ще  в
начале лета продала его Нине Дмитриевне.
 Как-то  жилица ушла на  роботу в Первое Танковое,  и часов в двенадцать
внезапно появляется  Нина  Дмитриевна  с дядей  Мишей -  дядя  Миша сидит на
дрогах,  запряженных лошадкой;  они вдвоем  быстро  и ловко выносят во  двор
буфет, и дядя Миша увозит его к Нине  Дмитриевне. Я несколько смущена -- как
же это так без хозяйки? "Да буфет давно уж мой, - возражает Нина Дмитриевна,
-я давно  заплатила, вот только дядя Миша был занят... А  вы не моргайте, --
добавляет она внезапно, -- место в комнате освободилось, и внесите туда свою
кровать, да лягте  на  нее, скажите,  что больны...  А то совсем без площади
останетесь..." Она уходит, и как только с завода появляется Никита, мы с ним
дружно тащим кровать в комнату, раскладываем ее, и я стелю простыни, одеяла,
кладу подушки.  Вношу и чемодан. Вот и я заняла свою  площадь, теперь уже со
мной трудно будет спорить, да  и у меня  сын рабочий, мы так и говорим всем:
"Кто вы?" -- "Мы семья рабочего". Недели через две Мария Федоровна уезжает в
Омск, и эта глава, как будто, окончена.
 Еще немного про приемную МГБ -  такую, какой она была  в те годы, и про
Гаврилова.  После  ареста  Игоря  Александровича я видела его  всего  раз  в
проходной,  куда он мне велел  прийти  за полной описью  задержанных  вещей.
Тогда я и  попала впервые в проходную... А потом неоднократно ходила звонить
по знаменитому телефону, украшавшему  стену направо от входа -- единственный
рупор  и надежда  что-то  узнать  от вершителей  судьбы, находившихся где-то
внутри  большого  каменного  двухэтажного  здания.  Но  узнать что-либо было
пустой надеждой,  единственный и привычный  ответ на вечный вопрос было: "По
этому поводу, к сожалению, ничего сказать вам не могу".
 Впоследствии я Гаврилова больше не встречала, а  с разными бумагами  --
вернее,  с  ответами  на мои  прошения,  будь то  Молотову или  "президенту"
Швернику  -- обычно появлялся Толмазов, хорошенький, подтянутый (тут  он был
всегда в мундире,  тогда как при  аресте все трое были в штатском). Толмазов
щелкал лихо каблуками и в самой вежливой форме сообщал мне: "К сожалению, по
этому вопросу ничего сказать не можем".
 Главным начальством в МВД был  в то время полковник Садовников -- его я
так никогда  и не лицезрела,  а  только слыхала  восторженные о  нем  отзывы
Александры  Федоровны  Романовой;  она восхищалась  его наружностью,  бравой
выправкой  и...  красотой  его жены.  Последнее  могу удостоверить  -  мадам
Садовникова  была очень эффектна, и  ее мне  раз  пришлось  увидеть  в  этой
проходной; это случилось летом,  вскоре после переезда на новую  квартиру; я
сидела и ждала очередного ответа, позвонив по телефону Гаврилову, сидела  на
узкой лавочке  вдоль стены,, а рядом со мной сидела молодая женщина, полная,
с  бледным  одутловатым лицом, в скромном черном платке --  хотя  был жаркий
день; через  некоторое время она  вскочила,  подбежала  к  телефону и,  сняв
трубку,  просила поговорить  с полковником  Садовниковым.  После  длительных
переговоров  ей  разрешили  с  ним поговорить... Она начала  быстро  и почти
бессвязно объяснять,  что  очень  больна, что завтра ложится  в больницу  на
тяжелую  операцию и, может быть, исход будет смертельный: "Прошу, прошу вас,
полковник, хоть на десять минут мне позволить свидание с отцом, ведь,  может
быть, я  его больше никогда  не увижу..." Ее  монолог,  изредка  прерываемый
какими-то  краткими  ответами  телефона,   длился  долго,  несколько  минут;
наконец,  в полном  отчаянии, она начала  громко,  без  стеснения рыдать,  и
только  повторяла: "Я умоляю вас, умоляю,  ведь мой отец больной, сердечник,
умоляю...", --  но  в  трубке  щелкнуло и  слышно было  и  мне, и  старухе с
кульком, что Садовников повесил трубку, чтобы  не терять  времени... Женщина
упала  на скамейку и  вслух  рыдала и причитала,  не стесняясь, потом  резко
вскочила на ноги и, злобно вскрикнув: "Да будь  они все прокляты навеки!"  -
убежала из проходной на яркое июльское солнце...
