schцn fein sich drьber
amusiert!"   Бегу   с  мадам   Канцель  к  извозчику  :   "Vite,   Mesdames,
dйpкchez-vous!";  кричу Венцеле :  "Danke schцn, Herr Wenzele!" и --  домой,
поезд уже стоит, но мы, к счастью, вовремя.
 Что за идиллия?! Да нет, все нормально, немцы, то есть  Гестапо, быстро
поняли,  что  сделали  грубую  ошибку,  арестовав  так  сразу  самых  видных
эмигрантов,  и как бы погрозили всем русским парижанам пальцем: "Ведите себя
хорошо,  будьте пай,  а то  ведь мы  вас всех  вывезем в Германию, и  дело с
концом, а там уж лагерь будет похуже ! "
 Из тысячи человек, арестованных гестаповцами 22-го июня 1941 г., многие
были  освобождены через  2-3 месяца  (как,  например, мой  муж,  за которого
хлопотал его  патрон  Jean Lemercier), очень  многие  месяцев через  7-8,  и
только один,  генерал Николай Лаврентьевич  Голеевский,  просидел в  русском
лагере Компьене целых полтора года.
 В  этот лагерь  в декабре 1941 г.  попали многие русские  и французские
евреи, а также там вскоре было открыто  отделение специально для французских
коммунистов... Тут было  много  хуже  --  лишения,  голод, издевка, расстрел
заложников... по номерам.
 А бравый Кунце  постепенно перестал  быть столь демонстративно честным:
он проделал  в заборе, окружавшем  лагерь, брешь,  жены влезали  в лагерь  и
видели  своих  мужей -- Кунце  стал  понемногу принимать не  только  бутылки
"ординара", но и немалые денежки.
 Немыслимо  обойти молчанием довольно-таки неожиданную фигуру начальника
лагеря Компьеня  (именно  в этот  период, то  есть в течение  приблизительно
полутора лет) полковника Нахтигаля. Он  был банковский  служащий,  потом его
призвали  в  армию  и,  так  как  ему уж было  за  пятьдесят,  его назначили
начальником  этого  лагеря. Лагерь был в ведении  Гестапо, но чисто  бытовые
вопросы разрешал  начальник сам, особенно  в  отношении русского  отделения;
когда открыли  лагеря еврейский  и  коммунистический, то его,  видимо,  мало
спрашивали, а он, как постепенно выяснилось, ненавидел и Гестапо, и  Гитлера
лютой ненавистью...


Мать Мария

 Муж через две-три недели после освобождения из Компьеня пришел в себя и
решил, что надо что-то  сделать для тех, кто остался  в лагере (а среди  них
были  очень скромные люди, их  семьи оставались в настоящей нужде) ; он стал
искать,  как  и  где создать  организацию под  нейтральным  наименованием  и
адресом. И тут он решил обратиться к  Матери Марии, которая  стояла во главе
общежития и столовой для неимущих при русской  церкви на улице Лурмель. Туда
он  и  поехал  на велосипеде, на котором проездил  всю  войну  --  порой  до
комендантского  часа,  по  улицам  Парижа, где не горело ни  одного  фонаря.
Учитывая  бульвары с массой деревьев,  круглые площади, где и днем-то трудно
ориентироваться -- это был спорт не из легких.
 Мать Мария, хоть и  не знала Игоря  Александровича, однако, поразмыслив
два  дня,  дала  положительный ответ,  и  очень  скоро  при  церкви  Лурмель
образовался  "Комитет помощи  заключенным лагеря Компьень", а позднее и всем
русским жертвам нацизма во  Франции. Этот  комитет просуществовал  вплоть до
ареста  Матери  Марии  гестаповцами  в  феврале   1943  г.  Благословение  и
разрешение на посылку продуктовых пакетов от имени церкви на ул. Лурмель дал
о. Дмитрий Клепинин, настоятель этой церкви -- он тоже позднее был арестован
вместе с Матерью Марией,  ее сыном Юрой и Ф. Пьяно-вым -- из  них всех выжил
только Пьянов, остальные погибли в лагерях смерти.
 После  войны   Игорь  Александрович  написал  обширный  отчет  :  своей
деятельности  в  Сопротивлении   и  социальной  помощи  во   время  немецкой
оккупации; он  был  напечатан в  Вестнике русских добровольцев,  партизан  и
участников Сопротивления во Франции, который мы издавали в Париже в 1946 г.
