырь.  К  сожалению,  все  эти  поездки были  Нине
Алексеевне  не по силам.  Побывать в Петербурге, где протекла вся ее юность,
она категорически отказывалась.
 В Москву, начиная с 1960г. к нам несколько  раз приезжал мой брат, ныне
Владыка Василий, архиепископ  Брюссельский.  До этого  мы  с ним не виделись
более  сорока лет; большую часть этого  времени он провел на Афоне. Один раз
приезжал и мой второй брат Кирилл (автор  книги о нашем отце[*]),
навестила нас и старшая сестра Нины Алексеевны, живущая в Нью-Йорке, а также
другие мои парижские родственники.
 Я  много  переводил (денег  ради),  а также,  будучи  консультантом при
Академии   Коммунального  хозяйства,   издал   книгу   по  своей  инженерной
специальности; но в то же время полагал главнейшей своей  задачей донести до
моих соотечественников  образы русских участников французского Сопротивления
-- Бориса Вильде,  Вики Оболенской и других; а главное я хотел  рассказать о
Матери Марии (Скобцовой), погибшей в лагере Равенсбрюк. О них я писал статьи
и  делал доклады. Иногда удавалось  устраивать посвященные  им собрания, так
что, пожалуй, эту задачу я в какой-то мере сумел выполнить.
 Короткая  хрущевская передышка окончилась. Режим  в  лагерях становился
все  жестче,  возможность  отправлять  посылки  резко   сократилась.  Помимо
мордовских лагерей открылись для политических суровые пермские.
 Два Никитиных солагерника -- Эдуард Кузнецов  и Федоров, посетившие нас
как-то  на  "кривошеинской  террасе"  на  Николиной  горе  в  конце  1969г.,
оказались участниками так  называемого  "Ленинградского самолетного дела", и
Эдуард  был приговорен к смертной  казни. Только в самый канун 1971г. пришла
весть о замене смертного приговора пятнадцатилетним сроком.  С этого момента
резко участились  отъезды евреев в Израиль; уезжали и многие из солагерников
Никиты. Сам он ежегодно просил разрешения навестить  в  Париже своих родных,
ему каждый раз отказывали.
 В ноябре  1970г. Никита получил  очередной  отказ.  Два  дня спустя мне
позвонила из ОВИРа инспектор  Акулова. Она вызвала к себе Никиту. "Зачем же?
Отказ он уже получил", --  сказал я.  "Нет, нет,  пусть непременно зайдет, я
буду ждать  его до семи вечера". Мне удалось связаться с Никитой. Вечером он
пришел  к нам из ОВИРа потрясенный  и расстроенный. Акулова сказала ему, что
хотя он родился в Париже и провел  там детство, хотя там и живут его близкие
родные,  но  в  поездках туда  ему  будут всегда отказывать. Тут она сделала
паузу  и  торжественным  голосом  провозгласила:  "Но  руководство  поручило
передать  вам,  что  если вы подадите сейчас просьбу о выезде во Францию  на
постоянное жительство, то через две недели сможете уехать". -- "Здесь у меня
родители, семья, друзья..." -- "Это вам  наш совет и указание. Подумайте как
следует, буду ждать вашего ответа в течение недели..."
 Все обдумав с Ниной Алексеевной, мы решили, что раз наше возвращение из
Франции в СССР  не позволило нам  обеспечить Никите счастливую юность там, и
хотя его отъезд в страну, где  он родился может  означать  для нас разлуку с
ним  навсегда  --  мы не  имеем права подвергать его риску нового  ареста  и
лишать его возможности построить свою жизнь в свободном мире.
 Он должен уехать!
 Не легко и  не сразу Никита с нами согласился.  Однако  когда он  подал
заявление  о выезде, благоприятный ответ пришел  не через две  недели,  а...
через восемь месяцев.
 10 июля 1971 г. Никита простился с нами на Николиной горе.
 Вскоре  после отъезда  Никиты я опасно  заболел. Пришлось подвергнуться
тяжелой  операции.  Выздоровление  шло  медленно.  Только следующей  осенью,
почувствовав  себя достаточно окрепшим, я решил попытаться посетить Никиту и
брата  в Париже, по их вызову. К  моему  удивлению  разрешите  ОВИРа  пришло
сравнительно быстро. В конце октября я вылетел в Париж.
 Никита  работал синхронным переводчиком, ездил  на  конференции  во все
страны света. Эта работа шла хорошо и обеспечивала его материально.
 Повидал я в Париже старых друзей и, главное, восстановил  прежние связи
с  товарищами по  Сопротивлению и  депортации.  Они  приняли  меня дружески,
помогли мне утвердиться во  всех моих правах и званиях. Это избавило меня от
горького осадка, который оставался после высылки из Франции.
 Никита  и  Кирилл   настойчиво  уговаривали  меня  вернуться  с   Ниной
Алексеевной  в  Париж  насовсем. Назрела  необходимость  принятия  нелегкого
решения...