 Мы  сидели молча,  я  и  старушка. Время шло --  там подчас приходилось
очень  долго   ждать  --  это  делалось  нарочно,  чтобы  просителей  совсем
обезнадежить.
 И вот в  этот момент в этой тяжкой тишине к проходной подкатил огромный
автомобиль, молодой и изящный офицер МВД ловко соскочил с  места, которое он
занимал  рядом  с  шофером,  с  шиком  открыл дверь  и  поддержал  под  руку
выходившую  из  машины  красавицу. Она  действительно  была  очень  красива:
высокая,  худощавая, в отличнейшем цветастом платье из крепдешина, на голове
широкополая соломенная шляпа -- то, что англичане зовут a picture hat -- да,
в таком туалете  по пыльному нищему Ульяновску  тех  времен безопаснее  было
ехать в машине, чем идти пешком. . .
 Она  подошла   к  телефону,  сняла  трубку  и   сказала   одно   слово:
"Садовникова", --  голос  оттуда сразу ответил,  и  через секунду  она опять
сказала: "Миша, ты?" -- и далее:  "Знаешь, тут мне принесли  рыбу, - да, да,
свежую... ну, осетрина, да вот большая уж очень...  ну, как -- брать?" После
паузы: "Ладно, ладно, возьму уж". Треск, трубку  на место, и  она выпорхнула
на  улицу, обдав нас резким потоком дорогих приторных духов  (не то "Красная
Москва", не то "Серебряный Ландыш") .


Еще про Ульяновск

 Страшный город был  Ульяновск в  те  годы  -- дома  не  ремонтировались
больше  тридцати лет, заборы  и  частоколы  месяцами  лежали, поваленные  на
тротуар, -- приходилось обходить их, сойдя на мостовую, а  там зачастую лужа
по  щиколотку...  Во  многих домах обрушились  балконы; некоторые  висели на
металлической  подпорке  вдоль дома и  покачивались на ветру. Все  хозяйство
города  было  в  полном  расстройстве;  по  две-три  недели  целые  кварталы
оставались без воды - не раз пришлось мне растапливать снег в ведре на кухне
-и получалось четверть ведра  грязной  черной воды, ведь  вся округа бьвшего
Ильинского Храма была на  много  сантиметров погребена  под угольным шлаком,
который  день и  ночь  выплевывала двадцатипятиметровая  труба,  победоносно
громоздившаяся  над  алтарем,  -а  ночью  горела  она  тучками  искр,  вроде
фейерверка в  день салюта. Вторая труба вделана была внизу, прямо в  алтаре,
коротенькая,  метр-полтора, и открывала  она  свою громадную пасть прямо  на
проходной двор  --  тупик  позади храма,  где и  был расположен  ряд  домов,
небольших, деревянных  --  а мы жили как  раз в  доме  против  трубы. Каждые
двадцать минут труба эта с грохотом сотрясалась, и из нее вылетала громадная
порция  горячего шлака. Первое время я ночами не могла заснуть -- все ждала:
когда же опять загрохочет?..
 В  последнем  доме нашего  тупика жила  Екатерина Николаевна Венцер, из
старой  купеческой симбирской  семьи Волковых -- о ней еще будет  ниже; в ее
дворе стоял небольшой дом,  где жила просвирня -- бывшая в  прошлые  времена
горничной у матери Екатерины Николаевны...  Характер просвирня имела грозный
и  держала  себя  неприступно -- но...  каждый месяц ей привозили  несколько
мешков  муки (откуда?)  и дров у нее была  запасено на целый  год... К  этой
просвирне  изредка  хаживал  в гости  "поп-расстрига",  я его несколько  раз
видела в нашем тупике : одет он был, как в Малом Театре в пьесах Островского
купцы -- синие брюки заправлены в высокие сапоги,  синий армяк с кушаком, на
голове картуз тоже  матерчатый, синий с козырьком - борода длинная, седая, и
походка   легкая,  быстрая,   как  у  молодого...   Идя   к  просвирне,   он
останавливался перед бывшим алтарем, перед шлаковой трубой, и долго молился,
крестясь,  вздыхая  и  причитая негромко.  Молясь,  снимал  картуз  и  вдруг
становился похож на священника.