 Но и прежде, в 1942-43 гг., Игорь Александрович давал письменные отчеты
тем, кто так  или иначе помогал ему и Комитету собирать продуктовые посылки,
-- среди них были и русские магазины,  и еврейские рестораны; некоторые люди
помогали просто деньгами; все эти посылки (а их бывало порой 80-90) возила в
Компьень Ольга Алексеевна Игнатьева на машине французского Красного  Креста,
которую  выхлопотала Мать  Мария.  Словом,  это была уж  целая  организация,
которая жила  и  работала под  носом  Жеребкова, назначенного  в  Париж  для
управления  русской колонией;  Жеребков  был  активным  сотрудником Гестапо,
издавал гнуснейшую газетку на русском языке, выдавал справки "о личности".
 Вот этот выжил и  успел вовремя нырнуть в Испанию; как будто  он и ныне
благополучно там проживает.
 Ольга  Игнатьева проделала в общем  не  меньше  восьмидесяти  поездок в
Компьень. Кроме шофера с ней, конечно, всегда ездил еще кто-нибудь из мужчин
--  иногда  Лев  Борисович Савинков, а чаще один из работников на  кухне при
церкви Лурмель.  В  Компьене ее встречал  полковник  Нахтигаль (которого  мы
заочно прозвали "Соловейчиком"), а брат ее, Сергей Алексеевич, просидевший в
лагере около шести месяцев,  был выбран старшиной  русского отделения; Кунце
привозил ему  полную повозку передач, а он уж их  распределял.  В  этой роли
старшины  он  нашел  себя, был строг, справедлив, и  никогда  не  допустил в
лагере ни одного скандала. Понемногу Ольга и Нахтигаль стали почти друзьями,
ему нравилось, как и всякому немцу, что она графиня; он был с ней галантен и
услужлив да  и, наконец, просто доверился ей в своей ненависти к нацизму,  к
Гестапо -- он,  действительно, не обидел никого, если же были недоразумения,
умел все сглаживать.
 Я  пишу  о нем, так  как  на фоне острой  ненависти, которую  мы  тогда
ощущали к оккупантам, Соловейчик был светлым явлением.
 Так как передачи в  еврейское отделение лагеря были очень  долгое время
запрещены, и люди там ужасно голодали и мерзли,  русский лагерь наладил трос
из одного отделения в  другое и по ночам  часть посылок  передавалась  туда.
Многие из заключенных еврейского лагеря погибли позже в Освенциме  -- кто от
голода и побоев, а кто и в газовой камере.
 Правильно или нет  было  мое  решение не принимать активного участия  в
Комитете  рю Лурмель  и не  вступать ни в какую организацию Сопротивления? Я
считала, что раз мой муж ведет эту опасную работу, то я, ради Никиты, должна
формально стоять вне ее. И когда Игорь  Александрович начал  вести совсем уж
секретную работу  в боевой  организации, я  ни  о чем  его не расспрашивала,
чтобы даже под  пыткой  никого и ничего  не выдать. Ясно,  что, насколько эк
было  возможно,  я во всем помогала : принимала деньги  для Комитета (иногда
очень крупные), хранила их, передавала Игорю  Александровичу пароли, которые
кто-нибудь  из его  товарищей,  зайдя  ко  мне днем  на минутку,  специально
произносил при мне. Такую же позицию заняла и Ирина Николаевна, --  она тоже
активно помогала  Шушу во всем, что касалось участия в Сопротивлении (и даже
скрывала  у себя  в доме  на мельнице в городе Dourdan,  где  тогда  работал
инженером-мукомолом ее  муж, канадских  и американских летчиков, потерпевших
аварию или сбитых над французской территорией, -- а это уж. в случае доноса,
был расстрел для всей семьи), однако сама в Дурданской  группе Сопротивления
не состояла.
 За время существования Комитета помощи  на рю  Лурмель я иногда, хотя и
очень  редко, там  бывала и  познакомилась  с  Матерью Марией,  с  Пьяновым,
немного с Мочульским, но почему-то совсем  не  знала о. Дмитрия Клепинина, о
чем потом всегда жалела.
 Мать  Мария  с самого начала просто и хорошо меня встретила и несколько
раз  сама, по  собственному почину,  приглашала посидеть в свою  каморку под
лестницей. Говорила: "Пойдемте ко мне, посидим, уж очень я устала нынче". Да
и  верно,  она  чуть не каждый день вставала  ни свет  ни  заря  и  ехала на
Центральный Рынок (знаменитое "чрево Парижа" -- les Halles de Paris, которые
сейчас уж  не существуют) -- там  ее знали и бесплатно давали ей непроданные
овощи,  картошку,  иногда  и мяса немного, и она это  все сама  тащила на рю
Лурмель для столовой.