 *

 Первая  треть нашей  жизни  прошла в  России  и  закончилась  для  Нины
Алексеевны  побегом  из Петрограда,  а для меня  боями в рядах  Белой Армии,
гибелью двух старших  братьев и эвакуацией из Крыма в Константинополь в 1920
г.
 Вторая (27 лет) прошла удачно и  счастливо  в Париже.  Она  завершилась
тем, что я стал  "советским  патриотом".  Поверилось в возможность некоторых
перемен в  СССР  (как и для многих эмигрантов,  принявших активное участие в
борьбе с гитлеризмом, это казалось совершенно логичным).
 Мы  с Ниной  Алексеевной  приняли советское  гражданство. А  в  октябре
1947г. я  был  в группе  из 24 новых  советских  граждан  выслан из Франции.
Впоследствии высылка была официально признана необоснованной и отменена.
 Третью (тоже 27 лет) мы прожили в Советском Союзе.
 Начинать ли,  так  сказать, четвертую короткую  "треть"  нашей жизни  в
условиях эмиграции в Париже?
 Когда в  феврале 1973г. я вернулся  из  Парижа в Москву,  меня поразила
многозначительная фраза, сказанная  мне в ОВИРе майором, к которому я пришел
сдавать заграничный паспорт: "Как? Вы вернулись?" -- Мне стало ясно, что наш
окончательный отъезд не встретит препятствий.
 Почти  год  мы  с  Ниной  Алексеевной  обдумывали  все  более  и  более
настойчивые уговоры Никиты -- приехать. Когда  мы наконец решились  и подали
заявление  о  выезде, то  месяца через  два, как раз  в  день  высылки  А.И.
Солженицына,  мы получили  открытку с  приглашением зайти за  паспортами. То
была  полоса  отъездов.  Выехали  B.E.  Максимов и  В.П.Некрасов,  уезжали в
Израиль  многочисленные  солагерники   и  друзья  Никиты.   Уехал  и  Андрей
Волконский.
 Мы стали  готовиться к отъезду.  Раздали  библиотеку. Переправили через
друзей  семейные бумаги и единственный, оставшийся у нас от коллекции  отца,
любимый им  портрет юноши  кисти  Тропинина  и медальон с иконой и  частицей
мощей Св. Серафима Саровского, присланный Государыней моему отцу в 1918г. из
Тобольска в благодарность за помощь, которую он тогда оказал царской семье.
 18 апреля 1974г. мы с Ниной Алексеевной вошли  на Белорусском вокзале в
парижский вагон уходящего на запад экспресса.
 Наша жизнь в Париже устроилась хорошо. Этому помогли многие как старые,
так и новые друзья.
 Мы не жалели о пройденном нами пути.
 Милость  Божия позволила  нам  пройти через  все  испытания, а  их было
немало, и не погибнуть.
 Мне с  Никитой посчастливилось съездить  в Иерусалим поклониться  Гробу
Господню.
 Работа над этими  воспоминаниями увлекла Нину Алексеевну,  заполнила  и
скрасила последние годы ее жизни.