 Снабжение? Тут, собственно, два  периода: вплоть до 1950 г.  было очень
неплохое  --  много свежей  рыбы, колбаса  разных  сортов, украинское сало в
колбасной,  всякие  конфеты  в гастрономах.  А на рынке всегда  много  мяса,
отборная свинина, отличные  овощи -- и картошка...  самая вкусная, какую ела
за всю  жизнь! Однако  люди были разорены войной: они  покупали ,  стоя  без
конца в очереди, жуткую ливерную колбасу, которую и не всякий кот бы съел, а
на  базаре,  где  было  чудное  мясо  (по  шесть-десять  рублей  килограмм),
позволяли себе  изредка купить граммов двести-триста на семью, чтобы сделать
к картошке "соус"...
 А  начиная  с указа  "о  понижении  цен на товары"  все более дешевое и
доступное исчезло...  и  исчезло  навсегда. И зайти  в колбасную,  купить на
вечер докторской колбасы стало проблемой: цена на нее была не двенадцать или
десять  рублей  --  а...двадцать-тридцать пять!  Почему  же так, почему  нет
больше дешевой колбасы? Ответ был всегда  один:  "Этих  сортов  мясокомбинат
больше не выделывает". -- "Почему же?" -- "Да  вот потому". С хлебом и мукой
было всегда плохо, очереди -- часами, хлеб черный часто мокрый,  тяжелый как
камень. Вот когда и мы узнали, что это значит -- купить есть что, но цена-то
уже не для нас... Да и все, что продавалось  в ОРСе было уж не для нас после
исчезновения Игоря Александровича.
 Помню, как мы  с Никитой осенью 1950 г. в течение  шести  часов подряд,
сжатые  как в тисках, стояли под Октябрьские  праздники в очереди,  вившейся
змеей за... килограммом муки... Отстояли все-таки  и  получили  по кульку --
это благодаря Никите -- я одна не стала бы  ни за что целый день проводить в
этой злобной толпе. А военные калеки обходили нас, с рыком  и бранью оголяли
свои страшные  культяпки, и их, конечно, пропускали без очереди. Это зрелище
может  как-то  идти  в  пару с  "Герникой"  --  такое же  страшное, такое же
уродливое.
 Ну, базар - это было  что-то иное,  иной мир -  мир,  главным  образом,
бабий; редко-редко где старик  торгует,  вот тут правильно сказать -- война.
Базар был тогда вне города -- кстати, рядом с заводом  No 650; к базару надо
было  идти через  мост над  оврагом (овраг этот  в тридцатые  годы  за  ночь
осыпался  -- был и широкий, и  глубокий, и  долго  еще полз;  было несколько
планов  -- как  его засыпать,  но  так и не  удосужились!), надо было  круто
повернуть налево к подходам  к базару, и тут стояли всегда те же люди, те же
лица -- я их  пять лет  подряд видела на том же месте.  Тут был и чистильщик
сапог, который днем уходил  в Гостиный Двор на Гончаровку;  купить крем  для
чистки обуви или щетку  негде  было, и люди охотно чистили  сапоги  у  этого
чистильщика с удивительным азиатским лицом; на вопрос: "Кто же вы все-таки?"
-- он мне точно и убежденно ответил:  "Я  ассириец". - "Ну, а жена ваша?"  -
"Тоже, тоже  ассирийка,  и  пишем  по-арабски справа  налево". У  него  было
шестеро детей  и, когда  в 1952 г. его тоже арестовали "за шпионаж" (болтал,
болтал с людьми, делал вид, что чистит им сапоги, ну, вот и  шпионил!), они,
бедные, заголодали, были еще совсем юные,  а  мать и  по-русски-то почти  не
умела (его в 1955 г. отпустили и "реабилитировали").
 На узкой  панели  слева всегда  на одном и том же месте стояла слепая с
клеткой  -- в клетке,  покрытой  черным  платком,  сидел попугай, который за
рубль вынимал на счастье билетик  с  предсказанием.  Люди не  жалели рубля и
многие брали билетик : слепую надо пожалеть, да  и интересно: вдруг выдастся
что-то особое, счастье и... можно будет его ждать и надеяться!.. Слепая была
полная, лет тридцати или  сорока, лицо изрыто оспой, и  два  страшных бельма
придавали ей какой-то вещий вид, да еще с попугаем... Видела я раза два-три,
как милиция ее гоняла: "Тебе пенсия идет,  и нечего  с попугаем стоять, иди,
иди... " Но немедленно  из-под  земли  собиралась толпа,  которая угрюмо, но
твердо защищала слепую, и  подчас даже мелькало словцо  "мильтоны"; милиция,
постояв, уходила.