 Мы садились -- она на какое-то старое кресло, а я на табуретку; комната
имела  неправильную  форму,  в  стене видна была  лестница, висели иконы,  с
потолка  на веревках  свисали косы  лука,  сушеные  травы, а на  столике, на
противне,  лежали  только что  высушенные ягоды или овощи -- черника, вишни,
морковка.
 Мать  Мария  считала, что несчастных людей, не  нашедших себе  Места  в
эмиграции, надо сперва напоить и накормить, дать им чистую одежду и т.д. Эти
сушения  входили в ее программу:  когда уж ничего не  было (а  это в военное
время часто случалось), то она пускала в ход свои сушения, и хоть чем-то, да
можно было в столовой накормить когда двадцать, а когда и сорок человек. Она
была всегда оптимисткой,  считала,  что  все обязательно  устроится,  и  что
нельзя никому отказывать в помощи, кто бы ни пришел.
 Она отодвигала со лба косынку, так что были видны на пробор причесанные
волосы, и  закуривала. Курила она много, хотя  на людях -- избегала; то, что
она курила при мне, как бы сразу придавало моим визитам в ее комнату простой
тон -- казалось, что мы знакомы давно и даже близко.
 О чем она со мной беседовала? О текущих делах,  о войне -- все было так
тревожно, мы все болели  душой за Россию. Заметив, что я все рассматриваю ее
сушения, она как-то спросила меня, сушу ли я тоже овощи и  ягоды, как она. Я
ответила,  что  не  умею,  да  мне  и  в голову  не приходило...  Тогда  она
подробнейшим  образом  мне  объяснила,  как  это  делается,  и  прибавила  :
"Начинайте  сразу, увидите, как приятно  будет,  если  зимой сварите  Никите
кисель  или  компот". Вот  так  сидели  мы, и  вроде  ничего особенного  или
поучительного  не было, но она,  конечно,  знала,  что  я  отношусь к  ней с
величайшим уважением.
 Я была у  ней в ее  каморке раза три-четыре -  и вот как-то, пожалуй уж
под  конец, я сидела и слушала  ее -- как раз про сушение -- и  вдруг что-то
вроде  шока,  и  я  во  мгновение  ощутила,  что  со  мной  говорит  святая,
удивительно, как это я до сих  пор не поняла!.. А вот в памяти от этих минут
осталось только ее  лицо  -- лицо немолодой  женщины,  несколько  полное, но
прекрасный  овал,   и   сияющие  сквозь   дешевенькие  металлические   очки,
незабываемые глаза.
 Летом 1942 г.  Мать Мария  устроила на рю  Лурмель скромный праздник  в
честь  годовщины  образования  Комитета   Помощи;  стоял  небольшой  стол  с
незамысловатой  закуской  военного  времени,  были  все дамы,  работавшие  в
Комитете, о. Клепинин и,  кажется, Пьянов. Настроение  у всех было  хорошее,
все ждали, что скажет Мать Мария; лицо у нее светилось весельем, на нем даже
играла лукавая улыбка  и,  взяв рюмочку водки, она произнесла маленькую речь
про  Комитет и его  работу,  и в  конце сделала  шутливый  комплимент  Игорю
Александровичу за  то, что он сумел устроить это дело, которое уже целый год
благополучно здравствует.
 Конец 1942 и начало 1943 г. я с Никитой прожила под Парижем, в местечке
Villemoisson, снимала там домик - комнату с кухней -потом сильно заболела, и
в  почти бессознательном состоянии  Игорь Александрович отвез меня  в город.
Это было нелегко --  пришлось пешком доползти до электрички,  и с вокзала на
рикше домой. В этот же день на другой рикше попала я  в частную клинику, где
провела три недели.  Лекарств не было, кормили вареным горохом и помидорами,
что могло тогда считаться и большим шиком, но ничего  этого я  есть не могла
--  у меня был острый приступ колита. Сестра трижды в день делала мне  уколы
камфоры и, видно,  эти уколы  плюс полный голод меня спасли, и мне понемногу
стало легче.
 Кстати,  в  этой клинике было не так  уж много настоящих больных, а все
больше  скрывались  евреи;  уж не  знаю,  удалось  ли  им  выжить  до  конца
оккупации, --  ведь  бесконечно жить в  клинике запрещено, надо  освобождать
места для больных.