 И.А. Кривошеин
 Париж, 1983


ПОСЛЕСЛОВИЕ К ИЗДАНИЮ В РОССИИ


 Начать с того, как явилось название этих воспоминаний, еще  прежде, чем
они  стали писаться. В 1974 г.  встречать  родителей в  Париже, из  Москвы в
эмиграцию уже  окончательную,  собралось друзей -- и французов  и русских --
больше, чем можно  было полагать  после столь  долгого,  двадцатипятилетнего
отсутствия. Оглядев толпину, Игорь Александрович четко проговорил: "Началась
четвертая  треть  нашей  жизни".   Потом  он  утверждал,  что  это  не  было
заготовкой.  Для  инженера  с   двумя  Сорбоннскими  дипломами  казалось  бы
вольность  с арифметикой.  Но  вовсе не  слабость к парадоксу  или "красному
словцу", которая Игорю Александровичу всегда была чуждой.
 Как же родилась у отца эта не эвклидова  временная категория "четвертой
трети"? В "застой", да на фоне  эпидемического  выезда (1971-1978) в ближнем
окружении  могло  подуматься  --  больше  никакой  жизни  нет...  А  тут  --
негаданный, живой, очень родной Париж. Да и Париж получился -- не то что сам
ходил-просился,  а  намекнули  дважды и слегка  подтолкнули.  Еще и здоровье
несообразно пережитому было крепкое --  вот и четвертая  треть  в  подарок и
утешение...
 Прием  от  властей  был   --  сплошной  почет.  Официальная  отмена  (в
индивидуальном порядке и без ходатайства на то)  постановления МВД Франции о
высылке в ноябре 1947 г, и выражения сожаления... Щедрая пенсия французского
военного ведомства за  Бухенвальд  и  Дахау, с очень  емкими  сопутствующими
льготами,  куда  емче,  чем,   увы,  у   "жертв  политических  репрессий"  в
современной России  (а  советской пенсии,  не  то что за  зряшний Тайшет  --
Озерлаг, а  просто  всякой, отца  лишили).  Было сделано  предложение  стать
гражданином Франции. Игорь Александрович, благодаря тому, что приехал в 1920
г. с безупречным знанием языка, и годам  учебы в Сорбонне и Ecole Supйrieure
d'Electricitй, сразу чувствовал себя "почти" французом и был им куда больше,
чем   значительная   часть   эмигрантов;   но  теперь   ответил  просьбой  о
предоставлении  убежища, с  упоминанием в документах:  "русский политический
эмигрант".
 Париж  --  это   для   Игоря  Александровича  и  возможность  скоротать
оставшиеся годы с русскими "вольными каменщиками" шотландского  обряда. Они,
в  основном  люди его  поколения, начинавшие с  ним любомудрствовать  еще  в
тридцатые годы, очень тонкие,  с хорошими фамилиями, рады были  вернувшемуся
из  чрева  кита  брату  несказанно.  Был он  тут же возвращен в высший, 33-й
градус, вновь стал в ложе "авторитетом",  да еще  и с советским  опытом... В
братских агапах,  масонской  филантропии,  да  и  в  постоянном  контакте  с
москвичами, в  помощи  им старательной  и  немалой,  и стало разворачиваться
начало  четвертой  трети.  Записался  Игорь  Александрович  в  клубы  бывших
участников Сопротивления и зэков.
 На его отпевании в церкви Введения во  храм Пресвятой Богородицы, что в
пятнадцатом  округе, в малолюдный парижский  август было полно:  отдельно --
две большие группы, масоны и лагерники. Ко второй примкнул Лев Копелев.

 *

 Четвертый  сын   А.В.  Кривошеина,  Всеволод,   в  монашестве  Василий,
архиепископ  Брюссельский и Бельгийский, под омофором Московской Патриархии,
сам физически опередил возврат в Россию написанного им. Излагать жизнь этого
поистине замечательного  человека и  приводить библиографию его трудов -- не
задача    этого   текста.   Но    надо    рассказать    об   обстоятельствах
богоблагословенной кончины Владыки Василия.
 Как это часто  заведено у русских пожилых людей, а среди монашествующих
это  почти правило,  дядя  (его  встревожил  постигший в  1983  г.  инсульт)
позаботился о будущем месте своего погребения, купив  участок на кладбище  в
Брюсселе и написав соответствующее распоряжение.
 В  его  отношениях  с  Отделом  внешних  церковных сношений  Московской
Патриархии в  эти годы, и  уже далеко  не в первый раз,  возникла прохладца.
Дядя не оставил без должного открытого ответа выступление по Би-Би-Си одного
из видных патриарших  иерархов, заявившего, что  Церкви нет нужды заниматься
благотворительностью -- вся  социальная сфера  успешно охвачена государством
--  и что катехизация  детей -- это  дело лиш