 Особенно  оживленное место на базаре  была... уборная! Полное презрение
волжан к этому необходимому для всех людей учреждению меня всегда  поражало,
я и до сих  пор не могу без  содрогания его вспоминать...  А тут было всегда
битком набито, кто по  какой причине, главное же -- тут торговали... Чем? --
Да всем, чего в городе не  купить -- чулками, иголками,  нитками, трусами...
Главный же товар  тут был --  бюстгальтеры, вот  их-то уж просто  в  продаже
никогда не было.
 Клекот стоял  в уборной  потрясающий -- татарский,  чувашский и русский
сливались во всем понятном "воляпюке"; бюстгальтеры вырывали друг у друга из
рук, женщины, не  стесняясь, их примеряли, спустив ситцевую кофту; одни  тут
курили, другие выпивали с закуской! Словом, это был клуб, порожденный  самой
жизнью.  Впрочем,  милиция  не  дремала,  подчас  врывалась  в  это  женское
чистилище и всех разгоняла -- но, конечно, не надолго.
 У  большинства ульяновских жителей  была  во дворе деревянная  будка. В
сентябре,  этак в  последних  числах, люди  выходили на улицу, стояли  перед
домом   и...   сторожили:   не   проедет   ли  "Самсониха"?   Так   называли
ассенизационный  обоз города Ульяновска, по  фамилии председательницы  этого
"института"  товарища Самсоновой.  Говорят,  она  сама была славная  женщина
средних  лет, проведшая всю войну  на фронте, награжденная боевыми орденами.
Обоз же был в виде дрог, запряженных быком, на них бочка, а управлял быком и
дрогами рабочий  в  клеенчатом  халате с  капюшоном, в  высоких,  выше колен
сапогах и... с черпалкой и ведром  в руках. Запись  на "очищение" делалась в
жилотделе,  а  вот когда бык к вам заедет,  это уж совсем неизвестно,  да  и
"Самсониха" увозила только одну бочку, и уговорить и умолить возницу заехать
еще  раз  требовало порядочного бакшиша...  О  том,  что  едет  "Самсониха",
передавали друг другу из дома в дом, чтобы соседи не пропустили.  Когда мы с
Никитой уже  жили  на  Советской,  мои соседи, Валерий  Михайлович Михайлов,
председатель Финотдела Горсовета, и его супруга Мария Алексеевна --  люди  с
большим  достатком, наотрез отказывались  заплатить за вторичный заезд к нам
во двор "Самсонихи", и приходилось мне из моих жалких грошей это делать... А
последние  два  года  они и совсем  отказались платить, сказав,  что они "во
двор" не  ходят  и,  заметив мое  удивление,  пояснили,  что  у  них в сенях
"ведро".
 Симбирск до революции насчитывал около  сорока тысяч жителей; город был
чистенький,  повсюду  деревянные  мостки  для пешеходов, славился  яблоками,
конской   ярмаркой,  мастерами-кожевниками  и  рядом  прекрасных  особняков,
принадлежавших симбирским помещикам, таким богатым и родовитым, как Огаревы,
Оболенские, Языковы, Орловы и др., владевшим в этой обширной губернии целыми
латифундиями, и местному купечеству.  В магазинах  все было,  и  сам великий
сексот Николай Васильевич Романов мне рассказывал,  как он,  возвращаясь  со
службы, где работал счетоводом, заходил на Гончаровке "к Елисееву" и покупал
там зимой своим детям за пять копеек чудную грушу "дюшес".
 Да был Симбирск тоже город ссыльных, за последние два царствования  там
осело  вольных и невольных  ссыльных  поселенцев  достаточно;  они держались
особняком, но все же как-то смягчали "глухость".
 А было ли  в Ульяновске хоть что-нибудь, о чем можно  бы  сейчас, через
тридцать лет, вспомнить без отвращения и злобы, а с радостью? Во-первых, был
там Венец и вид на Волгу,  а  она тут  целый километр ширины! Город стоит на
высоком берегу, сто десять метров над рекой, и эта ширь, этот  простор,  эти
заливные луга (которых уже больше нет --  их  затопили  Ульяновским морем  в
конце пятидесятых  годов) ...  Когда уж становилось  не  под  силу, я ходила
посидеть на лавочке на Венец, и всегда  там обретала успокоение,  утешение и
смирение. Особенно  хорошо  там было  в конце июля,  когда внизу, вправо  от
города,  шел  покос  на  заливных лугах  -что это был за аромат!  Сам Венец,
высокая  набережная над Волгой,  в то время еще не был затронут  современным
строительством, дома были небольшие,  деревянные, с  резьбой  и наличниками,
тротуар был совсем плох, мостовая  и того хуже.  Однако  существовал скверик
при входе на Венец из  города,  где был памятник воинам, погибшим во  Вторую
Мировую войну,  и  вокруг  разбит отличный  цветник,  чистенький, посыпанный
красным песочком -- глаз отдыхал на этом скромном садике от уродства города,
от его грязи и плакатов.