 Как  шла жизнь  в Париже под оккупацией? Все старались получше одеться,
пошикарнее,  подчас совсем броско и пестро; у большинства женщин были сапоги
и туфли на деревянной  подошве, и  они, как  кастаньетами, отбивали по улице
шаг; театры, кино -- все было переполнено -- ведь это Париж, и парижский шик
и  темп не умрут  из-за того,  что по Парижу  с жадными лицами шляются  "les
Fridolins".  Это название из песенки,  которую пела солдатня:  "Der  heitere
Fridolin" --  веселый Фридолин. Как  только началась война  с  Россией,  все
вдруг во французском образе жизни обострилось.
 Не  надо  забывать, что  до  этого  французская коммунистическая партия
сочувственно  относилась  к  русско-германскому  договору;  рабочие  открыто
против  оккупантов  не  высказывались  и Де  Голля не поддерживали. Но после
22-го июня 1941 г. все резко изменилось. Подпольные коммунистические ячейки,
конечно, существовали; они  круто повернули курс,  и в стране,  где не  было
настоящей  власти,  а только правительство, посаженное оккупантами, их голос
имел  громадное  значение.  Движение "Резистанса", которое уже существовало,
получило  вдруг поддержку рабочего люда,  а ведь вся Франция была принуждена
работать   на   немцев...  Участие  в  этой   акции  железнодорожников  было
чрезвычайно  важно; на некоторых  заводах  -сперва незаметно,  а  потом  все
больше -- начался саботаж.
 Если внешне беззаботное поведение парижской  улицы под  оккупацией было
своего  рода  фрондой, то внутренний раскол французского общества становился
все чувствительнее; конечно,  как всегда, одни  обвиняли  во всех несчастьях
левых, другие -- правых.  Но вот из-за того, что  правительство, подписавшее
перемирие с Гитлером,  возглавлял маршал Петэн, народный герой  (сам он  был
крестьянский сын, что играло тоже немаловажную  роль  в его популярности,  к
тому же он был победителем Вердена) --  многие французы, не только "правые",
а самые широкие  круги, не смели осуждать правительство Виши и считали,  что
Петэн  чуть ли не спас Францию...  Его ответственность в процессе морального
загнивания страны очень велика -- в этом сомневаться нельзя.
 Среди наших друзей и даже родных, большинство было настроено как мы; но
среди французов  и русских были поклонники  Гитлера, верившие в  его звезду,
верившие в фашизм и к  концу войны примкнувшие к акции генерала Краснова или
генерала Власова...

 ***

 Первый процесс, о котором мы узнали (насколько это было тогда возможно)
со  многими  подробностями, -- это "Дело Музея  Человека" в марте  1942  г.;
среди погибших там были Борис Вильде  и  его  друг Анатолий Левицкий, оба --
молодые  ученые.  Мать Мария  близко знала Вильде, "монпарнасца"  из  группы
русских поэтов.  в  числе которых был,  например,  Борис Поплавский.  Она  и
рассказала об этом процессе Игорю Александровичу.
 Приблизительно в январе 1944г.  Би-Би-Си  в своей французской  передаче
"Les  Franзais parlent aux Franзais "начало предупреждать о том,  что в этом
году,   в   эту  весну  и  лето,  будет  "высадка",  тот  самый  пресловутый
dйbarquement,  о котором столько  говорилось,  и  в  который  многие  уже не
верили.  СССР  все  громче  и  резче требовал  образования  второго  фронта,
никогда,  впрочем,  даже не упоминая  о  сопротивлении  и  отчаянной  борьбе
Англии,  когда  она в  течение  целого  года  одна сражалась  против  немцев
(1940-1941  гг.) ! Конечно, после того, как Гитлер дошел чуть ли не до Урала
и половина европейской части  России была чуть  ли не сравнена с землей, это
требование второго фронта  стало справедливым; русские уже  могли  говорить,
что по-настоящему никто кроме них не сражается!
 Би-Би-Си  много раз  подряд повторяло :  высадка  будет, ждите, -  если
находите нужным  или  целесообразным, уезжайте заблаговременно в деревню,  в
родные  места, где вам будет легче пережить новый взрыв войны на французской
территории... Запасайтесь всем, чем  можно:  топливом,  керосином,  свечами,
водой  --  вы можете быть  надолго отрезаны от города, от  поезда, от  любой
помощи. Остерегайтесь немцев -- они станут еще много злее и мстительнее...