 Второе -- "Дворец  Книги". Он и  в самом  деле был во дворце,  когда-то
построенном архитектором  Коринфским; это -- одна из самых богатых библиотек
в  советской  провинции  - раньше тут  жил симбирский  губернатор. Там  я со
многими  подружилась  и  познакомилась,  и,  в  первую  голову,  конечно,  с
заведующими иностранным отделом, а их за пять лет было три, и  все по-своему
милые,  вежливые,  приятные.  Первая  была  немолодая  --  Ольга  Васильевна
Огарева,  но она  через  год  ушла  на покой; ее  сменила  Мария  Васильевна
Любимова -- однако она совсем не знала иностранных языков, и при случае я ей
помогала.  Третья,  совсем  юная  барышня  Зоя, недурно  знала  французский,
немного  английский и  немецкий, и  долгие годы  тут  потом  проработала.  В
иностранном  отделе  было  около  девяти  тысяч  книг  --  больше,  конечно,
французских, но и английских немало ; все это было  из симбирских дворянских
гнезд - почему-то в свое время все не сожгли. Много было  романов "Tauchnitz
Edition", дешевые книги,  которые читались  в спальном  вагоне по пути домой
из-за  границы,  была  и  вся французская классика, и малые  писатели начала
века, вроде Пьера Лоти, Поля Бурже или Клода Фаррера; как-то я напала там на
полное собрание  журнала L'Illustration, с  года основания 1857 и  вплоть до
1916. Мы с Никитой брали их домой -по сорок-пятьдесят номеров,  и по вечерам
читали,  любовались  --  когда-то на  Кирочной  мы  аккуратно каждую  неделю
получали этот журнал!
 Главный  французский  фонд был из библиотеки богача-татарина, владельца
ткацкой  фабрики,  и на каждой  книжке был его  ex-libris.  До войны  было в
иностранном отделе и множество немецких книг,  некоторые  даже ценные, но во
время  войны их  изъяли, не то просто сожгли... Если и  были какие-то жалкие
немецкие книжонки, то  главным образом  учебные или там  Шиллер, Гете --  не
более.
 Директором Дворца Книги в те годы была очень дельная и  активная особа,
а прежде  она тут работала уборщицей... Я  к ней иногда заходила  в кабинет,
садилась, мы вели беседу  и всегда  расставались самым дружеским образом;  у
нее  был  талант  администратора,  сотрудников  по  библиотечному  делу  она
подобрала на славу. Попасть на практику в  ульяновский Дворец  Книги мечтали
все  студенты Библиотечного  Института  в  Левобережной  под Москвой.  Да  и
читальный зал  был великолепен  -- громадный,  просторный, с  высоким лепным
потолком;  я  нередко  туда  ходила   посидеть,  брала  какую-нибудь  редкую
монографию  по искусству  армянскому,  грузинскому,  персидскому  --  что-то
абсолютно  вне ульяновской жизни, и отдыхала, разглядывая рисунки и  любуясь
изредка из окон зала на чудесный пейзаж: Венец, Волга!
 Конечно, были  и в Ульяновске  добрые  отзывчивые  люди; если бы  их не
было, ни я, ни Никита этих страшных пяти лет не выдержали бы. Эти люди лучше
всего  украшали Ульяновск -- жесткий,  неприветливый, замусоренный  волжский
город сталинской эпохи.


Одни

 Начался второй  год нашего одиночества и, казалось, худо-плохо, но мы с
Никитой получили свой угол и чудом отделались от  ненавистного  соседства  с
четой сексотов Романовых; тут, за стеной,  тоже были  соседи, много  выше по
советской "табели о  рангах"; они активно  нам не  вредили -- но  ненавидели
или,  вернее,  презирали  нас.  Что  про  них сказать?  Сам  В.М.  Михайлов,
инспектор финансов  в Горисполкоме,  меня вообще не  замечал  -- будто  и не
видел.  Его жена -- "Салтычиха", как все ее  в городе  звали, -- сперва даже
была  со  мной  любезна; верно, и  она  думала, что у  меня еще  сохранились
"парижские вещички", и их можно будет задешево приобрести. Но  вскоре она от
меня отвернулась и больше со мной не разговаривала.  Ее дочь Нина Валерьевна
была  в