 Я с детства  твердо верила, что "англичане зря никогда  не грозятся" и,
если что говорят, то исполняют.
 В  феврале  я  пошла в  хозяйственный  магазин и  купила там  печурку с
длинной трубой;  чем ее топить?  --  да чем угодно, дровишками,  даже мелким
углем, мячиками из сперва намоченных, потом высушенных газет (оказалось, что
такие мячики чудесно  горят, медленно, не гаснут, и на них  можно  сготовить
незамысловатую еду, например сварить картошку!). Там  же я  приобрела и  две
лампы  типа "Пижон" --  такие  лампы горели вроде свечи, если падали -- сами
гасли, гореть могли много часов  -- словом, это было  для меня и открытие, и
удачная покупка;  никогда  прежде  у  меня таких светильников  не  было;  их
употребляли в  деревнях,  где ночью надо  пойти  в коровник или  в подвал за
бутылкой красного.
 В  эти месяцы  настроение у нас  дома  становилось все напряженнее :  я
каждый  день  ждала  какой-то  катастрофы,  с  трудом  могла себя  заставить
спокойно открыть  дверь! Помню как-то, было уже около 10-ти вечера, раздался
звонок -- а ведь в полночь на улице уж нельзя было оставаться. Открывать? --
Нет? Если немцы, все  равно войдут.  Наконец открываю -- стоит  Петя Гучков,
свойственник  Игоря Александровича (его сестра  Вера Николаевна была замужем
за дядюшкой Игоря Александровича, Геннадием Генад.  Карповым). Он  входит, а
мы  оба без голоса от нервного напряжения. "Что это с вами, Нина Алексеевна?
Что случилось?"  Он и сам напуган. "Ох,  -- говорю, -- да мы боялись немцев,
ведь уже  одиннадцатый  час!" Наконец  начинаем  смеяться:  как хорошо,  что
страхи не сбылись и что пришел милый и приятный человек.
 В феврале  1944  г. случилась беда  с  нашим другом Сергеем Федоровичем
Штерном; до войны мы его не знали,  но, едва Игорь Александрович начал  свою
социальную  деятельность, на пути  его  попался  С.Ф. Штерн.  Он был  еврей,
женатый  на русской  --  его  жену  Марию Ивановну  мне  так и  не  пришлось
встретить,  но  Игорь Александрович ее знал,  и  говорил, что  она  хорошая,
скромная, приветливая и по-настоящему верующая женщина. Недолгое время Игорь
Александрович занимался  судьбой еврейских детей,  родители которых  уж были
вывезены в лагеря в Германию. Сергей Федорович  стал у нас бывать, позже уже
с  желтой звездой на левой стороне  пальто...  Положение евреев в  это время
было в Париже тяжелое : нельзя  посещать кафе, нельзя покидать свою квартиру
после 8-ми вечера,  а, значит, нельзя даже спуститься  в бомбоубежище -между
тем, как налеты американской авиации становились все более грозными.
 Штерн работал в каком-то комитете "защиты евреев", и вот как-то к концу
дня он сидел в бюро один; внезапно вошел офицер-гестаповец в форме, молодой,
громадного  роста,  и  начал  требовать,  чтобы  Штерн  встал  и  отдал  ему
нацистский привет. Штерн отказался, сказав, что он уже вежливо поздоровался.
Тогда гестаповец набросился на него, повалил на пол и начал жестоко избивать
-- бил по лицу и топтал сапогами... Штерн пролежал один в бюро до следующего
утра, выходить вечером на улицу он не имел права.
 Это  гнусное  дело произвело  на нас ужасное  впечатление; вскоре после
окончания войны Штерн начал  болеть, у него  начался рак губы, которая  была
поранена  гестаповцем, он  очень  мучился, и вскоре скончался. Такова судьба
одного из добрейших и светлых людей, попавшихся нам  на  пути в эти годы; он
был благотворителем по призванию, причем без малейшего  ханжества или особой
позы, которую, увы, часто приходилось мне видеть у многих "благотворителей".


"Покровка"

 В конце марта  1944 г. я в один день схватилась, собралась и  уехала...
нет, не уехала, а на крыльях неведомой силы унеслась  куда-то вон из Парижа!
Сколько же можно  так  бегать?  Нет,  я не была никогда "непоседой" --  даже
наоборот, скорее домоседкой. Одна из  двоюродных сестер Игоря Александровича
указала  мне русскую  ферму в  50-ти километрах  от